– Но это же мой дом! – выкрикнул старик, обращаясь к резвящимся детям. – Почему в него постоянно заходят какие-то люди?!
А ветер срывал с голых деревьев последние остатки листвы…
Кажется, это было в 1923-м, свет в доме не горел. К входу подъехала машина, из нее вышла мама. За руку она вела трехлетнего мальчика – своего сына Уильяма, который смотрел на дом в серых утренних сумерках и думал о том, что мама ведет его домой. Когда они поравнялись с большим дубом, в ветвях которого шумел ветер, мама вдруг заговорила.
– Это вы, господин Терл? – спросила она, и Уильям увидел под деревом старика.
Старик сказал:
– Да.
Потом закрылась дверь.
А в 1934-м, летом, Уильям бежал домой по ночному городу, сжимая в руках футбольный мяч, и смотрел, как тротуар убегает у него из-под ног. Прямо возле дома, в темноте, он даже не разглядел, а просто почуял стоявшего у крыльца старика. Оба не произнесли ни слова – и уже в следующую секунду Уильям вбежал в дом…
А в 1937-м огромными антилопьими прыжками несся через улицу, весь пропахший губной помадой и еще чем-то юным и прекрасным, весь в мыслях о любви и о том, что, черт возьми, уже такая позднотища и его сейчас точно убьют… Едва не сбив с ног какого-то прохожего у крыльца, он выкрикнул «Простите!» и дернул входную дверь.
А вот это было уже в 1947 году: возле дома остановился автомобиль, в котором сидели Уильям в дорогом твидовом костюме и его молодая жена. Было уже очень поздно. Оба падали с ног от усталости, от обоих несло спиртными напитками, которые, судя по всему, предлагались в этот вечер в изобилии – и в том же объеме и употреблялись. Некоторое время парочка сидела, прислушиваясь к шуму ветра и собираясь с силами. Потом они все-таки вышли из машины и принялись копаться ключом в замке входной двери. Но едва они переступили порог своего дома, навстречу им из гостиной вышел какой-то незнакомый старик.
– Что вам нужно в моем доме?! – возмущенно прокричал он.
– О господи, кто это? – воскликнул Уильям. – Что вы тут делаете – в нашем доме? А ну-ка, убирайтесь!
После чего, недоумевая, почему же этот старик вызывает у него такие странные чувства – вплоть до тошноты и озноба, – Уильям обыскал его и, вытолкав из дома, запер на ключ дверь.
С улицы тут же послышались крики:
– Это мой дом! Вы не имеете права выгонять меня на улицу!
Но они легли спать и выключили свет.
Кажется, в 1928 году Уильям вместе с другой ребятней кувыркался в листьях на лужайке перед домом. Была уже глубокая ночь. Мальчишки караулили рассвет, чтобы не пропустить момент, когда к станции прямо по рельсам (которые утром бывают такого красивого голубого цвета) подъедет с пыхтением настоящий цирковой поезд… И это было так здорово – возиться, хохотать и устраивать потасовки в кучах сухих листьев, да еще ночью, – что, когда к ним подошел старик с фонариком в руках, они даже не обратили на него внимания.
– Что это вы тут устраиваете среди ночи у меня на газоне? – поинтересовался старик.
– А вы, вообще, кто? – вынырнув на секунду из-под куча-мала, спросил его Уильям.
Некоторое время старик стоял и молча смотрел на детей, которые продолжали самозабвенно возиться в листьях. А потом у него из рук вдруг выпал фонарик.
– Мальчик, а мальчик! – Старик наклонился и тронул за плечо того, кто ему отвечал. – Я, кажется, понял! Я – это ты, а ты – это я! Боже мой, как же все это… Я так тебя люблю! А хочешь, я расскажу тебе, что с тобой будет потом, через много лет? Если б ты только знал! Меня ведь тоже зовут Уильям, как и тебя! И все эти, которые заходили сейчас в дом, они тоже Уильямы. Вернее, один и тот же Уильям. Тот же, что и ты – тот же, что и я! – Его трясло. – Понимаешь, все время собралось здесь… Много, много лет сразу!
– Дядя, ты чего, совсем чокнулся? – сказал мальчик. – Уходи!
– Но…
– Не приближайся ко мне, ты, псих ненормальный! А то сейчас папу позову!
Старик попятился назад и скрылся в темноте.
Свет в доме то зажигался, то снова гас. Мальчишки молча возились в опавших листьях. А старик все стоял и стоял под деревом на лужайке…
В 1947 году Уильям Лэттинг лежал в своей спальне на втором этаже и никак не мог уснуть. В конце концов он встал с кровати, закурил и подошел к окну.
– Ты чего? – спросила его жена.
– Кажется, этот старик так и стоит под нашим дубом.
– Да нет, тебе показалось… – сказала жена.
Уильям сделал глубокую затяжку и задумчиво кивнул.
– А что это там за дети? – спросил он.
– Какие еще дети? Где?
– Да вон, на лужайке, валяются в листьях. Тоже мне, нашли время для игр!
– Может, это дети Моранов?
– В такое время, прямо среди ночи? Не смеши меня. Это точно не они.
Все так же стоя у окна, он закрыл глаза и прислушался.
– Слышишь? – спросил он жену.
– Что?
– Ребенок где-то плачет…
– Нет, я ничего такого не слышу, – сказала она и еще раз прислушалась.
И тут они оба явственно услышали, как кто-то подбежал к дому и повернул дверную ручку. Уильям Лэттинг вышел в коридор и посмотрел вниз. В прихожей никого не было.
А в 1937 году Уильям открыл входную дверь и увидел, что с лестницы, со второго этажа на него смотрит какой-то мужчина, в халате и с сигаретой.
– Пап, это ты? – спросил он.
Мужчина в халате ничего не ответил – просто вздохнул и скрылся в темноте. А Уильям отправился на кухню, чтобы провести небольшую ревизию в ящике со льдом.
А мальчишки все так же кувыркались в перине из сухих листьев.
Уильям Лэттинг снова насторожился.
– А теперь – слышишь?
Они прислушались.
– Это тот самый старик. Он плачет.
– Почему плачет? – спросила жена.
– Почему люди плачут? Наверное, от того, что плохо…
– Если к утру он не уйдет, придется вызывать полицию, – проговорил в темноте голос жены.
Уильям Лэттинг отвернулся от окна, затушил сигарету и вернулся в кровать. Некоторое время он лежал и молча смотрел в потолок, на котором мелькали отблески огней. Когда они мелькнули в тысячный раз, он сказал:
– Нет, полицию я вызывать не буду. Даже если он не уйдет.
– Это почему?
– Просто не хочу… – почти шепотом ответил он. – Не хочу и не могу.
Они лежали, а за окном шумел ветер и слышался чей-то плач, и Уильям Лэттинг знал, что где-то там, на лужайке, возятся в заиндевевшей листве мальчишки и он тотчас же увидит их, стоит только протянуть руку и откинуть штору.
Он знал, что они будут возиться там еще долго, пока на востоке не забрезжит рассвет. И ему вдруг до слез, до дрожи, до спазма сосудов захотелось оказаться там, среди них, и тоже кататься по этим сухим листьям, и закапываться в них – так, чтобы они забивались в рот, а потом выплевывать и снова закапываться… Надо только встать и спуститься на лужайку.
Вместо этого он повернулся на бок и снова попытался уснуть. Только вот глаза все не хотели и не хотели закрываться…
Враг в мирных хлебах
Глубокой ночью, когда все уже спали, на пшеничное поле возле дома внедрился враг.
Это случилось в полночь. Объясняю: еще недавно километрах в восьмидесяти отсюда полыхал огонь войны. Сегодня, к счастью, она почти закончилась – после того, как два несчастных крохотных государства, которые воевали друг с другом не один год, сказали друг другу: «Слушайте, может, хватит уже валять дурака, не пора ли опять становиться людьми?»
И вот, представьте, на фоне всех этих событий в ночном небе вдруг раздался характерный вой, а следом за ним и свист! Все семейство так и подскочило в своих кроватях – все стали в ужасе хвататься друг за друга… И тут – бумс! – на поле возле дома с глухим стуком что-то упало. Бомба! Прямо в зрелый урожай пшеницы.
И тишина.
Через некоторое время, привстав в кровати, отец сказал жене шепотом, но достаточно громко, чтобы его было слышно во всем доме:
– Вот черт, кажется, она не разорвалась! Слышишь? Она там тикает. Тик, тик! Да лучше бы нам всем сразу на воздух взлететь, чем вот это вот – тик-тик-тик!
– Что-то я не слышу никакого «тик-тик», – пожала плечами жена. – Давай уже ложись. А бомбу завтра поищешь. Тем более что она явно приземлилась где-то в стороне. Даже если и взорвется, ну, максимум пара картин упадет со стены – и все.
– Да как ты можешь такое говорить! Да если она взорвется, от нас и мокрого места не останется!
Отец накинул халат и, стремительно сбежав по лестнице, поспешил на поле.
– Я слышал, раскаленный металл можно учуять по запаху! – на ходу крикнул он, шумно втягивая носом воздух. – Значит, надо торопиться, пока она не остыла! Вот черт, принесла же нелегкая!
– Что нелегкая, пап? Бомба? – раздался голос Тони – младшего сына, который был уже тут как тут с фонариком в руках.
Отец злобно сверкнул на него глазами.
– Кто тебя просил тащить сюда фонарь?
– Просто я не хотел, чтобы ты споткнулся о бомбу…
– Да я с помощью одного своего носа найду больше бомб, чем целая бригада с миллионом фонарей! – С этими словами отец, не дожидаясь, пока отвергнутый сын уйдет обратно в дом, забрал у него фонарик. – Нет, ты слышал, как бабахнуло? Бабах! Небось все деревья в округе с корнем повырывало!
– Да нет, пап, не все – вот, например, дерево… Смотри не споткнись, – сказал Тони.
Отец в изнеможении закатил глаза.
– Давай уже иди в дом, а то сейчас как продует… насмерть! Мало не покажется.
– Не продует: ночь же теплая… – сказал сын.
– И вообще, еще лето! – завопили остальные дети, гурьбой выбегая на поле.
– А ну-ка, брысь! – прикрикнул на них отец. – Если уж кто-то и взлетит на воздух, то это буду я!
Сыновья вернулись в дом, но дверь кухни оставили открытой.
– И дверь закройте! – гаркнул отец.
После чего, принюхиваясь и размахивая фонарем, словно это была дирижерская палочка, отправился прочесывать поле.
Когда он вернулся, халат его был густо усеян налипшими колосками и колючками.