– Поздно уже, может, это, завтра докрутим? – предложил он.
Иосиф посмотрел на экран своего телефона, откашлялся, перевернул свежеотпечатанную, словно непропеченную страницу: «Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною. И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия: впрочем, не как Я хочу, но как Ты».
Перекрестившись, регент закрыл книгу, обвел всех глазами. Павлу показалось, что на плечах Иосифа лежит огромный, непосильный человеку груз. Дверь опять открылась. Протиснулась, придерживая свой большой живот, Танька, подсела с краю к деду Ивану, принялась выговаривать ему за что-то в большое дряблое ухо.
– Два часа уже сидим, – в голосе Мити звучал укор.
– Пойду я чай залью еще разок. – У дверей класса Ася обернулась: – Отец, ты ждешь кого, что ли? Может, все-таки хлебнешь теплого для своего горла?
Иосиф положил руки на парту:
– Братья и сестры.
Павлу показалось, что регент доставал свой баритон откуда-то из желудка. Все головы повернулись к нему.
– Наш остров, он, как бы точнее сказать…
– Святой, – хохотнула Ася.
Этот смех как будто перекрыл регенту воздух. Он склонил голову над столом, как дед Иван.
– Я думал, как лучше сделать. Для всех лучше. Все долго готовилось…
Это было похоже на мысли вслух. Регент замолчал. Минуту все переглядывались, потом задвигали стульями, засобирались, зашуршали пакетами – видно, пришли сюда сразу после бани.
От двери все отпрянули, расступились – вошел Семен в криво застегнутой куртке, раскрасневшийся с улицы. Регент поднял лицо, нерешительно встал, шагнул ему навстречу. Павел поразился контрасту. Семен, коренастый, краснолицый, вихрастый, и Иосиф, с миндалевидными глазами, тонким профилем, в черных одеждах. Человеком по-настоящему живым в ту секунду казался Семен. Он был частью Зимней, острова, Ладоги.
Брезгливо дернув верхней губой, Семен объявил:
– Богомольцы, мать вашу, просрали мы остров. Че пялитесь? Все, суд был по выселению, пока вы тут глотки драли.
– Ты чего? Повестки еще даже не приносили. – Митрюхин всматривался в Семена. – Много на грудь принял?
Семен даже не глянул в сторону Митрюхина.
– Ну, отец Иосиф, расскажи хористам, как ты вчера спевку собрал, чтобы никто на суд не попал. И сегодня – что? Держишь их здесь, чтобы беспорядков не было? То-то я думаю, ты в Зимнюю зачастил.
Митрюхин вытянулся лицом, разинул рот. Танька облегченно вздохнула. Ася влезла между регентом и Семеном, Павлу показалось – ее вот-вот дернет током, что пускали взгляды этих двоих.
– Отец Иосиф, погодите. Семен, ты откуда это взял-то? Ну, пели мы вчера, ты сам-то где был?
– Ася, не лезь, а? – Семен оттолкнул Асю в сторону, схватил Иосифа за рукав, на груди у того звякнул крест. – Что замолк? Пой теперь, а хочешь, и спляши.
– Не кричи, пост идет, – прошелестел регент. – Ты как хотел тут жить дальше? На что? Волонтерок грабить?
Павел еще не видел Иосифа таким нервным, таким усталым. Митрюхин подошел к Семену сбоку. Тот выхватил из кармана бумагу, протянул: читай. За бумагой вылетела открытка, скользнула по воздуху под парту. Митрюхин долго шевелил губами, бумага подрагивала в его руке, другой ладонью он гладил голову Шурика, привычно державшегося за отцовскую за штанину.
– Зимнюю музеем признали, нас в Сортавалу.
– Когда? – спросила Танька.
– Второго, после Пасхи.
Бумага пошла по рукам, все заговорили разом. Танька ушла, потянув за собой Шурика и Митрюхина, – собираться, «раз такое дело». Семен вышел, хлопнув дверью. Павел, сидевший ближе всех, нагнулся за открыткой – догнать, отдать, вдруг что важное.
Но с черно-белой фотографии на Павла строго глянула молоденькая баба Зоя. Может, еще школьница. Она сидела за круглым столом, тем самым, что Павел помнил стоявшим в гостиной. Сложила руки перед собой, как недавно Ася. Так баба Зоя и садилась всегда – напротив – для серьезного разговора. Казалось, она и сейчас заговорит, сгиб-трещина, прошедший ей под грудью, ее не остановит. На обратной стороне знакомый круглый почерк: «Моему Пете, серьезному брату, от Зайца». Павел покачнулся, схватился за косяк, выскочил за дверь, заорал в темноту коридора:
– Где ты ее взял? Бабу Зою? Где?
Семен, не оборачиваясь, стучал сапогами прочь. Павел нагнал его у самой дальней двери. Семен почти скрылся за ней. Павел мельком заметил печку, занавеску в цветок, стол, чьи-то портреты на стене. Только хотел поставить ногу в проем, а уже щелкнул замок. Павел заколотил со всей силы по крашеной фанере:
– Открой! Кто там у тебя на стене? Петя, что ли? Откуда?
– Паш, тут, это, твой телефон обзвонился. – За его спиной стоял Бородатый, потный, утирающийся шапкой, как всегда. – Пять пропущенных, мож, такое дело, что случилось? С собой носи его. Я только прилег.
Павел, еще раз засадив ногой по двери Семена, шумно выдохнул, поплелся за Бородатым. Тому было любопытно: в Зимнюю он, видимо, заявился впервые. Смотрел на поленницы, на печные заслонки, за которыми, играя в круглых отверстиях, потрескивал огонь. Высунувшаяся в коридор с туго набитым мусорным мешком Танька шарахнулась от Бородатого, как от незнакомца. И тут Павел сообразил, что Бородатый и на службах, сколько они здесь, ни разу не бывал.
За дверью с табличкой «Младшие классы» спорили, слышалось Асино: «Да тише вы!»
– Это вы там поете, да? – Бородатый заглянул в щелку. – А чего орут? Мне тетка какая-то сказала, что ты в Зимнюю убежал.
Павел кивнул с трубкой у уха. Оттуда сыпались вопросы: «Ну, ты куда пропал? Когда на работу выходишь?» Олег распсиховался, а Павлу хотелось вышвырнуть телефон, убежать в волонтерскую, спрятать голову под подушку. Неужели Семен и есть тот пацан? «Але? Слышь меня? В понедельник, говорю, выйдешь?»
– Нет, – Павел удивился своей решимости. – Извини, неинтересно.
«Ты чего меня подводишь-то? Оклад видел? И это только на первое время. Дальше прибавим». Трубка была готова еще что-то пообещать, но Павел нажал на отбой. В голове стало ясно, легко, как будто разобрал бардак на рабочем столе.
Из класса, сопровождаемый взволнованными тетками, вышел регент.
– Ты-ы-ы-ы? – вдруг заорал Бородатый.
Ася прошмыгнула едва ли не у регента под мышкой. Встала возле Павла. Остальные, вытянув шеи, столпились в дверях класса.
– Сволочь неблагодарная, вот, значит, где ты окопался! – Щеки Бородатого налились красным.
Павел схватил Бородатого за руку.
– Ты что, рехнулся? Это же регент здешний.
– Уже регент, значит? Отец тебе не снится, нет? Ты в курсе, что он лежал полгода, звал тебя каждый день, помириться чтобы. Такое дело, почернел весь.
Регент стоял, опустив голову. Павел видел его бледный лоб, нос, скулы.
– Носится со своим голосом, людей живых в грош не ставит. Монах хренов! Ну говорил мне папа твой, что ты рясу надел, но не думал вот так с тобой столкнуться. Вот где ты прижился!
Регент молчал.
Бородатый, брызгая слюной, утирая пот, кричал: предатель, отца родного выкинул из жизни, что это за религия такая, когда сидишь на острове, как в тюрьме, что может держать на камнях этих, даже отлучиться нельзя, надо было ему, Бородатому, раньше приехать, силой приволочь «дорогого Серегу» в Питер, к отцу в больницу, где тот умирал. Из бессвязных криков Бородатого Павел понял, что Серегой звали регента в миру, а Бородатый учился у его отца в Питере, сдружился с семьей.
Регент молчал.
Павел ждал, что Иосиф наконец расправит плечи, прояснит все со спевкой и повестками, судами, поставит на место Бородатого. Обретет силу и правоту, с которыми пел ту полунощницу, и маленький абажур освещал его, как на сцене. Одного звука его голоса было бы достаточно, чтобы хористы приняли его сторону, даже если все обвинения – правда.
Ася встревоженно перетаптывалась, расчесывая руки, не зная, что сделать. Митя, покосившись на Павла, широко перекрестился.
Регент молчал.
Глава 12
На старом Игуменском кладбище покачивались под ветром колокола. Маленькие, нестрашные, устроенные в колокольне-арке из красного кирпича. Кладбищенский храм просматривался с дороги, взрытой ремонтниками. Прибыла еще одна бригада с материка. Зарплатой своей дорожники, похоже, были довольны, по крайней мере улыбались Павлу утром. Потом истово крестились на купола. Прошлым летом, Ася говорила, они же проводили «обеспыливание» кладбищенской дороги – раствором поливали, просили волонтеров воздержаться от походов на кладбище без надобности. Было в этом что-то очень современное. На острове не только часы – целые века смешивались, путались. Иногда Павлу казалось, будто там, в большом мире, еще нет онлайн-магазинов, умных домов. Что и в Москве гремят конки, коптят газовые фонари. И вдруг по Ладоге скользила черно-белая яхта «Паллада», в очертаниях которой было что-то космическое, в монастырской лавке просили подавать записки через сайт – беречь деревья. Тогда Павел вываливался из сонного прошлого в настоящее. Впрочем, и его настоящее шло наперекосяк.
Со вчерашнего вечера в волонтерской все точно разладилось. Бородатый шастал туда-сюда, хлопал дверью, как будто в комнате никого не было. Потом молча рухнул спать. Дед Иван не пришел ночевать. Павлу не хватало его бессвязного ворчания. Он смотрел на карту острова в телефоне, приближал все эти бухты, скиты и представлял жутковатые сценарии. Вот дед Иван свалился в Ладогу или уснул пьяный и замерз. Хотя ночами уже не морозило. Его свалил инфаркт? Энцефалит дал осложнение? Зубы свои потерял и теперь ищет в потемках по двору?
Зачем он об этом думает, что, своих проблем нет? Ведь кто угодно мог быть тем «пацаном», кто-то нормальный. Родной. Но оказался Семен. Как назло.
Промучившись так полночи, Павел встал, оделся, вышел. Понял, что не знает, где искать деда Ивана, сел на скамейку через дорогу от трапезной. Поднял голову. Прямо за колокольней висела полная луна. Могучий колокол был вписан аккурат в пылающий лунный диск. Силуэт «Андрея» был неправдоподобно четким, бледные купола храма давали металлический отсвет. Ни один прохожий не хрустел гравием, окна были темны. Монастырь будто вымер. Павел, наконец, остался сам с собой: можно спокойно подумать, не торопясь на послушание, на ужин, в баню. Но его мысли затопило одиночество. Космическое. Вселенское. Невыносимое.