Маша поворачивает его, ведет в сторону, подальше от гроба и разинувшей рот могилы, в плечо что-то больно ударяется. Это Семен: лицо серое, губы от ярости собраны в узел, он хватает покойницу за руку, едва не поднимая из гроба. По взгляду владыки два солдата подходят к Семену, пытаются оттеснить его в сторону.
– Да отвалите вы, – Семен держится за край домовины. – Ты, это, прости меня. Ася? Слышишь? Прости как-нибудь. Я сделаю, как надо. Сделаю.
Солдаты разгибают пальцы Семена по одному. Чиркают по обивке ногти. Всхлипывает грязь под сапогами. Мелькает за соснами вязаная серая кофта.
Бам-бам. Бам-бам-бам-бам, – застучала по крышке гроба земля. Желтые и красные дождевики отходили прочь, отряхивались чьи-то руки, с выдохом опадали плечи. Над Асей вырос холм. Солдаты прихлопнули его со всех сторон лопатами, черенком промяли в земле крест с тремя перекладинами, долго соображая, куда у нижней наклон. Над могилой домиком встали венки, под ними лампады с дрожащими свечами, красные яйца. Гвоздики, обрубленные штыком лопаты почти под самые головы, легли в пластиковую миску. Белые лепестки, перепачканные землей, смятые, пахли очень знакомо.
Захлопали в небе вороны. Кто-то сказал Павлу: «Не плачь, на Пасху Господь лучших прибирает. К себе, сыночек, туда». Кто-то предложил его подвезти. От кого-то несло тропическими духами. Зашумели сосны.
Павел стоял над могилой, не чувствуя ног. Дождь, словно накликанный пестрыми дождевиками, теперь лил за шиворот, губы сводило холодом.
Подошел Семен, протянул зажженную сигарету. Павел взял. Семен сплюнул в сторону: «Пшли, хорош». Подтолкнул Павла к крыльцу часовни, под крышу. Ноги, наполнившись дымом, пошли легко, как надутые. Курили на крыльце храма молча.
– Бабка жила тут. Такая, с придурью. Мужа похоронила, домой пришла, курицу прижала к порогу, топором ей голову – хрясь. Чтобы смерть не вернулась.
– Помогло?
– Карелы… Уезжаю я. В Сортавалу. – Семен вышвырнул окурок. – Хер с ними, с этими камнями, крестами.
– Погоди, еще можно апелляцию. Если выяснится, что подожгли они…
– Это не они.
– А кто тогда? – по спине Павла пробежала горячая капля.
– Не они, и всё. Задолбался я виноватых искать. – Семен сплюнул под ноги.
Павлу показалось, что их кто-то подслушивает. Оглянулся. Из-за стены храма появился старый желтый кот. Хвост его намок, превратился в прутик, дрожал. Павел похлопал по ноге, подзывая. Кот не двинулся с места.
– Чего там в жестянке было? Сбережения, что ли?
– Ордена.
– С собой заберешь?
– Ты думал, тебе оставлю? Совсем ободрать меня решили? Все, бывай.
Семен отряхнул песок с брюк и ушел, разбивая сапогами лужи.
Павел затушил окурок. На месте кота стоял старик в вязаной старой кофте поверх черного подрясника Вместо скуфьи на голове ушанка, глаза серые, будто дождь стеной. Павел понял, что это и есть старец Власий, – участковый вчера на допросе про него спрашивал. Всю внешность обрисовал. Упомянул эту кофту драную. Старец даже у полиции вызывал уважение. Участковый подозревал местных. Говорил о преступной халатности, «неосторожном обращении» и «рукожопости» Митрюхина, который тянул в Зимней проводку. Версия «несчастный случай» была единственной. И всем угодной.
Павел смотрел на старца, не зная, что сказать. Он хотел побыть один, вспомнилась луна за колоколом. Оказывается, тогда все было хорошо.
Пахло мокрой шерстью. Видимо, Власий долго шел, разгорячился, от одежды поднимался легкий пар.
Павел надеялся, что старец скажет: «Не положено тут курить». И уйдет.
Дождь не стихал, стемнело, хотя до вечера было далеко.
– Еще одна будет? – старец приложил два пальца к губам, не глядя на Павла.
Тот решил, что послышалось, но все-таки помотал головой.
– Вон, с носа течет уже. Зашел бы, обсох. В храме.
Павел не мог понять, ему говорит старец или себе. Липкая первая зелень дрожала.
Наконец старец ушел, дождь застучал по крыше крыльца с новой силой. Зажегся фонарь. Павел запахнул куртку и побрел прочь. Лиственницы качались на ветру, гнулись. Под ногами тонула в грязи их желтая хилая хвоя.
Глава 15
Павел сидел на скамейке напротив Никольского скита. Завтра он навсегда уедет с острова. На кроссовки налип ржавый кладбищенский песок. Заводь была желтой в черных тенях у берега. Скрипнули ворота. Монах повесил на том конце мостков замок. Проход к храму закрылся до заутрени. Наверное, сумасшедших инвалидов так же запирали здесь по вечерам, но те все равно сбегали. По замерзшей Ладоге. Босиком. Утопая в снегу серыми штанинами пижам. Что они там видели, к кому бежали? Или от кого?
Дождь давно унялся, солнце еще щурилось за церковной маковкой, на небо плеснули алым. Ветер гнал прочь лиловую тучу. Павел щелкал чехлом на телефоне. Отгибал и отпускал. В голове было пусто. Он не мог пойти в Работный, не мог собирать вещи, будто ничего не случилось. Не хотел даже краем глаза видеть колокольню, с которой спрыгнул Петя, храм, возле которого два дня назад обнимал Асю, Зимнюю, где…
Красное солнце, остывшее, неживое, наконец утонуло в Ладоге.
Закрыв глаза, Павел мысленно поместил себя в ледяной колодец. Снаружи и внутри пусто и тихо. Знал, что колокола не будут звонить, теперь уж точно ушли все, кому он был нужен. Павел хотел, чтобы сомкнулся над ледяным убежищем купол (как никогда не случалось в его снах) и наступил конец света.
– Христос Воскресе. – Старец все в той же драной кофте сел рядом, вытянул ногу вперед: над ботинком блеснул штырь протеза.
Павел сдвинулся на край скамейки. Из вежливости. Неохотно.
– Ну, как ты?
– Послушайте, можно я один побуду? Я не готов сейчас разговаривать.
– Льды ведь и правда сомкнутся: тогда уже захочешь выйти, а не будет выхода. Колокол прозвонит, но ты не услышишь.
Старец закрыл глаза.
– Покоя жаждешь от гордыни своей. Дед твой двоюродный, Подосёнов, тоже гордый был, только на себя надеялся.
Ну, понеслась проповедь.
Павел отвернулся, прикидывая, как бы уйти. Больше не хотелось слушать про Подосёнова. Из-за Пети он и приперся на остров, а из-за него, Павла, погибла Ася. Не нажалуйся он на Семена, удержи ее, когда собралась их мирить, была бы жива. Но ведь он хотел с Семеном поладить. Поговорить нормально. Все решить разом.
– Человека ты убил. Не Асю, другую.
Вокруг все стало голубым. Мертвенным.
– Это был несчастный случай, я при чем? Суд признал, я не хотел. Не я, так другой. Она была пьяная, вообще-то! На дорогу выскочила – это вы знаете? А что до Подосёнова, то я больше не…
– В убийстве покайся, ты отнял жизнь. Какая она там была – пьяная, пустая, тем Христос ведает.
Старец, весь светлый, начал расплываться у Павла перед глазами.
– Плачешь? Вот и ту пожалей. Долго жалей. Как вот Асю свою оплакиваешь, так и ее вспоминай.
– Толку-то.
– Слезы лед топят.
Маковка Никольского в сумерках парила над соснами. Повеяло теплом, взрыхленной землей. Павел размазывал слезы прожженными рукавами куртки. В свою городскую он так и не переоделся.
– Я ведь три раза ходил к вам.
Старец не ответил.
– А что мне делать с Петей? Я нашел его, могилу эту обвалившуюся, Семена нашел, и что?
Павел вспомнил «Победу» в потемках гаража. В салоне запах лака и табака, истершийся фантик ириски в бардачке. Понимал, что хочет поговорить совсем не о машине, и все-таки вырвалось:
– «Победа» еще эта, семейная. Куда ее?
– Продай, пусть колокольню возведут в том храме. Всякого змея прогонит звон. В советское время, знаешь, ужи, да бог с ними, главное, гадюки тут, на острове, расплодились, спасу не было, хоть стреляй.
Павел всматривался в лицо старца, пытаясь понять его возраст. Жалел, что этот светлый, вдруг помолодевший старик не Петя. Такому баба Зоя была бы рада. Все знает, понимает без объяснений. Только реагирует не на все вопросы: глуховат, что ли?
– За Подосёнова на Смоленском скиту теперь молиться будут непрерывно, как за всех воинов, жизнь за Отечество положивших. А что он на мемориал не попал, так это земное, ему уже не нужное. Не лезь в это.
– Погодите, а почему они пацана не забрали? Баба Зоя с дедом? Ну, то письмо.
– Про деда своего завтра поймешь и про себя все поймешь. Домой соберешься, вспомни, как твой тезка, Павел Апостол, учил: носите бремена друг друга, так исполните закон Христов.
Павел протер разбитые очки, собираясь с мыслями. Он что-то главное не спросил. Руки не слушались, едва не выдавил правое стекло.
Старец поднялся, перекрестил Павла, захромал вниз к дороге. Спускался боком, приставляя ноги, как лыжник. Павел вскочил было его проводить, снова взвились вопросы, но так и застыл у скамейки. Перед лицом кружила, не пускала первая деловитая пчела. Старца внизу ожидал регент, издали поклонившийся Павлу.
«Фанерный тупик, запиши адрес нормально, а то опять не туда приедешь. Да, не Валаам, Сор-та-ва-ла», – кричала за стеной Танька, должно быть, по телефону. Дом – трехэтажка, обшитая сайдингом: спешно сделанный ремонт, хлипкая сантехника. Семен выкрутил оба крана в ванной. Смотрел, как раковина наполняется, как медленно засасывает воду слив.
Монастырь выделил переселенцам телевизоры. В однушке плоский экран над кроватью был, как еще одно окно. Черное. Вот ведь, не поскупились, обозначили, что теперь люди из Зимней им чужие: на острове всё твердили про грех смотреть «бесовский ящик». Семен выглянул на улицу – с третьего этажа непривычно высоко. Балконов в доме нет, какие-то приступки с решеткой, и то не во всех квартирах. Во дворе серую грязь еще не затянуло травой, зеленевшей на лужайке у Зимней.
Хуже всего было без колокола. Без этих ударов, пробирающих до нутра.
Семен выпростал из ворота медальон на веревочке. Старая монета. Будто она еще могла связывать с отцом.
Теперь вот Васька воскрес. Аккурат на Пасху – даже смешно. Далекий он стал. «Отца отмолил», – рассуждения какие-то не Васькины. Семен хотел тогда, на пожарище, прокричать ему в лицо: где ты был, когда я лежал пузом на обрыве и звал тебя? Неужели стоял на коленях перед образами и нарочно не слышал меня? Вернулся и годами проходил мимо? Такому, значит, учит ваш Бог. Оставить живых ради мертвых.