Здание вздрагивает ещё три раза, когда местоположение танка в трёхстах метрах накрывает миномётным огнём. С танка срывает остатки маскировки, но прямого попадания нет… оп-па! Есть! Наша зенитка накрывает его несколькими снарядами сразу. Т-3 начинает дымиться, танкисты выскакивают наружу, одного разрывает зенитным снарядом на куски. Бр-р-р-р!
Здание снова содрогается. Второй танк, его не было видно, пока близким разрывом мины не сбросило часть маскировки. Вот хитрожопые арийцы! Гримируют танки под кучи мусора, ветками, палками, каким-то тряпьём. Так, пожалуй, та площадка нуждается в особом внимании. Снова к связистам.
— … «Дежнев-1», троекратное ура, — любое числительное в конце сообщения означает только одно — количество залпов. Цель серьёзная…
Здание опять тряхнуло. По ощущениям сильнее, чем раньше. С того конца, где стоит зенитка, многолосый мат. Ну, если матерятся, значит, живые. Кажется, зенитка засветилась и её выцеливают целенаправленно.
…цель серьёзная, потому три залпа. Серьёзной цели — серьёзное внимание и серьёзный 120-миллиметровый калибр. Добавлю-ка ещё гостинцев от «Меридиана-1»…
Злорадно наблюдаю, как сдувает маскировку ещё с двух танков, тут подключается «Меридиан-1». Наша зенитка расстреливает, как в тире три танка и пару полевых пушек. Пока дым и пыль от разрывов мин ещё не сдуло в сторону.
От нижних этажей доносится пулемётный перестук, щёлкают карабины и мосинки. Пехотная атака? Голову из-за пустого любопытства высовывать не рискую, ближнее пространство метров в сто пятьдесят в мёртвой зоне. И чего это я сижу? К связистам!
Быстро надиктовываю данные. Это пока не «вызываю огонь на себя», но близко. Ничего страшного, «Меридианы» отработают, как надо. Какой у них разброс, прекрасно знаю.
Выглядываю в окно с нашей стороны. И увиденное мне не нравится. С тыльной стороны в здание втекают красноармейцы. Где по брёвнам, брошенным в окно, в одном месте из мусора соорудили горку и выбили кирпич под оконным проёмом. Балконов тут нет.
Не нравится, потому что означать может только одно — нас прижимают. Хотя, возможно, к контратаке готовятся. Иду наблюдать. В нашей комнате Коля бросает вниз гранаты. Одна, другая, третья…
— Ты, Коля, неправильно гранаты бросаешь.
— Это почему? — товарищ весело таращит на меня шальные глаза.
— Они у тебя на земле взрываются, а надо, чтобы в воздухе…
— Точно! Нас же учили… — следующую гранату Коля кидает с секундной задержкой, прислушивается.
Вроде он приноравливается, но мне не по себе. Шальная пуля попадёт в руку, выронит гранату и блямба нам обоим. А пули время от времени посвистывают и высекают из стен кирпичную крошку. Выгоняю его в другую комнату.
— Всё равно позицию менять надо, — возражений не получаю. Коля выволакивает ящик с гранатами.
К обеду напряжённость стихает. Как я и думал, ещё одна рота вместе с нашей, ушли в контратаку. Мои батареи ударили по тем местам, куда откатились фрицы, а затем поставили дымовую завесу. Но смотреть на убитых красноармейцев тяжело. Изнутри поднимается что-то тёмное и злое. Раньше только азарт был. Как в игре.
Сидим, обедаем. С нами командир той роты, что отступила в наше здание. Голубоглазый, волосы с рыжинкой. Лейтенант Губарев, как он представился.
— Лейтенант, нам валить отсюда надо.
— Штанишки сушить? — беззлобно насмешничает лейтенант, прихлёбывая солянку.
— Энпе здесь, что надо, но мы уже на мушке. Скоро фрицы начнут сравнивать это здание с землёй, — начинаю объяснять, не обращая внимания на ехидство. — Энпе надо оставить, но связистов точно убрать. Один осколок в рацию и конец связи.
Добиваю вслед за лейтенантом солянку и принимаюсь за перловку. Примостившийся справа от меня Коля помалкивает.
— Видел там оборванные электролинии, — машу назад рукой, на левый фланг. И рассказываю лейтенанту, что надо сделать.
Идея простая. Собрать провод и бросить парочку отсюда до следующего здания. Оно в пятидесяти метрах сзади и чуть левее. Там училище какое-то, тоже пойдёт. Разноуровневое, но блок с четырьмя этажами тоже есть. Связистов отправим туда, бросим по воздуху электропровода. Телефонам всё равно, по какому кабелю названивать. У этих многовитковых электропроводов сопротивление намного меньше. Должно сработать.
— Хочешь сказать, я должен это сделать? — лейтенант отставляет недопитую кружку с компотом.
— Можем и мы, — жму плечами, — будем несколько часов этим заниматься. Эти несколько часов твоя рота и та, другая, будут без миномётной поддержки. А если нас подстрелят, то ждите, когда смена прибудет. Когда прибудет, вы их снова на обстреливаемый сектор за проводом зашлите. И так до тех пор…
— Ладно, я понял, — сдаётся лейтенант. — Только спросить хочу, вам пехоту совсем не жалко? Любого могут подстрелить.
— Так я их прикрою! Как сигнал подашь, ударим дымовыми минами. Только смотрите, надо проверить, вдруг они ещё под напряжением…
Через полчаса мы на первом этаже, там, где выбили кирпич под окном, принимаем скрученные в кольцо провода. Обошлось без потерь. Возможно, и так бы обошлось, фрицев же отодвинули метров на триста. Но если лейтенанту Губареву так спокойнее, то и пусть. Мины денег стоят, но жизни бойцов неизмеримо дороже. Опасность возможно присутствующего напряжения пехотинцы преодолели просто. Ударили из пулемёта по вершине одного из столбов, разбили нахрен изоляторы. Провода упали, тот, что не оборвался, перерубили топором.
— Хватит? — бойцы, обеспечившие нас, смотрят выжидающе.
— Даже с запасом.
Пока тихо, вместе со связистами и приданными Губаревым красноармейцами сооружаем воздушку. Можно вздохнуть с облегчением, рация и связисты в безопасности.
Насколько я был прав, пришлось узнать на следующий день.
12 сентября, пятница, местное время 14:35.
П. Гусиная пристань, Семипалатинская область. Школа, кабинет директора.
— Товарищ Дроздов, как вы могли допустить такое? — на директора школы смотрят непримиримые стальные глаза молодого инструктора райкома ВКП(б).
— Товарищ Панкратов, что же я мог сделать? Запретить детям совсем говорить о войне? И каким образом? — разводит руками Павел Петрович.
Светлана Ивановна, классная руководительница пятого класса, где учится Адочка, тихо говорит:
— Честно говоря, моя вина. На моём уроке всё было…
В кабинете четверо. Самый важный, товарищ Воронцов, второй секретарь райкома и начальник военного отдела пока не вмешивается. Истинный брюнет, оправдывающий свою фамилию густой бескомпромиссно чёрной шевелюрой, к которой прилагались густые брови. Усов и бороды товарищ Воронцов не носил, иначе с чёрным цветом в его облике был бы перебор.
— С вами, товарищ Полякова, мы ещё поговорим, — холодно отвечает инструктор, — но за всё, что происходит в школе, отвечает в первую голову директор.
— Конечно, — соглашается директор, — но давайте разберёмся, что, собственно говоря, произошло?
— И что, по-вашему, случилось? — Холодность из голоса товарища Панкратова не исчезает.
— Во-первых, Ада Павлова сказала правду. Никаких сомнений у меня нет.
— И что? — Инструктор сверлит директора глазами.
— Ну, как что? — Павел Петрович избегает смотреть на инструктора прямо. — Ещё Ленин говорил, что народу надо говорить правду.
Товарищ Панкратор поджимает губы. Подыскивает ответ. Его выручает старший товарищ, и холодности в его голосе нет.
— Всё правильно. Ленин именно так и говорил. Но он говорил это в дореволюционное время, когда рабочий класс был опутан сетью буржуазной лжи. А в наше время… вот что сейчас могут подумать простые люди? Газета «Правда» писала, что воевать будем на чужой территории и малой кровью. И что теперь получается? Наша главная газета врала нам? Всему народу?
У директора холодеет в желудке, инструктор смотрит с торжеством охотника, поймавшего увёртливую дичь.
— Ну… — мнётся растерянный директор, — я не могу отвечать за газету «Правда». И другие газеты.
Павел Петрович не вчера родился, и с того самого дня к этому неизбежному разговору готовился. Всего не предусмотришь, но всё-таки, если дать любому человеку время, он может хотя бы попытаться соломки подстелить.
— Вы не увиливайте, — усиливает нажим инструктор, — наврала газета «Правда» советскому народу, по-вашему?
— Почему же наврала? — Павел Петрович кое-как приходит в себя, в отличие от съёжившейся Светланы Ивановны.
— Наши газеты, уг-х-у-м… — директор откашливается и продолжает, — сообщали советскому народу о планах и намерениях…
— И вы считаете, что они ошиблись, — почти удовлетворённо констатирует инструктор.
— Цыплят по осени считают, — Павел Петрович окончательно приходит в себя, — война идёт только третий месяц. Какие у нас потери? Допустим, двести или триста тысяч. Сколько это в процентах? Три? Пять? Какая там численность РККА? Миллионов шесть-семь? Всё ведь относительно, товарищ Панкратов.
— И на чужую территорию тому же генералу Павлову зайти не трудно, — продолжает директор, пока инструктор переваривает контраргументы, — он ведь от границы не отошёл. И насколько я понимаю военную обстановку… да, та же газета «Правда» об этом писала, что германские вооружённые силы попали в крайне неприятную ситуацию.
Люди из райкома переглядываются, Светлана Ивановна оживает на глазах. Перелом в разговоре, как нарочно, подчёркивает заливший кабинет поток света от солнца, выглянувшего в просвет между облаками.
— Так что я не рискнул бы утверждать, что прогноз наших советских газет ошибочен. Красная Армия, конечно, несёт потери, но учитывая силы, которыми располагает фашисткая Германия, они не так уж велики.
— Оставим наши газеты в покое, — вступает Воронцов, — дело ведь в другом. Ада Павлова сказала шокирующие вещи. Не для детских ушей.
— Да-да, — Воронцов поднимает ладонь, предупреждая возражения учительницы, — я понимаю, её спровоцировали одноклассники. Вам надо было вмешаться, Светлана Ивановна.
— И что бы я им сказала? Просто представления не имею… — распахивает глаза женщина.