Обледеневшую машину поставили под защиту грузовых саней, накрыли только что сделанным каркасом, натянули на каркас брезент. Ураганный ветер рвал его из рук, надувая, точно парус. Края пришлось придавить тяжеленными ящиками с консервами. Получившуюся просторную палатку обвязали канатами. В Шатре установили железную печку, которую смастерили из бочки, вывели трубы, натаскали угля, разожгли печку и раскалили докрасна. В палатке стало жарко.
Работали с неистовым воодушевлением… Машина оттаяла и обсохла. Федорыч долго колдовал над дизелем и пускачом. Мы не жалели масла, заливали во все узлы, пазы и зазоры машины, протирали каждый болт.
Наконец старый механик неторопливо влез в кабину, артистическим движением коснулся рычагов. И… трактор ожил: чихнул, кашлянул и вдруг взревел и зарокотал ровным, спокойным гулом, пересиливая вой пурги и восторженные крики, людей.
Из кабины высунулась счастливая физиономия в масляных пятнах, горькие складки на лице разгладились, и следа грусти не осталось в глазах, сиявших дивным светом.
Трудно описать нашу радость. Подхватив Федорыча, мы вынесли его из кабины и принялись подбрасывать к закопченному брезентовому потолку.
Я посмотрел на часы: было без четверти шесть. Двенадцать авральных часов пролетели, как миг…
И снова наш крейсер в пути. Мерцают фосфорическим светом приборы. На коленях у меня та же карта, только сморщившаяся и покоробившаяся после морского купания. В наушниках хрипловатый голос Кости: нарта сторожевого охранения по-прежнему впереди. Рядом на сиденье Федорыч и водитель. Напряженно всматриваемся в сумятицу пурги. Прожектор едва пробивает снежную муть, и мы видим только заструги перед носом машины.
Еще несколько часов скользим по льду Чаунской губы, навстречу скрытой, притаившейся опасности. Наступают короткие сумерки зимнего полярного дня. Пурга стихает, но барометр не предвещает ничего хорошего. Видно, «южак» угомонился ненадолго, сделал короткую передышку, чтобы обрушиться с новой силой. Судя по карте — почти пересекли огромный залив Чаунской губы и подходим к устью Чауна.
В наушниках зашуршало, и я услышал радостный голос Кости:
— Порядок, Вадим, — вижу берег, огни совхоза! Мы еще ничего не различаем, нарта с Костей значительно опередила нас. Кричу Федорычу:
— Берег Костя видит!
Водитель стирает рукавом мелкие капельки пота. Федорыч облегченно откидывается на спинку кожаного сиденья. Распахиваю на ходу дверку кабины.
Пурга улеглась, открыв бесконечное белое поле залива, курившееся поземкой. Тракторный поезд, обсыпанный снегом, едва темнел на матовом снегу. Острый, как бритва, ветерок тянул с юга.
— Бр-р… холодина!
Захлопываю дверку. Сквозь смотровые стекла видим вдали пустынный и дикий берег, заметенный сугробами. Крутым, обледенелым порогом он поднимается над помертвевшим заливом. Наверху поблескивают огоньками домики крошечного посёлка. Костина нарта, как птица, взлетает на снежный барьер. Собаки, почуяв жилье, несутся галопом.
Водитель прибавляет газу, тягач устремляется вперед, давя в лепешку мелкие торосы. Проскочили припай, полземна обледенелую бровку. Капот вздымается к небу. Гусеницы с лязгом и грохотом уминают твердый, как железо, снег, мотор оглушительно ревет. Вползаем выше и выше, волоча на буксире тяжеленные платформы…
И вдруг на самой бровке перед машиной появляется человек в мехах. Он стоит, широко расставив ноги, на пути снежного крейсера, будто преграждает дорогу в поселок совхоза.
Поджарый, длинноногий, в щеголеватой кухлянке, опушенной волчьим мехом, в штанах из бархатистых шкурок неблюя[7] в белых чукотских торбасах. Откинутый малахай открывает высокий лоб, исчерченный морщинами, прямые черные волосы, спадающие на плечи нестрижеными прядями.
Но больше всего поражало его лицо — худощавое, умное, выдубленное морозами, иссеченное глубокими морщинами, с редкой заостренной бородкой. Любопытство, страх, недоумение отражаются в его темных глазах под насупленными мохнатыми бровями.
На крутом подъеме мы уже не в состоянии свернуть. Водитель включает воющую сирену. Человек в мехах прыгнул в сугроб, освобождая дорогу. На секунду наши взгляды скрестились. В его глазах я прочел испуг и холодную ненависть.
— Кто это? — спросил Федорыч.
— Не знаю… какой-то чукча.
Снежный крейсер с грохотом вкатился в поселок. Из домов, выбегали люди. С изумлением разглядывали они гремящий железный караван. Костина нарта остановилась у нового бревенчатого домика с красным флагом.
— Газуй туда… там контора совхоза…
Тальвавтын
И вот… Не решаюсь пошевелиться. Теплая щечка Геутваль покоится на моей ладони, согревая ее своим теплом. Девушка спит безмятежно и крепко, — видно, во сне соскользнула с мехового изголовья.
В пологе пусто. В чоттагине[8] кашляет Эйгели, позванивая чайником, раздувает огонь в очаге. Потихоньку, стараясь не разбудить девушку, освобождаю свою руку…
Приподнимаю меховую портьеру, жадно вдыхаю свежий морозный воздух. Уже светло. Оленья шкура у входа откинута, и неяркий свет зимнего дня озаряет сгорбившуюся над очагом Эйгели.
— Эх, проспал!..
Давно пора ехать навстречу Косте. Поспешно натягиваю меховые чулки, короткие путевые торбаса. Они высушены и починены, внутрь положены новые стельки из сухой травы. Видно, постаралась заботливая Эйгели. Влезаю в свои меховые штаны, сшитые из легкой шкуры кеблюя, туго завязываю ремешки. Выбираюсь из теплого полога, прихватив из рюкзака полотенце. Здравствуй, Эйгели!
Старушка закивала, добродушно щуря покрасневшие от дыма глаза. Согнувшись в три погибели, перешагиваю порог яранги…
Белая долина облита матовым сиянием. Вершины, закованные в снежный панцирь, дымятся. Там, наверху, ветер раздувает снежные хвосты.
А здесь, на дне долины, тихо. Ребристые заструги бороздят замерзшую пустыню. Все бело вокруг: долина, горы, небо; белесая морозная дымка сгустилась в распадах. Лишь черноватые яранги нарушают нестерпимую белизну.
Скинув рубашку, растираюсь колючим снегом. Кожа горит, мороз обжигает, стынут пальцы. Полотенце затвердело, хрустит…
Вдруг из яранги вышла Геутваль. Меховой комбинезон полуоткинут, крепкое смуглое тело обнажено до пояса.
С любопытством Геутваль наблюдает мою снежную процедуру. Затем решительно шагает в сугроб и принимается растирать снегом лицо, оголенные руки, бронзовую грудь.
Из яранги вышла Эйгели и замерла в удивлении.
— Какомэй! Что делаешь, бесстыдница?! Перестань скорее…
Геутваль своенравно мотнула головкой..
— Простудишься, дикая важенка! На, возьми. — Я протянул Геутваль полотенце.
Геутваль засмеялась, схватила полотенце и стала неумело растираться. Ловко накинула на голые плечи меховой керкер и вернула мне полотенце, изрядно потемневшее.
И вдруг я понял: девушка никогда не умывалась. Позже я узнал, что обитатели диких стойбищ Анадырских плоскогорий не мылись вовсе, называя себя потомками «немоющегося народа».
Чай мы пили втроем: Эйгели, Геутваль и я. Гырюлькай и Ранавиаут ушли к стаду. Тынетэгин отсыпался в сдоем пологе после ночного дежурства.
Я сказал Геутваль, что поеду встречать своих товарищей, везущих в стойбище товары.
Девушка взволновалась, заерзала и заявила, что не останется в стойбище одна.
— Тальвавтын обязательно приедет, силой забирать к себе будет. Очень плохой старик — все равно — волк! — воскликнула она, драматически заломив руки. — Возьми меня с собой!
Ее решительное заявление смутило меня. Костю с караваном я рассчитывал встретить далеко за Голубым перевалом. В ледяной трубе ущелья можно было заморозить Геутваль. Но больше всего меня смущала перспектива предстоящего ночлега в палатке наедине с девушкой. Юная охотница незаметно завладевала моей душой.
— Буду тебе пищу готовить, одежду чинить в пути… — решительно проговорила она.
Я молчал, не зная, что ответить.
«Но ведь Геутваль действительно нельзя оставить в стойбище на произвол судьбы. Тальвавтын может нагрянуть каждую минуту и увезет к себе…» — подсознательно искал я оправдание уже созревшему решению.
— Ладно, поедем вместе, только одевайся потеплее, — махнул я рукой.
Геутваль обрадовалась, глаза ее вспыхнули торжеством. Наскоро допила чай с печеньем, проглотила кусочки мороженой оленины, достала свой маленький винчестер, повесила на шею мешочек с патронами, вытащила теплую кухлянку, ремень с ножнами.
Быстро увязали нарту. Геутваль опять устроилась позади, уцепившись за мой пояс. В душе я проклинал своенравную девчонку, и все же… я охотно принял ответственность за ее судьбу, мне приятно было оберегать ее от всех опасностей и бед…
Собаки, повизгивая, мчались по вчерашнему следу. Не прошло и часа, как мы очутились у перевала. Белый желоб, где я встретил Геутваль, круто поднимался вверх к скалистой зияющей щели на гребне. Снизу, со дна долины, высоченные стены ущелья казались крошечными, а грозные снежные карнизы безобидными козырьками.
Ущелье дымилось снежной поземкой, и я невольно поежился, представив обжигающий ледяной вихрь, дующий наверху в обмерзшей каменной трубе.
— Олени! — пронзительно закричала Геутваль.
Я затормозил, вонзив остол в наст. Высоко-высоко из щели перевала высыпались в белую ложбину темные черточки, как будто связанные незримой нитью. Ущелье выстреливало и выстреливало связками, нарт.
— Караван!
Неужели Костя и Илья успели осилить длинный путь?! Ведь я оставил караван далеко за перевалом, у границы леса по Анюю. Растянувшись бесконечной цепочкой, оленьи нарты скользили вниз по белому желобу быстрее и быстрее.
Пришлось поскорее убираться с дороги. Псы уже водили носами, чуя приближающихся оленей.
Гоню упряжку к противоположному краю долины. Там опрокидываю нарту, ставлю на прикол, и, награждая собак тумаками, вместе с Геутваль вцепляемся в потяг.