Почему-то вспомнились выползавшие утром из-под моста платформы с танками под брезентом, и дядя Хилков, растерзанный в Овруче.
Да, и в том же самом зале… притом же дурак Соколов метил в Керенского, а попал в спину сорвавшегося со своего места, тоже в первом ряду, Неплюева, человека противоположных Керенскому убеждений, и – насмерть. Слуховая память удержала всю последовательность: и заученный (и глупый) выкрик Соколова, и бутафорский раскат его стрельбы в звонкой тишине, и сразу же вразнобой захлопавшие сиденья вскочивших с них мужчин. Бартошевский тоже дважды выстрелил, на воздух, чтобы отогнать от Соколова накинувшуюся толпу, потом пытался незаметно улизнуть в общей суматохе, но тут и его скрутили и судили как соучастника. Он им и был, конечно, но неохотным: Керенского он ненавидел, но к тому времени так скис и на все махнул рукой, что не видел никакого прока в убийстве этого холодного мерзавца. А к Неплюеву он хоть и не мог питать уважения, но все-таки выделял этого, безспорно, умного человека среди этого сборища наивных олухов, масонов сплошь, жидов через одного, равно как и наирусейших предателей, погубивших Россию и не способных в этом страшном преступлении не только раскаяться, но даже и сознаться. Он искренно сожалел о несчастном и ненамеренном убийстве Неплюева, да и всю эту дурацкую, в сущности, затею Соколова считал теперь никчемной и желал бы никогда не вспоминать о ней. И вот теперь он должен был приложить руку к прошению сына убитого.
Ему опять вспомнилось давешнее яркое утро, и мост, и женщина в шляпке, похожей на фетровую каску. Не подписать означало, что в месте откажут, хуже того, скорей всего, возьмут под подозрение. Он закрыл папку. На ней посредине, в белом кружочке с красным ободком, стоял красивый гамматический крест, таинственно притягивавший его еще в 1915 году в Киеве, когда видел его на круглом, как лежачий турецкий барабан, капоте «Делонэ-Бельвиля» великого князя, который потом достался Керенскому. Ему вспомнилось это холодное, злое, бритое лицо в то утро в августе семнадцатого, когда Керенский с охраной вышел посреди праздничной службы из Успенского собора и прошел через толпу не попавших в собор.
При этом воспоминании Максим Максимыч слегка стиснул зубы, выпрямился и снова раскрыл папку и достал прошение; взял перо и поводил им над бумагой; замер; потом усмехнулся, переложил перо в левую руку и косо и неразборчиво написал: MBartsch – прочее прочерком. Потом снова откинулся в кресле и закрыл глаза.
В дверь постучали. Бартошевский не отозвался; он пребывал в глубокой задумчивости.
Лица и исполнителиДраматические сцены в прозе
De Mausoleo, sponte foribus patefactis, exaudita vox est nomine eum cientis[8].
Пролог
На второй день нового года, разбирая в своем кабинете утреннюю почту, Хилков, довольно известный беллетрист, разрезал толстый квадратный конверт костяным ножом и с трудом вытащил цеплявшуюся уголками плотную карточку с каллиграфическим тиснением. Его приглашали в Художественный театр на юбилейное чествование Леонида Лисовецкаго, «выдающегося драматурга нашего времени». Торжество по случаю награждения его званием заслуженного деятеля искусств Российской Федерации назначено на 17 января, сразу по окончании премьеры его знаменитой трилогии «Труп живой». Сверх того, Хилков приглашался в воскресенье на прием в честь юбиляра в «Метрополе», за что, однако, просили взнос в полторы тысячи. В конверт вложены были два билета в первый ряд бельэтажа и франкированный маленький конвертик с листком RSVP.
Лисовецкий только тем был хорош, что своими плоскими пародиями и балаганной техникой напоминал Хилкову его школьную молодость, когда он с одноклассницей Ниной Поддубной однажды перелез через забор в задах Театра на Таганке, спустившись по прислоненным к забору декорациям во дворик под одобрительные возгласы выглядывавших из окон уборных молодых актеров. Давали «Пугачева».
Но сам по себе повод к этим воспоминаниям не стоил внимания, как сложный запах из дешевого ресторана, мгновенно вызывающий в памяти никогда не вспоминавшуюся, безотносительную сценку далекого прошлого (несъедобная молочная лапша со сморщенными пенками, когда ребенком жил у тетки в Удельной). Пьеса наделала шума, когда год тому назад появилась в «Нашем мире»: это была грубоватая, хотя местами и остроумная переделка известной советской «трилогии», пародированной тут в трех одноактных водевилях одного спектакля: первый назывался «Человек с чайником», второй – «Кремлевские курсанты», третий – «Камень на камень». Хилков, прочитав, принялся было сочинять пространный и едкий отзыв для «Новой эры», но скоро бросил и вместо того написал неожиданно для себя крайне резкую статью «О памяти и памятниках», которую сначала никто не хотел печатать, а когда взяли в «Обозревателе», она доставила ему скандальную славу. Пьеса дала статье импульс, о чем некоторые догадывались, но теперь, когда Моргулис ее поставил и премьера ожидалась с ажитированным нетерпением, Хилкову не хотелось идти смотреть, и, пожав плечами в ответ на какой-то внутренний вопрос, он собрал все эти бумажки и бросил в корзину. Усмехнувшись рекламе часов «Ормуз», прежде чем отправить ее туда же («Большинству наши часы или не по вкусу, или не по карману. Вы, как всегда, в меньшинстве»), и перебрав и отложив в сторону счета, он дошел до продолговатого конверта с немецким обратным адресом. В нем было письмо к нему от неизвестной особы по имени Констанция Глама-Холодковская, горячей, по ее словам, почитательницы его таланта. Она «осмеливалась обеспокоить» его по чрезвычайно важному обстоятельству и по совету их общего знакомого Сергея Толстого просила о встрече в половине января, когда она разсчитывала вернуться из-за границы.
Хилков задумался. Рекомендация Толстого, его университетского товарища, ничего особенного для него не значила: они не виделись несколько лет, разойдясь во взглядах не только на настоящее, но и на общее прошлое. С другой стороны, жена должна была приехать из Женевы, где жил их сын, на Крещенье, и, вспомнив об этом, он вздохнул. У него было правило, по возможности не откладывая, отвечать хоть двумя словами на все письма, даже и заведомо вздорные, и, еще читая, он обыкновенно сочинял в уме ответ. Наклонив голову и уперевшись большим пальцем в правый висок, он остальными потер лоб, что часто делал в нерешительности. Потом перечел письмо, повертел конверт. Имя любопытное, несколько сценическое. Почерк школьный. От конверта очень слабо пахло очень хорошими духами. Он прошелся по комнате раз и другой, потом вернулся к столу, присел на корточки перед корзиной и принялся в ней рыться.
Лица
Юрий Павлович Хилков, литератор, 45 лет.
Игорь Владиславович Холодковский, поэт и переводчик, 40 лет.
Юлий Кагосович Любарский, учитель литературы, 60 лет.
Борис (Боб) Константинович Сороканич, инженер, среднего возраста.
Андрей Андреевич Веригин, архитектор, 30 лет.
Констанция, она же Нина Глама, жена Холодковского, 32 года.
Протоиерей Феодор Поляков, за 60 лет.
О. Елисей, иеромонах, в миру Евгений Стратоницкий, за 40 лет.
Анна Петровна, жена Хилкова, 40 лет.
Иван Шадрин, красноармеец.
Костя Жигилев, краснофлотец.
Леонид Лисовецкий, модный драматург, 44 года.
Михаил Моргулис, модный театральный режиссер.
Гримированные актеры, официанты, театральные зрители, солдаты караула, молодая пара.
Действие первое
Антракт. Театральная галерея. Одна стена увешана огромными черно-белыми портретами известных актеров и режиссеров театра, все крупным планом, в три четверти, и сцены из старых спектаклей; у другой – буфет и столики, лакеи снуют между ними с подносами на одной руке выше головы. По коридору прогуливаются врозь и парами. Тут же в толпе ходят, иногда задерживаясь у столиков и даже присаживаясь на свободный стул, гримированные актеры. Бородатый солдат в шинели, с медным чайником подходит к прохаживающимся по галерее и спрашивает, где тут можно налить кипятку. Кто отшучивается, кто не глядя проходит мимо.
Констанция Глама и Хилков сидят за столиком у стены напротив друг друга. На единственном свободном стуле ее черный ридикюль; на столе пачка «Астора», на пачке зажигалка. Официант подскакивает откуда ни возьмись, приопускает поднос и свободной рукой начинает быстро переставлять с него на стол два бокала с красным вином и бисквиты.
Официант. Прикажете еще чего-нибудь?
Хилков (смотрит на Констанцию, та качает головой). Нет, ничего.
Официант. Вы позволите забрать этот стул?
Констанция. Оставьте, мы ждем третьего.
Официант кратко наклонят голову и убегает.
Хилков. Кого же все-таки мы ждем и, глав-ное, для чего?
Констанция (нервно оглядывает гуляющих). Ну потерпите еще. Да вот он. Нет, не он. Нет, он! Юлькагосыч! Сюда! (Машет.)
Подходит человек в кардигане под пиджаком, похожий на шестидесятилетнего Чехова, в соломенного цвета парике, с бородкой и усами, в пенсне с дымчатыми стеклами, и отодвигает стул, чтобы сесть за их столик. Констанция перемещает ридикюль под стол.
Констанция. Познакомьтесь…
Хилков. Это и есть ваш приятель? Но я не выношу балаганов.
Любарский. Прошу великодушно простить. Любарский. Я не актер – это маскарад другого рода.
Хилков. Какого же рода ваш? Впрочем, не отвечайте. Как ваше отчество? Я не расслышал, когда Констанция вас позвала.
Любарский. Отчество? Мм… Вы можете звать меня просто Юлием.
Хилков. Нет, не могу. Есть же у вас отчество?