Хилков. И потом меня хватится жена! Она послезавтра должна приехать из-за границы…
Любарский. Предоставьте это мне – я ей в понедельник сам позвоню и успокою. Дайте мне ее номер.
Хилков. И скажете – что?
Любарский. Что вас взяли напрокат с благими намерениями.
Хилков. Не боитесь, что она бросится в полицию?
Любарский. Я попрошу ее этого не делать вас же ради.
Хилков. Скажите, зачем я вам на самом деле нужен?
Любарский. Я же сказал: нам нужен живой и сочувствующий очевидец, свидетель. Мы сами будем какое-то время довольно незаметно отсиживаться за границей. А вы напишете что-нибудь – рассказ какой-нибудь или, может быть, киносценарий… «хроникально-документальный».
Хилков. Или четвертую патетическую, на пару с этим довольно все-таки советским лисом. Впрочем, говорят он серьезно болен.
Любарский (без всякого выражения). Вот как? Чем это?
Хилков. Не знаю. Кажется, эмфизема. Уже в понедельник наши совпатриоты от его никчемушной буффонады не оставят камня на камне, что, конечно, и нетрудно.
Любарский. Остроту эту, надо полагать, заранее приготовили? Скоро она станет расхожей.
Хилков. Как скоро?
Любарский. Скоро узнаете.
Хилков. Надеюсь, не завтра: мы с Констанцией идем на прием в «Метрополь».
Любарский. Как не так – она на завтра уже ангажирована.
Хилков. Она мне этого не сказала. Кем? Вами?
Любарский (выдыхая дымом и придавливая сигарету в пепельнице). Нет, не мной. Но теперь не до того. Имейте в виду, что вы свободно можете отказаться, но только теперь же.
Хилков. «Сегодня еще рано, завтра будет уже поздно».
Любарский. Это вы совершенно напрасно, ничего шуточного тут нет. Кстати, предупрежу шаблонное и недостойное ни вас, ни нас «а если я…». Вы не донесете ни в каком случае; впрочем, и доносить-то особенно нечего: ненаписанный сценарий по недописанной пьесе. Если откажетесь, не говорю, пожалеете, но – будете жалеть, что упустили. Вы нам нужны, повторяю, только как летописец; мы вам – как возможность стать единственным свидетелем историческаго – мы верим, переломного события.
Хилков. Не всякий перелом удачно срастается. Но я ведь уже сказал, что согласен. Пойду за Констанцией.
Любарский (смотрит на часы). Теперь без пяти десять. Встретимся в четверть одиннадцатого у входа.
Хилков идет наверх в зал, Любарский остается сидеть.
Хилков поднялся на левый балкон бельэтажа и остановился сразу за бархатной завесой дверей. Констанции не было. Спектакль только что окончился, занавес съехался посредине; на подоле каждой половины еще покачивалась грубо-условная чайка. Публика теперь аплодировала стоя. Внизу, на близкой от него сцене, кланялись вразнобой два главных актера, оба отвратительно загримированные, строго и устало склабящиеся, в гриме похожие один на Ивана Ильина, другой на Мопассана. К ним, отпахнув занавес, подошли и стали с каждой стороны еще двое, Свердлов и что-то вроде Троцкого. Потом вышли Шадрин с чайником и Жигилев с маузером и тоже стали по обе стороны. Аплодисменты, немного было угасавшие, вспыхнули с новой силой. Из первого ряда вытащили на сцену Моргулиса: тут рук для восторгов недостало и затопотали. Наконец Моргулис жестом сеятеля указал на правую ложу, где обитал юбиляр; тогда через щель меж двух половин занавеса вышла по одному вся труппа и, выстроившись у рампы, стала хлопать ритмически, глядя на ложу, а публика подхватила и еще поддала. Там и сям раздавались выкрики. Хилков, прищурившись, смотрел. Лисовецкий встал и, прижав руку к груди, принялся неловко раскланиваться налево и направо. На нем был черный сюртук, аскот, из нагрудного кармана торчал двумя казбековыми белыми уголками показной платок; под сюртуком жилет. Он то и дело поправлял очки без оправы и покашливал. Моргулису подали микрофон. Хилков пошел вниз за своим пальто.
Автомобиль был куцый «Смарт-Форту», который в Москве называют «смерть на двоих», втиснутый между двумя другими вдоль тротуара в Газетном. Любарский уже сидел за рулем, мотор хрипло урчал. «А как же вы?» – спросил Хилков выкарабкавшуюся из малюсенькой машины Констанцию. «Мне в другую сторону. Спасибо, что отозвались, что согласились, и простите этот маскарад». Она протянула ему руку и быстро ушла. Хилков смотрел ей вслед, но Любарский, перегнувшись, открыл дверцу и сказал: «Да садитесь скорей. Вы с ней еще увидитесь». Хилков с трудом поместился на сиденье. «Когда и где?» – «Вероятно, послезавтра, на месте вашего временного ареста». – «Мы туда теперь?» – «Да. И достаньте из-за щитка маску и наденьте, пожалуйста». – «Этого недоставало. Это вы так шутите?» Хилков достал черную маску на резинке и повертел на пальце. «Таков жанр. Чтобы вы не знали, куда вас везут. Чтобы вам не кривить, если кто спросит». – «А кто нибудь спросит?» – «Не думаю, но на случай если. Пожалуйста. У меня мигрень разыгрывается и не хочется спорить». – «Продолжение маскарада. Ну хорошо».
Они тронулись. Маска была не очень плотной ткани, и, когда он открывал в ней глаза, пробегали штрихи и полосы электрического света. Но ресницы упирались в маску и щекотали веки, и он закрывал глаза, откинувшись головой на упругий подпор. К удивлению Хилкова, ехали всего минут десять. Когда остановились, Любарский вышел и помог ему выйти и, держа под руку, повел, предупреждая о ступеньках. Вошли в лифт и поднимались довольно долго. «Как высоко, однако», – сказал Хилков. Любарский не отозвался. Выйдя из лифта, пошли налево. Любарский позвонил. Раздались шаги, дверь отворили. Когда вошли в квартиру, Любарский сказал: «Маску можете снять». Напротив стоял крепкого сложения светловолосый человек среднего роста и возраста, в ковбойской рубашке, ковбойских штанах и домашних туфлях на босу ногу. «Это Борис Сороканич, наш инженер-конструктор и ваш хозяин на эти три дня». Человек разсмеялся, протянул руку и сказал: «Боб, инженер-деконструктор. Милости прошу».
Действие второе
Большой, когда-то красного, а теперь вишневого, с белесыми разводами кирпича храм Покрова в Черкизове, в характерном позднейшем стиле: фигурная кирпичная кладка имитирует резное дерево. Западная и южная стены и вся несоразмерно колоссальная звонница в лесах. Главный купол – выгоревшого лилового цвета, другие уже подновлены в тон яркого неба над ними, но чуть темней.
Снег тонкой каймой обводит своды высоких окон, купола, кокошники и фестоны, покрывающие стены внахлест в виде огромных чешуй фантастических ящеров. Снег лежит толстым слоем на крыше между храмом и колокольней и на досках лесов. Снег, нетронутым настом, покрывает склон холма с редкими березками там и сям; овраг под холмом засыпан доверху.
К паперти расчищена дорожка, по обеим сторонам навалены сугробы в два аршина. Ответвление дорожки ведет к глухому зеленому забору; за ним дощатый домик настоятеля с крестом на коньке крыши; сбоку на расчищенной площадке стоят рядом большой черный «кайен» и серый «рено».
После поздней обедни было венчание. Народ уже разошелся. На дорожке у паперти стоят молодожены лицом друг к другу: белобрысый, с тонкими чертами, очень худой человек высокого роста, в круглых очках, в осеннем незастегнутом пальто с поднятым воротом, но без шапки, которая торчит из кармана; он опирается на палку; и молодая женщина в коричневой, козьего меха, шубке до колен, из-под которой виден подол белого платья, в цигейковом же сером капоре с длинными завязками до груди, с меховыми шариками на концах. У ее ноги на земле лежит обмякший, кофейного цвета рюкзак. Из храма выходит иеромонах в теплой скуфье и черной стеганой безрукавке поверх рясы, в левой руке плоский футляр для облачения, правой по очереди благословляет подошедших молодоженов, причем мужчина поспешно вешает палку крюком на левую руку, но она падает в снег; женщина быстро ее подбирает; монах что-то долго говорит им, обращаясь то к нему, то к ней. Потом они идут по узкой дорожке к машинам – один впереди, двое позади, он прихрамывает, палку держит в левой руке, она накинула рюкзак на правое плечо, подсунув большой палец под лямку; свободные их руки – ее в перчатке – сцеплены. Монах открывает багажник «рено», кладет туда футляр и достает такой же величины плоский прямоугольник, завернутый в белую мягкую бумагу, и, держа его в обеих руках, говорит что-то молодоженам. Подходит настоятель, объемистый, пожилой, в толстой рясе, суженной в талии, похожий на петербургских ванек на старых гравюрах, без шапки, черные с проседью волосы гладко расчесаны на прямой пробор ровно посредине; борода седая только по краям; лицо семитическое, несколько напоминает Менделеева. Благословляет их небольшой иконой; они неловко кланяются; прикладываются по очереди к иконе, на которой замерзли капли святой воды; священник что-то объясняет, потом подает икону женщине; мужчина открывает заднюю дверь «рено»; туда идет сначала рюкзак, потом она влезает внутрь, потом он, потом его палка, дверца с первого раза не захлопывается, глухо ударив о край его пальто. Иеромонах садится за руль, подбирая рясу; долго и громко разогревает мотор; слева под выхлопной трубой на снегу образуется пятно копоти. Настоятель скорым шагом идет к дому; автомобиль, попятившись и развернувшись, медленно отъезжает, волоча за собой облако белой с искрой пыли.
Узкая, но довольно поместительная кухня с большим окном точно такого же размера, что и в комнатах. Глубокий подоконник служит крышкой для посудного шкапа с дверцами. Пожелтевший кафель и кое-где выбитый доходит до высокого потолка. В правом дальнем углу дверь на черную лестницу, заставленная приземистым холодильником. У одной стены белая, сравнительно новая плита о четырех горелках; напротив старый концертный пианино, на котором навалены ноты, русско-английский словарь без корешка и несколько пузырьков с лекарствами. Посредине, ближе к окну, круглый стол на гнутых ножках и два стула. На одном сидит Любарский, Хилков на рояльном, Сороканич на подоконнике, образуя весьма тупоугольный треугольник, высота которого равна диаметру стола. На столе бутылка красного вина и два пустых бокала, третий, ед