(входя и ставя сумку на стул, а бутыль на стол). Не извиняйтесь, Анна Петровна, не извиняйтесь, какие тут извинения. Вы говорите «пропал» – то есть что же…
Анна Петровна (вперебив). Простите, в церкви не могла яснее… Я вернулась вчера утром…
О. Елисей. Вы, кажется, были за границей?..
Анна Петровна. Да, в Швейцарии, еще до их Рождества… у сына… вы знаете, что Кира…
О. Елисей. Да-да…
Анна Петровна. …приехала утром вчера, его нет, ни записки, ни мессаж (произносит по-французски), вечером тоже нет, ночь провела одна, без сна почти.
О. Елисей. Он знал, что вы возвращаетесь раньше? Вы звонили ему?
Анна Петровна. Нет, не знал. Я думала сюрпризом. А телефона мобильного у него нет, не признает! У него и компьютера нет. Не знаю, что делать. Обзванивать знакомых неловко, переполошатся, и он потом будет сердиться. Я здесь одна вчера места себе не находила, приехала сюда и решилась просить вашего совета. Я вам вчера еще звонила, но никто не отвечал, оставила мессаж, чтобы после службы с вами поговорить…
О. Елисей. Да, простите, поздно вчера пришел к себе и устал, было венчание…
Анна Петровна. Я не знала, что монахи венчают.
О. Елисей. Венчал отец Феодор, но я перед тем служил позднюю литургию, надо было готовиться к всенощной… водосвятие… словом, прошу простить, что не перезвонил.
Анна Петровна. Ну что вы… Я вам так благодарна, что приехали со мной. Вы, наверное, смертельно устали после службы.
О. Елисей. Нет, ничего, как обычно.
Анна Петровна. Он мне только один раз написал в Женеву, еще до Нового года, очень коротко, я не знала что думать. Может быть, вы что-то знаете? Он ведь собирался сюда к вам на Рождество. Вы давно его знаете, вы, кажется, могли бы… не нарушая тайны исповеди, конечно, но хотя бы в самых общих чертах, если что-то…
Выдергивает из коробки бумажный платок и прикладывает к одному глазу и другому, комкает и держит в кулаке.
О. Елисей. То есть если вы подозреваете что-нибудь в том роде, что было тогда… увлечение какое-нибудь… Весьма и весьма сомневаюсь.
Анна Петровна. Мы оба были тогда виноваты, как вы знаете, но потом между нами все наладилось. А тут без всякого предупреждения, без причины… (Плачет, тянет три платка один за другим и сморкается.) Простите…
О. Елисей (вздыхает, встает и прохаживается по комнате к окну и назад. Потом подходит к сумке и открывает ее). Не расстраивайтесь, будем молиться о нем, но не расстраивайтесь так, все объяснится, образуется… Но если не объявится еще день-другой, может быть, заявить в полицию?
Анна Петровна. Он будет вне себя. Он и так на дурном счету у властей после той истории со статьей.
О. Елисей. Какой истории?
Анна Петровна. С его статьей о памятниках, не читали?
О. Елисей, который начал было доставать из сумки Богоявленскую икону, епитрахиль и прочие нужные для службы предметы, останавливается, и выражение его меняется, делаясь напряженным.
О. Елисей. Читал. (Глядя на икону, он указательным пальцем проводит несколько раз вверх-вниз по кости носа, потом слегка нажимает на кончик и тем будто выводит себя из задумчивости.) Что же, начнем? А то мне нужно еще три дома освятить, пока светло.
Анна Петровна. Да-да, конечно, простите, что задерживаю.
О. Елисей. Нет, ничего.
Надевает епитрахиль, накладывает и завязывает поручи, ставит свечу в подсвечник, зажигает, другую дает Анне Петровне, наливает воду в медное ведерко, ставит туда кропило, открывает заложенный требник, крестится и начинает нараспев. Где-то глухо заиграл «Турецкий марш». О. Елисей замолкает и морщится. Анна Петровна быстро задувает свечку и кладет на стол, бросается к ридикюлю, выхватывает плоский телефон и пытается выключить. Продолжает играть. Она хмурится и мимикой просит о. Елисея простить. Он вздыхает и кладет требник на стол. Анна Петровна, тыкнув пальцем в телефон, подносит его к уху.
Анна Петровна. Слушаю. Да, это я… Кто говорит? Где он? Что с ним? Что? Нет, не одна, а почему… – Священник знакомый… А с кем я говорю?.. Зачем? Подождите минуту. (Закрывает рукой телефон.) Это о Юре. Что-то случилось. Просит включить громкоговоритель, чтобы вы тоже слышали.
О. Елисей. Ну так включите!
Анна Петровна (нажимает что нужно и кладет телефон на конгу, рядом с белым аппаратом). Говорите. И назовитесь наконец!
Любарский. Мое имя ничего вам не скажет. Ваш гость слышит меня?
О. Елисей. Да, я отец Елисей при здешнем Покровском приходе.
Любарский. Отлично. Слушайте внимательно, Анна Петровна. Ваш муж в добром здравии. Он у нас не по своей воле, а задержан нами в субботу и, так сказать, привлечен в качестве свидетеля по важному делу. Ни кто мы, ни что это за дело, я вам сказать не могу, но могу сказать, что оно очень серьезно и что ваш муж будет освобожден через два дня и, вероятно, вам сам позвонит или прямо приедет на дачу. Однако вам ни в коем случае не следует обращаться в полицию и вообще к кому бы то ни было, если вы не хотите повредить мужу бесповоротно.
Анна Петровна. Но… позвольте! Что это значит? Вы кто? ФСБ? Я бы хотела поговорить…
Любарский (недобрый смешок). Нет, скорее наоборот… Пожалуйста, запомните все, что я сказал, дословно. Если забудете, вот отец Елисей напомнит. В Москву до четверга не ездите. Засим прощайте.
Анна Петровна (хватает телефон и при этом сшибает трубку с белого). Постойте!
Стоит в растерянности с телефоном в слегка отведенной руке. В упавшей на пол трубке гудит зуммер.
О. Елисей. Что он, повесил трубку?
Анна Петровна (медленно подбирая с полу трубку и не с первого раза укладывая ее на аппарат). Юрий говорит, что теперь с этими мобильными так и сказать неудобно, а как – неизвестно. Не повесил, не бросил…
О. Елисей (подумав). Н-да. Разъединил?
Анна Петровна. Но что же это все такое?
О. Елисей. Не знаю, Анна Петровна, не знаю что сказать… (Снимает епитрахиль и щепотью гасит свечу.) Дайте знать, если будут еще сведения. Я в другой раз приеду освящать, когда, может быть, Бог даст все разрешится к лучшему.
Анна Петровна. Нет, раз уж вы здесь… лучше уж освятите…
О. Елисей (поколебавшись, надевает опять епитрахиль). Ну хорошо.
Зажигает свечу, Анна Петровна затепливает от нее свою; он медленно крестится; сейчас же и она, но скоро и мелко. Он раскрывает требник и начинает читать.
Кабинет, он же и спальня, в той же московской квартире. Окно не совсем посередке, ближе к правой стене. Паркет елочкой, крупный, с щелями. Раздвижная софа стоит поперек и делит комнату пополам. Слева розового дерева бюро под зеленым сукном, низкий бельевой шкап с металлическими шарами вместо ручек ящиков, в углах по обе стороны окна зеленоватые кресла, одно с подножьем, и возле него напольная лампа под белым цилиндрическим абажуром, у другого столик полумесяцем, на нем маленькая книга на латыни в хорошем переплете, рядом затрепанный роман Чандлера с мрачной блондинкой на бумажной обложке, обеими вытянутыми руками держащей револьвер, наставленный на улыбающегося Филипа Марло в низко надвинутой шляпе.
На полу к ножке бюро прислонена картина в хорошей резной раме. Хилков берет ее и, сев в кресло, рассматривает. По проселочной дороге идут, удаляясь от зрителя, мужчина и женщина, он в светлом саржевом костюме и соломенном канотье, она в голубом платье с юбкой воланом, в легкой, полупрозрачной, тоже голубоватой широкополой шляпе с круглой тульей. Идут под руку, отбрасывая тень поперек дороги и чуть назад; у нее в левой руке сложенный парасоль. По обочине справа все заросло крапивой, татарником, молочаем, огромными одуванчиками, иногда попадаются какие-то мелкие лиловенькие цветы на длинных стеблях и еще реже бледные маки. Слева низкие кусты очень густого боярышника, поверх открывается огромное желтое поле; над ним чистое кубовое небо.
Хилков не мог оторваться. Картина напомнила ему что-то, в подлинности чего он не сомневался, что память держала, но не могла удержать. Увлекшись рассматриваньем, он готов был, подобно Симпсону в «Венецианке», вступить в картину и брести за этой парой, чтобы вспомнить, когда, где, при каких обстоятельствах это уже было. Отгородившись картиной от входа, он не видел, как вошла Констанция и остановилась у открытых на обе створки белых дверей с матовым пупырчатым стеклом. «Я вижу вам нравится», – сказала она.
Хилков вздрогнул и положил картину на колени, потом на прежнее место и встал.
«Так вы уж ухо́дите?» – сказал он.
«Да, скоро. Сидите-сидите, пожалуйста». Она прошла в комнату и села на софу с краю. Он сел опять в кресло.
«Я ненадолго: одной ногой сюда, другой – туда: кое-что взять, что-то оставить. Игорь должен вот-вот прийти, и мы сразу уедем».
У нее было отрешенное и даже горькое выражение, которое ей очень шло.
«Вам правда нравится эта картина?» – спросила она, бросив на нее безразличный взгляд.
«Очень! А вам нет?»
«Не знаю. Не было времени рассматривать. Да и некуда вешать». Она опустила голову но тотчас вскинула ее.
«Чья это?» – спросил Хилков.
«Одна из вещей, которые оставляются. Говорят, Коровин. Вообще это свадебный подарок».
Хилков еще раз взглянул на картину.
«Вон оно что. Кто же женился?»
Она сухо улыбнулась. «Игорь».
«Так он женат? Давно?» – спросил Хилков, не в первый раз в подобных случаях с удовольствием вспоминая классический диалог.
«Со вчерашнего». Снова то же быстрое движение головой снизу вверх.
«А, так он только что! Что