. «Начало» и «конец» – слова одного корня.
Сороканич (слезая с подоконника и идя к низенькому буфету). А посему предлагаю на этом закончить эту содержательную дискуссию и начать другую: что будем пить? Предлагаю всем сайдкар. Нам с Игорем Владиславовичем нужно будет сделать еще одну инспекционную вылазку.
Нина. Я тоже поеду.
Сороканич (наливая в высокий стальной стакан коньяку). Вам совершенно нечего там делать сейчас.
Нина. Мне лучше знать. Куда Игорька, туда и Нинка.
Пантомима: в одно время Любарский быстро взглядывает на Нину; Холодковский ловит ее взгляд и едва заметно качает головой; Сороканич задерживает над смесителем руку с толстой бутылкой куантро; а Веригин внимательно смотрит на Любарского и, оттянув вниз нижнюю губу, несколько раз проводит по ней мизинцем.
Хилков. Браво! Это даже и не каламбур, а карамболь!
Нина. У вас тоже хорошо получается.
Хилков. Да ведь я писатель, жонглировать словами у меня неотвязная привычка.
Нина. А я читатель, и у меня привычка лезть за словом в чужой карман.
Смотрит на Холодковского, улыбаясь. Тот опять чуть покачал головой, но теперь как будто одобрительно. Сороканич со стаканом отправляется на кухню. Хилков идет за ним.
Кухня, легкие сумерки. Сороканич вынимает из холодильника бутылку лимонного сока и наливает в стальной стакан.
Хилков (садясь на рояльный табурет). Вы играете? У вас на кухне пианино. Почему?
Сороканич (достает корытце с разгороженными ячейками для льда, несет его в рукомойник и водит взад и вперед под струйкой из крана, при чем раздается легкое потрескиванье). Мать играла. В комнате было мало места, а на кухне много… Это очень странная квартира. Я ведь внук «атомщиков Берии», их сюда поселили первыми. Весь этот гигантский улей тогда жужжал передовыми научными кадрами.
Высыпает ледяные кубики в смесительный стакан, закрывает его крышкой и начинает с грохотом опрокидывать вверх-вниз обеими руками. Стакан тотчас запотевает.
Хилков. Вы, я вижу, мастер всякие коктейли делать.
Сороканич. Да-с, а-ля вуаль эт а-ля вапёр. Но сайдкар месить куда приятнее: с птифуром все в масле кругом, вонь…
Хилков. Кстати, о вапёр: какая жалость, что нельзя так устроить, чтобы ничего не взлетало на воздух, а чтоб домик просто провалился сквозь землю.
Сороканич (усмехнувшись). Для этого нужен не взрыв, а подрыв. Но рыть пришлось бы очень глубоко и долго.
Хилков (помолчав). Скажите, а что все-таки будет там потом?
Сороканич (перестает встряхивать стакан, потом понимает). Потом? Потом там будет сравнительно мелкая воронка.
Продолжает смесительную операцию.
Хилков. А вы не боитесь, что воронка обернется… в мужеском, так сказать роде?..
Сороканич. Что? А-а… Типун вам на язык. Нет, мы все завтра в это время будем далеко отсюда. (Берет поднос, ставит на него шесть бокалов, разливает охряной коктейль.) Яма на самом деле будет не очень глубокая, домик развалится и разлетится на сотни готовых надгробных камней из житомирского гранита и лабрадора. Растащат и будут осколки продавать по всей Европе еще два-дцать лет.
Хилков. А вокруг?
Сороканич. Что вокруг?
Хилков. Ну… в ближайшем соседстве…
Сороканич. Если вы о посторонних людях, то площадь в это время года и суток совершенно пуста, но мы приняли меры к тому, чтобы еще за сорок минут никто не мог случайно забрести. Там будут стоять барьеры и… наши люди. Мы вот скоро едем проверять на месте.
Хилков. Разве у вас еще есть другие люди?
Сороканич. Это вы у Любарского спрашивайте, он заведует конспиративной частью. Если же вы спрашиваете о коллатеральных разрушениях, то стена будет пробита или повреждена по длине метров на пятьдесят-семьдесят, может быть даже меньше. Осколки легче двадцати кил разлетятся по всей площади, но таких должно быть сравнительно немного. В ГУМе выбьет стекла. Собора не должно задеть, если вас это занимает. За Минина с Пожарским не ручаюсь.
Хилков. Но скажите… глупый вопрос… эта ваша птифура размечет все так, что… костей и прочего не соберут?
Сороканич (смеется). Костей, то есть первого владельца, и вообще того, что называется original equipment, я думаю там давно нет, но вообще маловероятно, что будет что собирать, кроме кусков шевиота или подошв от штиблет.
Хилков. А то, что под стеной зарыто?..
Сороканич. Трудно сказать, но будем надеяться. Вначале, когда мы еще только фантазировали, было предложение, угадайте чье, обнести яму глухим забором, поставить с четырех углов вышки и держать в яме отборную сволочь – обсуждали даже, кого поименно, – сорок дней на хлебе и воде.
Хилков. Чудесная идея. Очередь постоять на вышке была бы от Александровского. Сумки и карманы проверялись бы, чтобы не было шалостей. Все как и там. Вы ведь, конечно, знаете, что в саркофаг и стреляли, и плевали, и пинали его, бросали бутылки с чернилами и молотки, особенно в начале шестидесятых…
Сороканич. Да. Но все это, конечно, ерунда. Подержите дверь, пожалуйста.
Берет со стола поднос и несет его перед собою в коридор.
Снова гостиная. Сумерки, но света не зажигают. Краткий, диктуемый поводом тост выпит, но все притихли, и минутное молчание угрожает перерасти в гнетущее. Сороканич достает из глубины буфета высокий темно-синий футляр, из голубых шелковых недр которого изымает коническую граненую бутылку с хрустальным шаром на пробковой затычке.
Сороканич. Это очень ценный, очень древний мартель, ему лет шестьдесят. Подарили отцу, когда он уходил из академии. Случай у нас самый расторжественный, поэтому давайте… в те же рюмки, простите это варварство… еще раз за успех дела.
Обходит всех и наливает, обнося Игоря, коктейль которого едва пригублен. Нина накрывает свою рюмку ладонью.
Сороканич. Каплю?
Нина (колеблется, смотрит на Холодковскаго, убирает ладонь). Ну, каплю.
Сороканич. Ну что же, выпьем за…
Хилков. Можно теперь мне?
Сороканич. Э-э… (Смотрит на Любарского.)
Любарский. Как пленному, но почетному гостю…
Хилков (встает и прочищает горло). У меня немного кружится голова и разбегаются мысли… Простите… Мне незачем говорить вам, что дело это, безучастным, но всей душой сочувствующей… сочувствующему… тьфу ты, сочувствующим зрителем которого вы пригласили меня таким оригинальным способом, – это дело сопоставимо по значению – по мистической концентрации значения для будущего России – с делом столетней давности, когда, как вы, может быть, знаете, Флоренский с двумя близкими людьми в глубочайшей и страшной тайне изъяли из раки главу преподобного Сергия и схоронили ее в никому больше не известном месте. Они опасались осквернения мощей мерзкими хищниками и верили, что восстановление России возможно в некоей тайной связи с сохранением главы преподобного. Дело, которое вы теперь делаете… с другого как бы конца… разрушит гроб со скверными останками сумасшедшого злодея и тем развеет, хочется верить, магический морок, который тяготеет над всеми нами. Евреи вон сорок лет ходили в пустыне, пока не вымерли до одного – то есть до двух – все кто был в египетской работе. А тут, может быть, и столетний приговор, по роду преступления. Лишь бы не пожизненный, то есть я о жизни народа говорю. Простите, я слишком длинно… русский человек похмельчив, рот нараспашку, язык на плече… Но я хочу сказать…
Веригин. Евреи, собственно, ходили сорок лет по кругу – им до обещанной земли там было две-три недели ходу. За сорок лет можно весь свет обойти пять раз, если знаешь, куда идешь.
Хилков. Да, точно потерянные… Но я вот что хочу сказать: вы одним махом подрываете злую память, ибо памятники для того и ставят, чтобы поминали. Вон Борис Константиныч мне на кухне сейчас рассказывал о том, какой может быть плошадь завтра… И я бы на этом месте оставил яму на память, навсегда…
Сороканич (поднимая рюмку). Что ж, давайте одним махом, так сказать…
Хилков. Да, сейчас, сейчас. Я тут молча наблюдал за вами эти три дня… и я хочу сказать, что считаю за честь тут быть и страшно вам всем благодарен… Я не знаю распределения ролей среди вас, только догадываюсь, но я желаю, чтобы каждому из вас все удалось сегодня и ангела-спутника завтра, куда бы вы ни разъехались потом… и что мы съедемся и свидимся когда-нибудь в недалеком будущем… в уже иной, чем теперь, стране.
Пауза. Пьют, одни стоя, другие сидя. Холодковский подносит бокал к губам, но не пьет.
Сороканич. Страна уже и теперь немного иная. В прежней один из здесь присутствующих непременно оказался бы подсаженным или предателем, и нас бы всех приблизительно об это время арестовали и, пожалуй, недолго думая расстреляли.
Веригин. Нину бы не расстреляли.
Нина. Да, дали бы пятнадцать лет лагеря.
Веригин (поняв свою оплошность и меняя направление, обращается к Хилкову). Так вы хотите все это описать в виде романа? Или пьесы?
Хилков. Скорее всего, ни то ни другое. Или и то и другое.
Любарский. Кажется, у Пелевина есть что-то в этом роде.
Хилков. Вот уж безвылазная дрянь; благодарю за ассоциацию.
Любарский. А вы его читали?
Хилков. Боже упаси.
Любарский. Как же вы судите?
Хилков. Довольно одного взгляда. Опытный орнитолог узнает одних птиц по полету, других по помету.
Любарский. Ну, тогда он не орнитолог, а авгур.
Хилков. Почему же? Если только вы авгура от Авгия производите.