художественный вкус навязывает частные взгляды и пристрастия, до искусства собственно не относящиеся. (Само собою разумеется, что у человека, лишенного такого вкуса, это все происходит как раз наоборот.)
К каким бы выводам тут ни пришел будущий исследователь, нельзя никак видеть простую случайность в том известном факте, что поздно вечером 26 января 1837 года Пушкин просил именно английского атташе быть секундантом на поединке с французским подданным и вести о том переговоры с атташе посольства Франции. Это обстоятельство (среди прочих подобных) отчасти занимало меня, как ни странно это может показаться, в ходе работы над книгою о поздней лирике Пушкина в ее метафизическом, или, лучше сказать, в ее религиозном наклонении. Я здесь не могу останавливаться на объяснении этой на первый взгляд парадоксальной связи. Скажу только, что, отнюдь не придавая этому эпизоду чрезвычайного значения, я был уверен, что он остановился на англичанине не вследствие импульса, вызванного отчаянным положением (необходимо секунданта – лихорадочный взгляд Пушкина падает на знакомое лицо английского дипломата в толпе гостей на балу у графини Разумовской – решено!); напротив, я думаю, что он обдумал свой выбор заранее, и отнюдь не только потому, что, как показывал на суде Данзас, Пушкин не желал подвергать неприятности суда соотечественника.
Конечно, Пушкин знал Мажениса[26], который «состоял при посольстве»[27] Великобритании в Петербурге с 1830 года. Один из братьев Россет вспоминает, что Пушкин уважал его за «честный нрав»[28], и соблазнительно думать, что англичанин, присутствующий на отпевании графини в Пиковой Даме и издающий неподражаемо-английское «Oh» в ответ на пикантное замечание соседа, мог быть списан с Мажениса, «долгоносого англичанина», которого в свете называли хворым попугаем[29]. Разыскивая нужные для моих занятий пушкинские материалы в британских архивах, я решил проверить, нет ли между ними бумаг, относящихся до Мажениса. Оказалось, что его архив находится в собственности одного отставного генерал-майора. Судя, однако, по описанию, документы, там хранящиеся, все за одним исключением относятся к более позднему, послепетербургскому периоду дипломатического поприща Мажениса, а исключение составляет, по-видимому, тетрадь рисунков, помеченная 1831 годом. Впрочем, доступа к этому архиву нет, но генерал уверяет, что Пушкин там нигде не упоминается.
Зато в саутгамптонском архиве лорда Пальмерстона, министра иностранных дел, имеется связка писем Мажениса к нему из Петербурга. Их главное и, собственно, единственное содержание дает вполне удовлетворительный ответ на занимавший меня вопрос, отчего Маженис отказался от роли секунданта в известном письме к Пушкину, отосланном в половине второго пополуночи в среду 27 января («чтобы не возбудить подозрений у жены Вашей» ночным визитом). В продолжение нескольких лет он подавал прошение за прошением, умоляя Пальмерстона произвести его из атташе в секретари, да не в Петербурге, а в стране потеплее. В каждом письме он почтительно, но настойчиво напоминает, что засиделся в должности «при посольстве», что многие сверстники и даже те, кто моложе его (он родился в 1801 году), уже в секретарях и что его беспорочная служба на одном ме-сте должна давать ему повод надеяться на повышение с переводом в края с более милостивым климатом. Отсюда ясно, что ему никак нельзя было оказаться замешанным в скандальный поединок, потому что это могло бы повредить его и без того задержавшемуся продвижению по службе. Увидев из ночного разговора с Д’Аршиаком, что примирение сторон невозможно, Маженис тотчас вышел из дела. 10 мая 1837 года н. ст. его начальник, английский посланник, ходатайствовал перед лордом Пальмерстоном об отпуске Маженису, сопроводив представление прекрасным отзывом о его служебных достоинствах и поведении. Очень скоро Маженис покинул Россию и уже не возвращался, получив через год назначение в Швейцарию секретарем, и впоследствии был послом при разных европейских дворах, среди прочих в Швеции и Португалии, был возведен в рыцарское достоинство и умер день в день через тридцать лет после отпевания Пушкина – на котором он, кстати сказать, вполне мог присутствовать вместо самого посланника.
Советовался ли он с Дурамом в ту ночь на 27 января, и если нет, то когда он известил его об этом щекотливом обстоятельстве? И важно ли это знать?
Знать это во всяком случае было бы весьма интересно, потому что вообще степень осведомленности тогдашнего английского посланника графа Джона Ламбтона, Лорда Дурамского, об известных событиях зимы 1837 года была гораздо выше, чем можно бы думать, судя только по отсутствию упоминания имени Пушкина в его официальных депешах Пальмерстону вплоть до 3 мая, когда он известил своего министра о двух примечательных указах. Первый из них объявлял приговор по делу о дуэли, и Щеголев в свое время напечатал перевод этой части донесения Дурама[30]. Вот эта депеша полностью, в моем переводе, который исправляет некоторые неточности старого[31]:
Мая 3-го, 1837-го года [н. ст.]
Милорд,
имею честь препроводить Вашему Сиятельству копии двух Указов, весьма обративших здесь на себя внимание. Первый есть приговор Военного Суда о Бароне Георге Геккерене, приемном сыне Голландского Министра. Он был офицер на службе в Русской Армии, незадолго перед тем убивший на поединке знаменитого русского поэта Пушкина. Что касается до письма, написанного Пушкиным, то намеки, в нем содержащиеся[32] и направленные против Голландского Министра, совершенно недвусмысленны и выставляют Его Превосходительство в довольно невыгодном свете. Он оставил здешний Двор, испросив себе отпуск вынужденный сим неблагоприятным происшествием, но ему было отказано в приеме у Его Императорского Величества; вместо того, он был пожалован табакеркою. Сын его выслан на границу в открытой Телеге [это слово стоит в подлиннике без перевода] в сопровождении жандарма.
Другой Указ любопытен не только вследствие предмета, до коего он относится, Волос и Бород, но и оттого, что он с необычайной легкостию соединяет разом Евреев и Французскую моду. Разумеется, Указ сей был принят с неудовольствием во Французском посольстве, но им нечего этому удивляться – они давно уже должны были догадаться, какого рода чувства питает Император к их Государю и отечеству.
Этот второй указ, от 2 апреля, действительно весьма курьезен («Служащие столиц позволяют себе носить усы и брить бороды на манер евреев или подражая французской моде…»), и кажется если бы не он, то Дурам не решился бы посылать в Лондон копию одного только указа о деле Пушкина и Дантеса. В своих депешах он вообще избегал сведений, не имевших хотя бы косвенного отношения к политическим интересам Англии. В этих указах оказались унижены две важные дипломатические миссии, представляющие недружественные Англии страны, и Дурам решается известить об этом свое правительство, но только соединив эти сообщения для слитного веса. Известно, что многие другие посланники отправили из Петербурга подробные отчеты о дуэли тотчас после огласки дела в столице; но Дурам делает это только в мае и мимоходом.
Между тем, повторяю, он, вероятно, был осведомлен гораздо лучше, чем это до сих пор предполагалось. Лорд Дурам вывез из Петербурга свой огромный посольский архив, который теперь находится в фамильном поместье Ламбтонов в Дурамском графстве и к которому я имел доступ позапрошлой осенью и еще раз прошлым летом с любезного позволения теперешнего наследника Дурама виконта Антони Ламбтона[33]. Среди множества интереснейших материалов там хранится журнал записи посетителей посольства (Livre des Visites). На его страницах имени Пушкина нет, но зато постоянно попадаются имена тех, кого он знал близко: кн. Вяземского, гр. Воронцова, кн. Горчакова, Александра Тургенева, ген. Перовского и очень многих других. Однако всех других чаще, не исключая, пожалуй, и дипломатов (Геккерен бывал не раз), английское посольство навещали два человека: добрый приятель Пушкина князь Петр Козловский, англофил и эрудит, который, судя по всему, исправно снабжал посла и его жену как свежими столичными сведениями[34], так и историческими анекдотами и которому Дурам потом устроил через Нессельроде важное назначение в Варшаву, и – особенно часто, едва ли не через день – добрый приятель Дантеса князь Александр Трубецкой, который мог сообщить графу и графине Дурам свою версию предыстории поединка[35] (отчасти известную из его гораздо более позднего рассказа Бильбасову). Из других имен, знакомых тем, кто занимался обстоятельствами последнего года Пушкина, заметим визит гр. Борха (невольного героя безыменной инсинуации, приведшей к ноябрьскому вызову[36]) 5 февраля 1836 года.
Д’Аршиак бывал часто, и, что особенно замечательно, посетил посольство 4/16 ноября, то есть в тот день, когда Пушкин получил анонимные письма и вызвал Дантеса[37], из чего как будто следует, что лорд Дурам, а вероятно и Маженис, могли знать некоторые подробности ноябрьских событий. В последний раз Д’Аршиак был в посольстве 30 января ст. ст., т. е. на другой день по смерти Пушкина, а в день отпевания поспешно уехал за границу