в курьерской карете английского посольства. При этом заметим, что этот самый курьер Дурама в тот день увозил из Петербурга известный меморандум о Пушкине Геверса, секретаря голландского посольства, впоследствии заместившего Геккерена![38]
4/16 января, за шесть дней до женитьбы, Дураму делает первый и последний визит Дантес. Был ли английский посол приглашен на их свадьбу? Рекомендовал ли Дантеса Дураму кн. Трубецкой, постоянный гость посольства? Интересно, что после дуэли ни тот ни другой Геккерен не появляется более в посольстве, хотя Трубецкой продолжает бывать часто. На отпевании Пушкина был почти весь дипломатический корпус, за исключением трех посланников (не считая, разумеется, голландского): прусского, барона Либерманна (не одобрявшего либеральной славы, тащившейся за Пушкиным и в гроб), греческого кн. Суццо (по нездоровью; Пушкин хорошо его знал еще в Бессарабии) и английского лорда Дурама.
Дурам, впрочем, тоже мог быть нездоров: он страдал по временам приступами острейшей мигрени и меланхолии и тем, что тогда называли рюматической горячкою, и тогда по целым дням не выходил из своих комнат, где плотно завешивались окна[39]. Собственно, он просил у Пальмерстона отпуска на всю зиму 1837 года по причине своей болезни, которой петербургская зима была вредна, но не воспользовался полученным позволением. Три года спустя он умер от чахотки, как и многие его близкие, в том числе, еще при его жизни, все три дочери от первого брака и сын от второго. Убийственным известием о скоротечной болезни и смерти любимой дочери, только полгода перед тем вышедшей замуж, было окрашено самое начало его жизни в Петербурге (он прибыл в столицу 7 ноября н. ст. 1835 года).
Со всем тем, уже через два дня после отпевания Пушкина Дурам был довольно здоров, чтобы присутствовать на венчании князя Сергея Голицына и графини Апраксиной в Преображенской церкви, как следует из записи в дневнике графини Дурам (об этом дальше).
Лорд Дурам, бывший полномочным министром в России почти два года, был человек в такой степени замечательный, что описание его деятельности, конечно, заслуживает особенной статьи. Между тем по-русски о нем в печати нет, кажется, ничего специального, а имя его не только было малоизвестно в России, но и самое его русское написание не установилось и существует в нескольких более или менее фантастических вариантах (Дерам, Дерем, Дерхем, Дургам), так что человеку неискушенному, заглянувшему в указатель имен, может показаться, что тут имеется по крайней мере два англичанина и один голландец[40]. Как бы то ни было, в мои намерения не входит заполнить здесь этот пробел. Приведу только самые поверхностные сведения.
Лорд Дурам, старого дворянского рода Ламбтонов, был на семь лет старше Пушкина. Очень молодых еще лет он сделался чрезвычайно заметен сначала в нижней, а потом в верхней палате парламента, как блестящий политик и оратор, человек твердых начал и новых взглядов, с сильной жаждой деятельности. По семейному обычаю он принадлежал к партии Вигов и своими дерзкими предложениями коренных реформ парламентской системы заслужил в свете прозвание «Джека-радикала». Владея множеством угольных копей на севере, приносивших огромный и не облагавшийся податью доход, Ламбтон был один из самых богатых людей Англии, много издерживавший на внешний блеск и роскошные удобства, но и очень много тративший на улучшение условий жизни своих рабочих (а они по смерти Дурама по подписке поставили ему памятник на высокой горе, сохранившийся до сего дня), снабжавший крупными пособиями будущего первого короля бельгийского Леопольда (дядю будущей королевы Англии Виктории) и снарядивший на свой счет корабль первых колонистов Новой Зеландии (которые в конце концов предпочли туземным дикарям австралийских ссыль-ных преступников). Отчасти из-за своей природной вспыльчивости, отчасти же вследствие несчастий, постигших его в семейной жизни, Дурам бывал порой (особенно во время случавшихся приступов его болезни) резок, даже груб и несправедлив, но только в отношениях с ровней; с нижестоящими же, напротив, бывал неизменно любезен и щедр. Поэтому у него было немало очень сильных недругов (в их числе Вильям IV, король Англии во время посольства Дурама в России), но, с другой стороны, его очень любили подчиненные и просто на руках носили английские разночинцы, и вообще он был весьма, как говорят, популярен. Больше всего его память чтут в Канаде, куда он был назначен правителем после своего посольства в России: благодаря его чрезвычайно решительным и изобретатель-ным действиям Канада сделалась из заброшенной, грозившей развалиться колонии жизнеспособным и политически благоустроенным доминионом.
Потеряв тринадцатилетнего сына, Дурам согласился принять в 1832 году предложение Пальмерстона ехать в Россию с особой миссией (главным образом предстояло вести сложные переговоры по бельгийскому вопросу – в чем он не мог, между прочим, не встретить сильного сопротивления Геккерена, правительство которого противодействовало усилиям Англии в этом деле). Это его посольство было кратковременным, всего несколько месяцев, и относительно успешным, хотя, может быть, главным его последствием для англо-русских отношений в 1830-е годы оказалось то неожиданное обстоятельство, что между Дурамом и императором Николаем установились искренние и теплые отношения, которые сделались еще более доверительными во время полномочного посольства Дурама в 1835–1837 годах. Это трудно было предположить, так как вообще русское правительство подозрительно относилось к партии Дурама, и в особенности к либеральному правительству графа Грея, тестя Дурама, с его радикальной реформой (а предложения Дурама в парламентской комиссии были еще радикальнее и были приняты только в конце века). Сложность этих несколько парадоксальных отношений состояла в том, что прямота и ум Дурама заслужили ему уважение и личную приязнь Николая, а в то же время в Англии, где после подавления польского восстания русского императора считали извергом, о Дураме писали в газетах, что он «теперь более русский, чем англичанин» и не ведет достаточно твердой линии в Петербурге; первое было глупо, последнее несправедливо.
В конце мая 1837 года, перед тем как покинуть Петербург навсегда, Дурам был награжден как своим недругом – королем английским (орденом Бани, пожалование которого было самым первым официальным актом только что вступившей на престол королевы Виктории, ибо Вильям умер, когда Дурам был на пути в Англию), так и своим другом – русским императором (орденом Св. Андрея Первозванного), который особым письмом к «брату нашему Вильгельму» просил позволения Дураму принять русский орден, а потом, опасаясь, что король Вильям, скончавшись, не успел прочитать это письмо, писал о том же к «сестре нашей Виктории», – и восемнадцатилетняя королева отвечала, что, хотя английский закон не дозволяет английскому подданному принимать иностранные награды, она в сем случае рада сделать исключение.
Джон Ламбтон женился рано и рано овдовел. Его невеста, побочная дочь лорда Чамли (Cholmondeley) от французской актрисы[41], бежала с ним из дому, и они обвенчались в сельской церкви, хотя возмущенный отец ее настоял потом на перевенчивании. Скоро она умерла, оставив мужу трех дочерей, недолго живших. Вторым браком Ламбтон был женат на графине Луизе Грей, дочери славного государственного деятеля Англии и будущего премьер-министра графа Чарльза Грея[42]. Судя по портрету, случайным отзывам, а главное – альбомам и записям графини Дурам, она сочетала удивительную красоту с разносторонними дарованиями и прекрасным образованием в такой высокой степени, в какой они нечасто сочетались даже в ту пору. Ее альбомы, журналы, «общие тетради», письма, которые я видел в усадьбе Дурамов, наполнены тонкими, верно выраженными наблюдениями, выдержками из Плутарха, выписанными стихами лучших из современных и старых поэтов и собственными ее импровизациями; все они удостоверяют ее отличный вкус и прекрасное образование. Своего мужа она любила сильно и трогательно и по его смерти угасла сама через год с небольшим, едва ли сорока трех лет от роду. Я видел в ее тетрадях конспекты речей, произнесенных таким-то и таким-то в честь Дурама, а в 1839 году она сложила с себя звание придворной дамы ее величества, когда Виктория позво-лила своему премьер-министру несправедливо обойтись с ее мужем. Как и многие англичанки ее круга и воспитания, она еще с девических лет собирала в две особенные книги автографы выдающихся людей ее времени – главным образом письма или стихи, часто адресованные ей или ее отцу или переписанные автором для ее альбома. В сохранившемся списке этих манускриптов, составленном графиней Дурам, я нашел в обществе Байрона, Вальтера Скотта, Мадам де Сталь, Нельсона и проч. – Пушкина и Жуковского, стоящих рядом. К сожалению, их рукописей, как и некоторых других, в альбоме не оказалось[43], и виконт Ламбтон не знает, что с ними сталось (могли быть проданы в конце 1920-х годов, когда семья была на грани разорения). Во всяком случае, нельзя сомневаться, что Луиза Дурам знала, кто был Пушкин, причем, скорее всего, еще до Петербургского посольства, так как большинство уцелевших автографов в альбоме относится к 1810-м и 20-м годам.
Тем удивительнее, что в ее петербургских дневниках нет упоминаний о нем, ни о поединке, ни о слухах в свете по этому поводу. В продолжение большей части 1836 года и зимой 37-го она принимала у себя и постоянно видела в свете и при дворе многих знакомых Пушкина, иногда весьма близких (уже помянутые кн. Козловский, Александр Тургенев, кн. Вяземский и многие другие), равно как и знакомых противной Пушкину партии, не говоря уже об иностранных дипломатах и русских высших чиновниках, среди которых было немало лиц, весьма осведомленных насчет происходивших в семье Пушкина событий. Читая разрозненные записи Луизы Дурам за эту зиму, и особенно за февраль