[44], невозможно не прийти к одному из двух заключений: или мы склонны придавать смерти Пушкина и событиям до и после нее значение, преувеличенное новым временем и иначе сосредоточенным взглядом, – значение, какого эти события и эта смерть в январе 1837 года в петербургском свете, может быть, не имели за пределом избранного и сравнительно небольшого круга друзей и почитателей[45]; или Дурамы, в отличие от многих других посольских, не полагали нужным записывать то, что им было известно о Пушкине. Надо тут сказать, что в тетради графини Дурам вырезано пять листов, из которых по крайней мере три были покрыты записями (что видно по оставшимся корешкам), но так как все они расположены в конце, то трудно вообразить, что они содержали что-нибудь относившееся к февральским происшествиям – разве что по поводу опубликования Указа о суде над участниками дуэли, о чем ее муж доносил своему правительству в мае. Но это, конечно, только праздное допущение.
Тетради эти нельзя назвать дневником в настоящем значении слова. В одну из них, меньшего размера, графиня заносила, иногда с большими перерывами, свои петербургские наблюдения и характеристики встретившихся ей лиц и положений, особенно при дворе, а в другой большею частью характерные или забавные происшествия, рассказанные ее русскими и иностранными знакомыми. Собственно, из всех документов, которые я хотел увидеть в имении Дурамов, эти тетради графини Луизы занимали меня больше всего. Я знал об их существовании, но только чудом разыскал их – одну в чулане усадебной конторы, другую в книжном шкапу в коридоре, среди амбарных книг с родословиями скаковых лошадей и расходами на барский стол. Прочитав их не без труда (у Луизы Дурам была ясная, но весьма своеобразная скоропись), я был вместе разочарован и вознагражден: с одной стороны, как уже сказано, о Пушкине там нет ни слова, с другой же, там имеется много любопытнейших современных зарисовок и анекдотов, содержащих новые подробности и даже новые сведения о людях, которых Пушкин знал хорошо, а также много анекдотов исторических. Поставщиков всех этих сведений у графини Дурам было, конечно, немало, но можно думать, что главными были кн. Козловский и кн. Трубецкой, часто посещавшие посольство.
Даже в английских источниках содержатся только скудные сведения о графине Дурам, а о русских нечего и говорить[46]. Одна из ее записей позволяет узнать, что она родилась 7 апреля, но решительно нигде нельзя узнать в точности, в котором году. Зная, однако, что граф Грей женился осенью 1794-го и что Луиза была его первой дочерью, можно думать, что в будущем году или через год будет ее двухсотлетняя годовщина[47]. Я нахожу ее саму и ее петербургские записки настолько замечательными, что надеюсь вскоре опубликовать их в оригинале и по-русски. Для настоящей же, предварительной, публикации я выбрал самые типические образцы нескольких родов, в своем дословном переводе, несколько стилизованном с тем, чтобы вернее передать слог подлинника. Должен сказать, что все ее записи, не исключая даже выписок из журналов о сроках вскрытия Невы, носят легкую печать никак не высказанного, но ощутимого снисходительного удивления цивилизованного путешественника при виде чересчур резких местных нравов или даже чересчур бурного проявления местных стихий. Тут нет и отдаленного сходства с плоскими глупостями маркиза де Кюстина; вообще почти нигде не найдешь прямо выраженного суждения графини Дурам о предмете ее записи. Здесь скорее соединение английской пытливой наблюдательности с английской же готовностью невозмутимо выслушать любой парадокс, будь то смешнейший указ о длине усов и цвете оконных переплетов или нелепая сплетня о тридцатилетнем побочном сыне покойной осьмидесятилетней старухи, сообщенная при ее отпевании в церкви. Таков общий тон и подбор ее наблюдений в Петербурге. Вот четыре из них.
1. [Приводимые здесь сведения о Чернышеве рассказаны много лет спустя Юзефовичем Бартеневу гораздо подробнее и ярче[48], но эта запись интересна именно тем, что сделана в 1836 году и, стало быть, доказывает, что в свете тогда говорили о низости очень сильного министра. Заключительный анекдот, кажется, оригинален.]
Граф Чернышев, Военный Министр…
…был сын человека низкого звания, бывшего слугою в доме покойного графа Чернышева, богатого вельможи старинного рода. Отец был в милости у графа, и тот отдал его сына на воспитание в Кадетский корпус и позволил ему носить его, графа, имя, без чего ему по правилам заведения нельзя было вступить туда. Молодой Чернышев, как он теперь прозывался, служил и скоро был произведен; при кончине Императора Александра он уж дослужился до – [далее пропуск: графиня не запомнила сообщенного ей звания Чернышева на ту пору].
В сие время раскрыт был заговор против Императорской фамилии, окончившийся бунтом в Петербурге. Множество молодых людей благородных семейств оказалось в него замешано, среди прочих сын старого графа Чернышева[49], который как будто был предуведомлен двумя свойственниками, вовлеченными в это дело[50], но не донес о том правительству. Граф Чернышев (Министр) легко мог предотвратить всякую огласку сего обстоятельства в отношении сына своего благодетеля, нимало притом не пренебрегши своим долгом. Однако он не вмешался[51], молодого человека судили и нашли виновным, лишили титула, прав состояния и приговорили к двадцатипятилетнему термину простым солдатом. Наказание потом было смягчено[52], но он все-таки отслужил рядовым целых девять лет и теперь влачит в Москве самое жалкое существование. А Министр даже заявил претензию на фамильные поместия Чернышевых[53].
Этот самый Чернышев носит парик; передают, что ему всякий месяц доставляют из Парижа новый. Парик этот приходит с длинными волосами, и он надевает его в своей спальне, выходит оттуда и велит стричь себя в присутствии всех чиновников канцелярии!
2. [Эта запись – последняя в дневнике и относится, вероятно, к апрелю или маю 1837 г.]
Дотошность
Относительно некоторых зданий (не упомню, принадлежавших к таможенному или другому какому управлению) сделаны были распоряжения, чтобы ставни и оконницы были дубового цвета. И вот некто строивший дом, подпадавший под сие правило, вообразил, что лучше исполнит его, если пустит в дело дубовые доски. Однако, вследствие того, что в распоряжении стояло слово крашены («крашены в дубовый цвет»), человек этот был принужден выкрасить свой настоящий дуб под дуб.
3. [Два мальчика…]
Однажды два мальчика упали в прорубь на Неве; их вытащили и спасли двое подоспевших в последнюю минуту полицейских. Тут же были матери мальчиков, желавшие тотчас увести их домой, но полицейские не позволили, настаивая на том, чтобы вести их на съезжую. «Для чего же им на съезжую, негодовали случившиеся тут люди, ведь они не сделали ничего дурного». – «Так, но они все же должны явиться, чтобы подтвердить, что жизни их были спасены». – «Но позвольте же нам раньше взять их домой и дать им сухое платье, сказали матери, ведь они вымочены от головы до ног и дрожат от холода». – «Нет, отвечали полицейские чины, нам никто не поверит, коли мы не доставим их в этом самом виде, мокрыми!»
4. [Происхождение этой самой пространной в дневнике записи загадочно. Из пометы графини Дурам как будто следует, что она переписывает собственноручный манускрипт «Д-ра Бэрча», как видно, найденный ею в библиотеке английского посольства. Томас Бэрч (Birch, 1705–1766) был доктор богословия и историк. Гораций Валполь отзывается о нем пренебрежительно, а доктор Джонсон хвалит его разговор и память, но находит его слог косным. Описываемые им ассамблеи Петра относятся, вероятно, к 1723 году, и неизвестно, кто из дипломатов того времени доставил ему эти сведения (едва ли он сам был в России в те годы). Следует отметить настоящее время этой записки, указывающее как будто на то, что автор был очевидец описываемого, и столь неподходящее для стиля исторического анекдота с его непременным «Однажды…». Подлинник этой рукописи Бэрча хранится в Британском музее; неизвестно, как он попал в посольство Англии в Петербурге.
Царствование Петра Великого
(написано рукою Д-ра Бэрча)
На кухне Русского Двора держат двадцать четыре повара, все русские, и вследствие того, что люди сей страны употребляют много луку и чесноку и поливают мясо растительным маслом, а для постного стола пользуются льняным и ореховым маслом, в их кухнях стоит такая несносная вонь, что никакому иноземцу невозможно ее выдержать, в особенности оттого еще, что повара бывают неряхи и одного их вида довольно, чтобы вызвать дурноту. На большие праздники они стряпают даже до 70-и, 80-и и более кушаний. Однако птицу для собственного Царского стола весьма часто жарит его Обер-Гофмаршал Олсуфьев, который в фартуке носится туда-сюда вместе с прочими поварами, покуда не приходит время подавать обед, и тогда он наряжается в парадное платье и алонжевый парик и помогает сервировать кушанья.
Число приглашаемых персон обыкновенно бывает две или три сотни, но места за четырьмя или пятью столами довольно разве для ста. Но как места никому особо не назначаются и никто из русских не желает уходить домой с пустым брюхом, то всякой принужден бывает захватывать свой стул и держаться за него изо всей силы, дабы никто его у него не вырвал.
Входит Государь и выбирает себе место, и тогда начинается такая драка и свалка за стулья, что этакого сраму не увидишь и в сельском кабаке. Государь нимало в сие не мешается и отнюдь не хлопочет о том, чтобы прекратить потасовку, полагая, что церемонии и строгие гофмаршальские правила только смущают общество и портят удовольствие беседы. Иноземные посланники жаловались о сем Царю и зарекались обедать при Дворе; но им отвечали только, что не государево дело становиться, иностранцев ради, церемониймейстером и что нет его произволения на то, чтобы стеснять раз заведенную вольность нравов. Это прин