После концерта все стоят на улице, у служебного входа, ждут Лу. Над выходом горит красная вывеска, освещая их пульсирующим гранатовым светом. Все обсуждают американскую политику, но Винсент в обсуждении не участвует – ведь она в Париже и не хочет говорить об американской политике. Хорошо быть на таком расстоянии. А Мина – единственный среди них человек с показным аскетизмом – еще и одна из всех действительно, а не слегка опьянела. Голос ее стал громче, а когда она замолкает, то дважды трогает Батиста за плечо, в одном и том же месте, стискивает его. Батист смеется и принимается воодушевленно связывать то, что сказала Мина, то ли с фовизмом, то ли с фашизмом, но тут Лу толкает дверь. Волосы падают ему на лицо, и ветер сдувает их назад почти в замедленной съемке, как будто они в фильме. Как будто внизу экрана сейчас пробежит написанное заглавными буквами название: «Лодка мечты», а в воздухе повиснет пропетое шепотом Killing Me Softly with his Song”[45].
Увидев Винсент, он обнимает ее крепко обеими руками. Хоть и три месяца спустя, но это их первое объятие. Винсент пытается сдержать набежавшие от восторга слезы.
– Как я рад, что ты пришла. C’est bon bon bon, – говорит он и кивает, зарывшись в ее волосы.
Отстранившись, он совершает свое усложненное рукопожатие с Батистом, целует в обе щеки Мину и Агат. Благодарит, что пришли. Батист что-то говорит на французском, Винсент не понимает, Лу отвечает на английском. Как это очаровательно и задушевно, что при ней они очень часто говорят друг с дружкой на «франглийском», что включают ее в диалог. Винсент улавливает французские слова «запись» и «совершенно новый». Другое слово напоминает ей рубашку Лу и «подсолнух» по-французски: le tournesol. Обращенное солнце.
– Я получила настоящее удовольствие. Понравились песни… твои электронные коробочки и вокал, – глядя на него, говорит Винсент. Ноэми стоит за спиной у Лу, весело болтает с ребятами из группы. Когда Ноэми была на сцене, Винсент видела ее только в профиль. Хотелось бы увидеть все лицо, чтобы разобраться, что чувствует к Ноэми Лу, но та не оборачивается.
– Merci, – наклонив голову, говорит он. – Кстати! Видела рубашку? – добавляет он, держа ткань так, чтобы ей было хорошо видно.
В темно-красном свете вывески рубашка и подсолнухи кажутся скорее оранжевыми, чем желтыми, ткань колышется на ветру. К рубашке Лу надел пару выцветших черных джинсов и цепочку на шею. Продемонстрировав рубашку, Лу застегивает молнию черной спортивной куртки до самого верха, как ей больше всего нравится. Достает из кармана резинку и закручивает волосы сзади в свободный узел. C такой прической Винсент Лу ни разу не видела, как и не видела его не обрамленного волосами лица. Редко ей доводилось видеть неприкрытое великолепие возвышающегося горкой носа, когда бы не отвлекали готовые упасть на лицо локоны.
НАТ. ЛЕ МАРЕ – ВЕЧЕР
Винсент буквально потрясена Лу. Она не может оторвать от него глаз.
РАССКАЗЧИК (З. К.)
В эти мгновения Винсент вся лучится изнутри теплым, тающим светом.
– Мне нравится. – Она говорит в основном о рубашке, но и обо всем происходящем.
– Ах, Винсент Ван Гог… теперь понятно. Ты ее надел, зная, что она придет. Как мило, – говорит Мина, обращаясь к кузену, и проводит в воздухе пальцем от его ключицы до того места, где кончается теперь спрятанная под курткой рубашка.
– Действительно мило, даже очень, – поддразнивает Батист. И тут же сообщает, что они с Миной уходят.
– Так рано? – глядя на Батиста, удивляется Агат.
Мина бросает взгляд на мобильник, проверяет время.
– Совсем не рано, – безразлично говорит она.
– Ну… все относительно, наверное, – замечает Агат. Они с Миной синхронно пожимают плечами, хотя друг с другом не согласны.
– Ты тоже уходишь? – спрашивает Лу у Винсент.
– Я… – глядя на Агат, начинает она.
– У меня сегодня много возможностей. Там еще одно сборище… с другой группой приятелей… слушай, за меня не переживай. Веселись и наслаждайся! C’est une nuit magnifique[46], – говорит Агат и тут же рассказывает про другую модную вечеринку, куда и направляется сама, утверждая, что «для нас, молодых» вечер только начался.
Винсент размышляет о французском слове «молодой». Jeune. Как раньше она все время путала его с испанским, joven. Как долго она еще будет ощущать себя молодой? Jeune. Joven.
Перед уходом Агат обнимает Винсент, они обмениваются поцелуями. Батист и Мина тоже прощаются с остальными.
– Не хочешь прогуляться? – спрашивает ее Лу. Très jeune[47]. Она кивает. Один парень из группы и другой, неизвестный, грузят в пузатенький оранжевый фургон – с бампером, оклеенным наклейками, – клавишные инструменты, шнуры и оборудование. – Обычно я помогаю, но сегодня выиграл спор. А Эмилиано проиграл, – наклонившись к ее уху, говорит Лу.
– Спор о чем? – повернувшись к нему, интересуется Винсент. Она понимает, что белый парень пониже ростом и есть Эмилиано, значит, чернокожие – Аполлон и Сэм.
– Э-э… потом расскажу. Пошли отсюда, – отвечает Лу.
Он сообщает ребятам из группы, что уходит, но с Винсент никого из них не знакомит, и она пока не знает, что об этом думать. Зато знает, что думать о том, что, когда они с Лу направляются прочь и доходят до угла, его рука ложится ей на талию. Под осенними звездами и набоковскими арабесками освещенных окон она ощущает себя sauvage[48]…
Они неторопливо бредут в сторону Сены.
8
Желтые и белые отблески на воде. Винсент и Лу сидят, болтая ногами, курят и разговаривают. Почти соприкасаются коленями, однако Винсент сознательно старается держать дистанцию. Воздух мягкий и прохладный. Шарф Винсент оставила дома.
– Тебя действительно не смущает, что я тебе гожусь в матери? – спрашивает она.
– Пффф! Когда я тебя впервые увидел, то подумал, что ты, может, лет на десять меня старше, не больше. Ты выглядишь очень молодо… сама знаешь. В зеркало ведь смотришься. И потом, про это ты одна думаешь. Я-то уж точно нет, – ухмыляясь, говорит он.
У нее есть седые волосы, но немного, и ей даже нравится. Когда волосы распущены, седина почти не видна, серебро лишь слегка проблескивает сквозь черное. Волосы она больше не красит и с интересом ждет, что когда-нибудь станет совсем белая.
– Попробуй только сказать: «У чернокожих нет морщин на роже», – я тебе вот этой сигаретой лоб прижгу.
– Comment?[49] Что это означает… у чернокожих?.. – укоризненно качая головой, спрашивает Лу – это так по-французски, что она улыбается.
– Ах да… Ну да ладно… глупости. Сколько времени? С тобой я время не чувствую, – доставая из сумочки мобильник, признается она. Она будто порхает, свободная, снова ощущая себя подростком. Уже поздно, и вокруг так красиво. Когда парижане вообще успевают заниматься делами? Как они все вот просто не бродят по улицам с открытыми ртами и удивленно распахнутыми взглядами?
– Хорошо. Ты опять комплименты мне говоришь. Снова. И, как и прежде, я не откажусь, – говорит Лу. – Сегодня пятница. Какая разница, сколько времени? Мне, например, все равно.
– Вообще-то уже суббота. – Она подносит к его лицу мобильник, показывая время, он жмурится от света экрана.
– Отлично. Так даже лучше, – говорит он.
Ее телефон вибрирует, пока экран повернут к Лу – маленькое землетрясение в ладони.
– Похоже, тебе сообщение от какого-то Киллиана, – замечает Лу, так как она не успевает повернуть экран к себе. Винсент в смятении читает.
Вин, я тебя люблю. Когда
поговорим?
– Ой… это…
– Слушай, не мое дело. Ну, разве что у тебя ревнивый муж, который решит убить меня за то, что его жена так поздно задерживается со мной? – Лу улыбается одной из тех улыбок, из которых обычно рождается полноценный смех, но он не смеется, а просто докуривает сигарету. Ласково похлопав ее по бедру, он кладет руку на бетон.
– Нет… такого мужа у меня нет, – говорит Винсент.
В Кентукки время ужина. Интересно, чем там, дома, ужинает Киллиан. Он терпеть не может готовить. Наверное, берет каждый день навынос или тосты с сыром жарит да пиццу замороженную ест.
– Но у меня есть… ну… мы разошлись. К тому же он в Кентукки, а я сижу и курю здесь, на берегу Сены, с двадцатичетырехлетним парнем, – говорит она и легко тушит сигарету – с той же легкостью ее мечтательно-подростковые чувства потушило сообщение Киллиана.
Лу – единственный в Париже человек, кому она рассказала, что они с Киллианом расстались, а не использовала приставку «бывший». Она наконец, впервые за вечер, не прилагает усилий, чтобы не касается Лу коленом, а, наоборот, прижимает ногу к нему, и это ей кажется не менее важной вехой, чем полет на Луну.
– Разошлись, – повторяет он, глядя на воду. За спиной у них проходит большая группа парней, они смеются, разговаривают. На другой стороне реки покачивается Бато-Муш[50]. Вдали пронзает ночь сияющая Эйфелева башня.
– С Киллианом мы прожили вместе примерно двадцать пять лет. Где-то со времени твоего рождения, если уж на то пошло, – говорит Винсент, кладя голову ему на плечо. И эта веха не менее важна, чем открытие двойной спирали молекулы ДНК.
– Ух ты. Как до-о-лго. Я ведь довольно старый, – говорит он.
– Согласна. Это долго. – Она чуть прижимается к нему. – И вот что интересно: здесь я чувствую себя не так, как ожидала, а ведь до этого всю свою жизнь я имела довольно твердое представление о том, кто я, как и на что реагирую. Я бы подумала, что, живя в Париже одна, растеряюсь и впаду в депрессию, но этого так и не случилось. Мне хорошо. Я узнала о себе что-то новое – не думала, что смогу так себя ощущать… на таком огромном расстоянии от всей остальной своей жизни. Вот это сюрприз!