– О! Как мне все это нравится и как я рад это слышать. Я очень доволен, что ты здесь. Мне так приятно слушать, когда ты что-то объясняешь. К тому же твои волосы приятно пахнут. Но здесь-то как раз не une surprise[51]. Можно было догадаться, – говорит Лу.
– Merci beaucoup.
Тишина.
– С удовольствием пригласил бы тебя к себе. Тебе уже пора домой? – интересуется он.
Винсент кивает. Ткань его куртки, мягкая от носки и теплая, даже на холоде, впитывает ее слезы облегчения. Она в Париже. Она одна.
– Можно тебя проводить?
Винсент закрывает глаза и снова кивает.
По дороге к ней домой Лу показывает любимые места: обкатанные бортики и каменные стенки фонтана, где они с приятелями катаются на скейтбордах, магазин, где купил любимый винтажный синтезатор Casio. А когда они проходят мимо булочной и обсуждают французский «декрет о хлебе», он ведет ее в обход, по площади Сент-Оппортюн, чтобы показать булочную, где работает его сестра.
– Как ее зовут?
– Лизетт. Ей двадцать один год, – говорит он.
Одни двадцатки. Винсент ничего не знает о нумерологии, но окружающий мир так и кричит о двадцати. Двадцать пять. Двадцать четыре. Двадцать один. Лу и Лизетт по столько же лет, как и Колму с Олив, и, как и Колм, Лу родился первым. Винсент представляет мать Лу на романтической прогулке с Колмом, и ее обуревает неясная, смягченная ревность. Это чувство будто накрыто подушкой или тонет в постороннем шуме.
– Лу и Лизетт… какая прелесть. Приятно слушать и произносить, – говорит она. – У вас хорошие отношения?
– Довольно хорошие. Правда, она не упускает случая указать мне на мои ошибки, – говорит Лу, и в голосе его слышится смех.
Навстречу идет пара, держащаяся за руки, и Винсент с Лу решают расступиться, давая им пройти. Одним движением с готовностью и развязностью, которые очаровывают Винсент, Лу поднимается на низкий бортик и тут же с энтузиазмом спрыгивает, приземляется рядом. Ей впору визжать от восторга, но она просто берет его под руку, и так они доходят до ее дома.
– Тебе пора домой, а мне – заходить внутрь, – говорит Винсент, указывая на здание.
– Понял. Но сначала вопрос, – просит он. Она молчит. – Хочешь, одну вещь покажу?
– Давай, – соглашается она, поправляя сумочку и завязывая узел на поясе плаща.
Наклонившись вперед, Лу делает стойку на руках и ходит так, позвякивая карманами, то удаляясь от Винсент, то приближаясь к ней. Куртка и рубашка задираются, открывая живот и темную, в пуху, линию, уходящую в джинсы. Оттолкнувшись от земли, он приземляется обратно на ноги.
Винсент аплодирует, замечая, что с его умением жонглировать фруктами и ходить на руках он явно упустил возможность цирковой карьеры.
– Поцеловать тебя нельзя, зайти к тебе нельзя… вот я и решил хоть на что-то употребить всю эту энергию, а то взорвусь, – поясняет он.
– Ой да ладно, – говорит она вслух, а сама думает: «Черт возьми!» Не зная, что еще сделать, она обнимает его. Отстранившись, но по-прежнему стоя близко, она проводит рукой по его щеке. – Так… ты бутылочная ракета?[52] – спрашивает она. Я тоже бутылочная ракета, сам увидишь. Дай срок.
– Раз ты так говоришь.
– Та же энергия была у тебя, когда ты сказал, что, к сожалению, не видел мою вагину?
– Однозначно. И это было одним из самых несчастливых событий в моей жизни, – кивая, говорит Лу. – Ты чем-то прикрылась. Мне было ужасно досадно!
– А ты потом расскажешь мне о споре с Эмилиано? – отсмеявшись вместе с Лу, спрашивает она.
– Да. А ты потом расскажешь мне о Киллиане… может быть, если, конечно, захочешь?
Киллиан.
Не Киллиан.
Лу.
Лу, я не могу тебя поцеловать.
Но разве я не могу тебя поцеловать?
Разве ты не можешь меня поцеловать?
Разве мы не можем делать все, что нам заблагорассудится?
– Ты правда хочешь меня поцеловать? Хотя нам еще предстоит во многом разобраться? – спрашивает она, большим и указательным пальцами теребя мочку его уха и заглядывая ему в глаза так, будто может окунуться в них с головой.
Лу шепчет что-то по-французски и заканчивает фразу словами:
– Bonne nuit[53], Винсент.
Он привлекает ее к себе и обнимает. Берет за руку и держит пару секунд, потом отпускает.
– Bonne nuit, – отвечает она. Он поворачивается, чтобы уйти.
Она смотрит ему вслед. Ждет, чтобы оглянулся. И он оглядывается. И сразу медленной трусцой пускается через улицу, плавно проскальзывает между двумя идущими в разных направлениях людьми – выписывая иероглифы в темноте.
В розово-золотом тепле полутемной квартиры Винсент вешает у двери плащ и забивает в Гугл-переводчик слова, которые он прошептал, чтобы убедиться, хотя и уверена, что услышала и поняла их верно.
Мое единственное желание.
В предпоследнем классе старшей школы Киан создал литературный журнал и назвал его FOCAL – «Слово» по-ирландски. Задолго до этого в школе уже был литературный журнал, но его упразднили. Киан с воодушевлением бросился возрождать его, и у него были хорошие отношения с педагогами, теми, чьи классы и материалы он собирался использовать. После занятий он проводил долгие часы, трудясь над журналом.
Отец Киана много работал, и мальчик, бывало, не видел его по несколько дней. У мамы тоже было много дел: церковь, собрания общественного объединения местных жителей, мероприятия на работе у отца.
Сам не понимая как, но он почти всегда мог отвлечься настолько, чтобы не думать о Шалин. Он ей писал, но она так и не ответила. Пытаться ей звонить было очень уж неудобно. К тому же она, наверное, с головой погрузилась в заботы о ребенке. Ее ребенке. Их ребенке. Возможно. В голове все путалось от мысли, что вдруг с Шалин и ребенком случилось что-то ужасное. Вдруг один из них умер. Как узнать? Его дублинские друзья – те, с которыми он пока общался, – с Шалин знакомы не были. Их спросить он не мог. Даже если бы они случайно услышали о чем-то ужасном, приключившемся с девушкой их возраста, то не увидели бы связи.
Киан представлял, что, окончив школу, поедет в Дублин и попытается ее найти. Возможно, он увидит ее гуляющей с ребенком на руках. С мальчиком, у которого его волосы. Или с девочкой, у которой его глаза. Когда ему не спалось, он часто лежал у себя в комнате в этом большом стеклянном доме на скале у воды и думал.
Джек хорошо зарабатывал в технологической компании. Киан ни в чем не нуждался и поэтому легко находил себе друзей. Дом Вудсов превратился в место, куда все приходили зависнуть после школы и на выходных, особенно когда родители были заняты или уезжали из города. Однажды на рождественские праздники, когда родители уехали на четыре дня, Киан и его друзья устроили вечеринку. Девчонки, которых он не знал, нюхали кокаин с бортика маминой ванны на втором этаже; ребята, которых видел раньше лишь мельком, делали на веранде кег стэнды[54].
На кухне было полно народу, одних он узнавал, других – нет.
Одна девушка, Эмма, дочь его учителя литературы, стояла, освещенная светом открытого холодильника.
– Слушай, Киан. Ничего, если я тост с сыром приготовлю? Я не пью. Обещала, что сегодня отвечаю за развоз по домам, – сказала она, указав на девчонок во фланелевых брюках. – А мне так хочется тоста с сыром.
– Можете остаться, если хотите. Почти все остаются. И да, конечно, можешь сделать тост с сыром. У мамы там целая полка дорогих сыров. Бери все, что хочешь, – сказал Киан.
Эмма ему нравилась; она была симпатичная и приятная. Носила свободные джемпера и рваные джинсы, цветастые ботинки «Доктор Мартинс». Они ходили вместе на один предмет – фотографию. В первый день, когда они познакомились, преподаватель поставил их в пару, дав задание взять друг у друга интервью, и Эмма рассказала ему о своей любимой группе, «Nirvana». Она вытащила из рюкзака кассету альбома «Bleach», сказала, что скопирует ему, и на следующий день принесла обещанное.
– Ой, спасибо, все нормально. Мы здесь спать не завалимся. Не напрягайся. У тебя, конечно, просто потрясающе… ты буквально живешь в стеклянном доме, – сказала она. – Ага, нашла! – Она взяла неоткрытую головку чеддера и закрыла холодильник.
Киан его снова открыл, чтобы достать масло, и сходил в кладовку за хлебом. Они вместе пробрались к стойке. Кто-то включил в гостиной на полную громкость «Poison» Белла Бива Дево, и кухня немного очистилась.
– А это что? – Эмма указала на тостер.
– Американцы еще многого не знают о гренках, – сооружая ей сэндвич, сказал Киан. Он объяснил, что это такое, и сказал, что готовить тосты с сыром ему больше нравится в тостере, чем в сковороде. Он сказал, что это, в общем-то, единственное блюдо, которое он умеет готовить, и вытер край ножа для масла об обертку из фольги.
– А твой акцент… к тебе все постоянно пристают с этим? Мне он очень нравится. Скажи, как меня зовут, – попросила Эмма.
– Тебя зовут Эмма. Эмма Шарп, – улыбаясь ей, сказал Киан.
– Обожаю. Весь день бы слушала, как ты говоришь. Папа считает, что ты очень хорошо пишешь. Ты у него в любимчиках.
– И он у меня тоже.
– Можно мне как-нибудь почитать что-то из твоего?
– Это ведь как-то неудобно? – смеясь, сказал Киан. Он положил сэндвич в тостер и повернулся к ней.
– Необязательно. – Эмма пожала плечами. – Совсем скоро я все равно прочту все в FOCAL.
Первый номер должен был выйти после Нового года. Отец Эммы был основным преподавателем, участвовавшим в возрождении журнала, и именно в его классе Киан чаще всего оставался после занятий. Мистер Шарп был современным и крутым, таким непохожим на зануду – учителя литературы, ко