По пути обратно в гостиницу они минуют закусочную, торгующую жареной курицей навынос, и решают, что на следующий день это будет их ужин. Есть неподалеку и магазинчик с джелато, которое хочет попробовать Винсент. И булочки «Сэлли Ланн», о которых она так много слышала. По вечерам здесь устраивают пешую экскурсию-комедию, и Винсент уверяет, что они просто обязаны туда сходить, так как она никогда не слышала о пешей экскурсии-комедии и понятия не имеет, что это такое.
В вечернее время их гостиница напоминает бумажный фонарик – в высокопрочных оконных стеклах обманчиво мерцает свет. Он здесь другой, как другой он и в Париже. В Штатах такого света Винсент не найдет.
Она в платье с запáхом, мешковатом кардигане и «биркенштоках». Лу надел рубашку с пальмовыми ветками, черные джинсы и пару белоснежных кроссовок Stan Smith, которых Винсент раньше на нем не видела. Явное влияние Батиста. Она мысленно усмехается, представляя как Батист, известный модник, помогает Лу покупать одежду и обувь.
– Ты связывался с Батистом? – спрашивает его Винсент. Лу сидит напротив, читает меню. Винсент пьет вино, и они уже заказали лепешку с розмарином, хумус и оливки «белла ди чериньола».
Ресторан забит парами и группами людей, сидящими в задней части за длинными столами. Лу обводит их взглядом.
– На днях он прислал сообщение, где спросил, хорошо ли мы проводим время, – переведя на нее взгляд, ответил он.
– И ты, разумеется, ответил, что проводишь время ужасно. Кошмарно.
– Ну да. Я написал, что хуже некуда, – улыбаясь, подыграл Лу. – А ты с ним не общалась?
– Он прислал мне сообщение, когда мы были в Лондоне, и я ответила. Но больше нет.
– У тебя, что ли, потребность за всеми поспевать? Что-то вроде материнского инстинкта? – интересуется Лу, но в этот момент к ним за заказом подходит официантка. Он просит, чтобы Винсент заказывала первой.
– Мне, пожалуйста, куриные скалопини. Спасибо, – говорит Винсент.
– И мне тоже, пожалуйста, – обращается Лу к официантке. – Это выглядит лучше всего, – заверяет он Винсент. Официантка забирает меню и сообщает, что их закуски уже почти готовы.
– Материнский инстинкт? Ты думал, я проглочу это только потому, что нас официантка перебила? – после ее ухода говорит Винсент.
– Ах, Ви, я не имел в виду ничего плохого. Наоборот, это в хорошем смысле. Ты умеешь заботиться о людях.
Ви. Обычно Лу зовет ее Винсент или каким-нибудь шуточным прозвищем. Реже Вин. Это больше Киллиан. Винсент нравится, когда Лу зовет ее Ви. Ей нравится смотреть, как он пьет вино и окидывает ресторан взглядом. Ей нравится, что, когда к ним подошла официантка, он, как настоящий джентльмен, повел рукой в сторону Винсент. Что он отодвинул ей стул. Что его взгляд в упор бывает таким пронзительным, что ей приходится отводить глаза.
Это и называют одержимостью?
Наблюдая за ним – за его пальцами, его сильными красивыми руками, – когда он ставит бокал на стол, она мысленно говорит oui.
– Когда речь идет о моих детях, у меня просыпается материнский инстинкт. У меня он есть. Я мать! Разве я не сообщила тебе об этом еще в октябре? – спрашивает Винсент. Ей необходимо обязательно, где бы она ни находилась, быть в постоянной связи с детьми, она вступила в переписку с Талли, написала Шивон… Ладно, пожалуй, бывает так, что право сохранять целостность мира мужчины предоставляют женщинам. Да уж, точно предоставляют. И женщинам это чертовски хорошо удается.
– Я всего лишь имел в виду… ты, наверное, переживаешь обо всех, кто остался в Париже? И о тех, кто дома? И это отвлекает тебя от жизни в настоящем моменте и наслаждения им? – Лу подается вперед и складывает ладони гнездышком, приглашая ее вложить туда свои руки. Она так и делает. Официантка возвращается с хлебом и оливками на деревянной разделочной доске. Они разнимают руки и откидываются назад. Лу благодарит официантку.
– Нет! Я наслаждаюсь, честно. Я бы и телефон выключила вообще, если бы сообщила детям, что уехала из Парижа.
– А ты рада, что не сообщила? – прожевав, интересуется он.
– Думаю, что сообщу, наверное… в конце концов. Они у меня стойкие, – говорит она, в душе жалея, что еще не рассказала Лу о «Полураскрытой розе», чтобы сейчас можно было говорить о том, как жизнерадостно дети восприняли информацию о Талли. Этот разговор с Лу пришпилен где-то в будущем, как и разговор, который у нее состоится с Колмом и Олив о нем – состоится ли он и когда?
– А ты бы рассказал про меня родителям? – спрашивает Винсент.
– Так я уже рассказал.
– Что именно?
– Что у меня кто-то есть. Что ты американка, тебе сорок четыре и у тебя двое взрослых детей, – кивая, говорит Лу.
– А раньше у тебя были женщины старше тебя? По правде говоря, не понимаю, как это я раньше тебя не спросила, – говорит Винсент. Она решила, что она первая, но может быть, нет? Не забыла ли она спросить, потому что не хотела знать? Мозг втихаря вел закадровую оборону?
Наверное.
– Я не смотрю на тебя как на «женщину старше себя». Что это вообще значит? – спорит Лу.
– Именно то и значит. Старше, чем ты. Женщина, а не мужчина.
– Я встречался с женщинами старше себя. А… мужчины меня не интересуют. – Рассмеявшись, Лу кладет в рот оливку. И некоторое время не убирает кончик большого пальца с губ.
Да, это и называют одержимостью.
– Старше на сколько?
– Ей было около тридцати пяти. В начале прошлого лета. В Испании.
Лу рассказывал ей, что в июне прошлого года ездил с Аполлоном в Испанию. Как раз, когда она за месяц до выхода книги Киллиана беззаботно трудилась на художественных выставках, Лу находился в Барселоне и крутил роман с женщиной тридцати с небольшим лет.
– А, muy bien[112]. Что у вас было?
– У нас все продолжалось совсем недолго… а потом мне настало время уехать.
Лу рассказывает ей, что женщина была из Валенсии и приехала с подругами в отпуск, в честь победы над раковой опухолью после тяжелых лет лечения.
– Подруги сподвигли ее подойти ко мне на пляже и признаться в любви. Она это сделала. Потом мы зашли выпить и… ну, было весело, – говорит он.
– Как ее звали? – спрашивает Винсент, немного ревнуя, но в то же время, к своему удивлению, она с удовольствием представляет Лу, загоревшего на испанском солнце, в образе Избранника той женщины, которая проживала восхитительный отпуск под лозунгом «я выжила».
– Она сказала, что ее зовут Эсперанса, но это было не так. Мы решили воспользоваться вымышленными именами. Я был Люк. Поэтому, если взять ее, Ноэми и Доминик, получается, что ты официально знаешь обо всех моих распутных шашнях, – говорит он, и при свете свечи видно, что он немного краснеет. Это так мило, что Винсент хочется схватить его в охапку и поцеловать, но она этого не делает. Просто съедает кусочек хлеба и наблюдает, как официантка расставляет еду на соседнем с ними столе.
– Я не сказала, что ты распутник! Но мне нравится, что ты выбрал это слово. Даже вдохновляет.
– Не стоит благодарности.
– У меня есть немного похожая история… Когда я училась в университете и с группой студентов на несколько недель поехала в Италию, то оказалась в поезде, следующем из Флоренции в Венецию. В Болонье в вагон зашел парень, который сел рядом со мной и через какое-то время предложил поменяться «Уокмэнами»[113]… ты ведь знаешь, что это?
Лу со смехом кивает.
– Я согласилась, и мы поменялись. Ехали и слушали кассеты друг друга. Я обменяла у него Стиви Никс на Ричи Хейвенса, мы немного поболтали. У него осталась моя кассета, у меня – его. Ему было выходить на остановке в Падуе, а я ехала дальше. Мы немного пофлиртовали. Когда до станции оставалось ехать минут пять, он взглянул на мои губы, спросил, можно ли меня поцеловать, и я согласилась. Он сказал, что заключил с друзьями несколько пари, по одному из которых надо было поцеловать в поезде первого встречного. Мы целовались, наверное, полных пять минут, и когда поезд остановился, я встала и обняла его, и он ушел навсегда. Я даже не спросила, как его зовут. Он мог про пари вообще все выдумать… мне было все равно.
– Как он выглядел?
– Он был темнокожий, с темными кудрявыми волосами и зелеными глазами… у него была цепочка с амулетом в виде скарабея, – коснувшись ключицы, говорит Винсент. – Надо же, я очень долго о нем не думала, – заканчивает она, и все, что она помнит о том дне, возникает перед глазами. Как она боялась ехать на поезде одна, но все-таки поехала и как это подняло ее самооценку. Как она в состоянии транса добралась до Венеции и долго не могла забыть мальчика из поезда. Как он сказал, что ему нравятся ее серьги – она их сама сделала. И как его поцелуй на вкус был как кофе и шоколадные сигареты.
– Чудесная история, – замечает Лу.
– Твоя тоже. Романтичная. Ты когда-нибудь вспоминаешь ту женщину?
– Временами. Но кем бы я действительно хотел быть, это тем парнишкой из поезда.
– Поцеловать меня и расстаться навсегда?
– Нет, конечно, но тот парень в моих глазах чего-то стóит. Уважаю.
– Что, если я скажу, что у меня еще случился совершенно бездумный одноразовый секс в последнюю ночь в Италии, но… думала я все время только о мальчике из поезда?
– Вот видишь! Я же сказал, что он чего-то стóит.
– У тебя та же энергетика. Ну то есть, это понятно, – добавляет она. Они едят. – Значит, твои родители знают, что ты сейчас здесь и со мной? – спрашивает она.
– Не то, что я здесь, в Бате, но знают, что я поехал с тобой, да. И Лизетт знает. Я был так воодушевлен, что все им рассказал, – вытирая пальцы о салфетку, лежащую на коленях, говорит Лу. – А чего прятаться? Ты, может, и держишь меня в секрете, а я тебя – нет.
Винсент молча смотрит, как Лу убирает за ухо один непослушный локон.
Брайтон. Воскресенье, 22 апреля.
Мы остановились в «Гранд-Брайтон». Здесь в восьмидесятых ИРА