А потом она взглянула на замок, и я увидел на ее лице ошеломленную улыбку. Его серые стены далеко наверху венчали белые башни, верхушки которых утопали в густых клубах тумана, презиравшего законы погоды. Большие арочные окна удивительным образом сочетались с раздвижными сёдзи[23]. Одни были темными, сонными, за другими же маячили тени, размытые в приглушенном свете фонарей и ламп. Диковина архитектуры, смесь японских традиций и странной культуры иноземных жителей.
Много веков в этом замке обитали потомки Сусаноо – могущественные ёкаи, наделенные силой ветра. Мои предки обладали величием ками и могли жить в двух мирах: в земном облике среди смертных и в истинном – среди богов, в небесном мире Такамагахары[24]. Мы были птицами, созданиями неба – вольными носителями власти. Я приложил немало усилий, чтобы узнать свою историю и вернуть могущество, которое моя семья утратила несколько столетий назад. И когда придет время, я обязательно расскажу ей об этом.
Сейчас она не готова. Осудит. Испугается. Не поймет.
Рэй взглянула на меня – робко и смущенно. Острые черты лица напряглись, щеки вспыхнули алым. Она вдруг потупила взгляд и отступила, а я только тогда понял, что все это время прижимал ее к себе.
Что же мне делать с тобой, глупышка? Теперь ты вынуждена стать частью моей жизни. Неужели так и было предначертано?
В том мире для нее не было достойной жизни, а она ее желала – и не нужно было обладать могуществом моего уровня, чтобы разглядеть это в ее глазах. Мне придется поддерживать это желание, вырастить девочку правильно – так, чтобы, когда придет время, она без сомнений разделила мои стремления и убедила свою человеческую совесть, что наши дела – благие.
В ту же ночь я передал Рэй в руки служанки Соры – прыткой дикарки-ханъё. Сору я нашел много лет назад в лесу Аокигахара[25]. Господа, которым девчонка прислуживала с ранних лет, стойко скрывая свою звериную наследственность, обвинили ее в колдовстве, вывезли в лес и привязали к дереву, оставив умирать. За десятки дней в голодном одиночестве некогда красивое лицо полукровки исказилось: правый глаз окосел, а нижняя губа, которую Сора прогрызла зубами в попытках отогнать галлюцинации, совсем истончилась и теперь западала под верхнюю, отчего казалось, что ее и вовсе не было. Родителей своих она не знала, но, судя по обрубкам ушей, которых лишили ее те же господа (а может, склевали стервятники – не знаю, не помню), в ее жилах текла кровь инугами[26]. Несколько лет спустя мой верный друг Саваки, ёкай-пес в десятом поколении, подтвердил это. Сказал, что своих по запаху чует.
Первые дни в замке Чироши Сора кидалась на всех, воровала еду и прятала под матрасом – хотя ей разрешалось есть все, – а вместо членораздельной речи выплевывала хриплые рычания. Пришлось потрудиться, чтобы выбить из Соры всю дурь и научить манерам. И я надеялся, что она, памятуя о себе прежней, сделает то же самое с Рэй: девочка хоть была умна и прилежна и в повадках ее не было ничего дикого, но воспитывалась она простолюдинами, а я жить с такими под одной крышей никогда не мог.
Тот первый год прошел быстро – хотя бы потому, что я все время странствовал и почти не видел Рэй Кеноки, но регулярно спрашивал о ней Сору. Девочка быстро освоилась. Легко привыкла к новой одежде, стала держать осанку и правильно ходить, даже читать научилась! Правда, Сора беспокоилась, что Рэй плохо спит ночами – часто просыпается от собственных криков, а потом долго ходит по комнате. Но тогда меня это не волновало. Я посоветовал Соре давать ей успокоительную настойку и больше следить за тем, проявляет ли девочка нечеловеческие таланты.
– Ты бы лучше сам занялся девчонкой, а то упустишь самое важное, – как-то отметил Саваки, ёкай-инугами.
В моем обществе он всегда представал в обличье пса, отчего все слова, вылетавшие из мохнатой пасти, обретали какой-то особенный вес и совершенно не свойственную ему мудрость. Но мне это нравилось. Я ценил советников, а Саваки был моим единственным советником, знавшим такие секреты, за которые любой мог уничтожить меня.
Мы прибыли в замок по весне, далеко за полночь, и расположились в обеденном зале, на татами в окружении подушек из яркого желтого шелка. К моему возращению слуги разожгли благовония (я любил аромат вишни) и приготовили саке. Мое спокойствие. В мире, полном хаоса, распорядок и беспрекословное подчинение служили мне спасением.
– Я слаб – ты разве не чувствуешь? Эти грязные души из Ёми – фальшивка, питают меня на короткое время. Нужно что-то посильнее. Что-то… – Я криво улыбнулся. – Что-то жертвенное.
– А как твоя мико? Кена? – Саваки распахнул пасть и влил в себя горячий саке.
– Держится. Да и что толку? Ну будет она умирать, а мне что? Души ее я не смогу коснуться.
– Но сможет твоя девчонка?
Псиная морда оставалась невозмутимой, но в лающем голосе Саваки была слышна насмешка.
– Не знаю. Может, и сможет. Не понимаю пока, как к ней подступиться. – Я вздохнул. Саваки был единственным, кто знал мою гибельную слабость. Когда боги лишили мою семью могущества и закрыли вход в Такамагахару, нас прокляли. Род Чироши для поддержания жизни должен был поглощать силу человеческой души – ки. Я презирал разговоры об этом даже со своим советником, но иногда был вынужден их вести, ведь из круга моих приближенных только Саваки имел доступ в царство мертвых и мог снабжать мое проклятое нутро этой силой.
– Наверняка она тобой очарована и сделает все, что попросишь. Просто ты боишься, да? А вдруг не сможет?
– Глупости. Рано или поздно сможет. Должна! Но сейчас в ней слишком много человеческого. Сострадание, совесть. Страх причинить боль другим. Ты бы видел, как простолюдины накинулись на нее. А она скрючилась, и все! Позволила бы себя забить ногами – лишь бы в ответ не нападать. Глупая девчонка.
Саваки наполнил чашу новой порцией саке, залпом опрокинул и довольно зарычал. Прищурившись, я терпеливо буравил его взглядом.
– Нет, Хэджам, – усмехнулся Саваки. – Не проси.
– Давай, посмотри на нее. Покажи, как перемещаешься в Ёми. Она любопытна. Друг ты мне или кто?
– Я тебе не друг. А то сам не знаешь. Моя преданность – следствие этой штуки. – Саваки потряс мохнатой лапой. Будь он в человеческом обличье, я бы увидел метку на его запястье.
– Ты и сам не понимаешь, что давно предан мне по собственной воле, а не по воле контракта, – улыбнулся я.
– Привязан к своему тюремщику, да-да. Но это не дружба, мой дорогой.
– Долг платежом красен.
– И это тоже не про дружбу, – фыркнул Саваки, и в его веселости впервые за ночь послышалась фальшь. В такие моменты я злился. Я спас этого дурака от линчевания, а в ответ он продал мне свою верность. И последнее, что я могу себе позволить, – сомневаться в преданности своего инугами. – Я слышал, это обоюдный процесс.
– О, прошу. Кто-то всегда выступает инициатором. Шантажирует, покупает, спасает, обязывает, играет на моральных принципах. А потом первостепенные причины уходят на второй план и остается только зависимость.
Саваки разразился лающим смехом и поднялся, опираясь на когтистую рукоять блестящей трости.
– Зависимость – единственное чувство, в которое ты веришь. – Он повел звериным плечом и откинул тяжелый черный плащ на спину. – Хорошо. Ладно, я заинтригован. Покажи мне ее.
Ничего выдающегося в этой девочке не было. Красота – спящая и неоформленная, может быть, с возрастом и расцветет, но что значат черты лица и изгибы тела без умелой подачи? Грация, изящество – вот в чем дело. Женщина – как сямисэн[27]: сам по себе неинтересен, но как же прекрасен, когда звучит. В Рэй Кеноки никакого звучания не было.
И все же она была Странницей – сокровищем в коллекции созданий ками. Такие существа рождались редко, и каждому было предназначено сделать что-то важное. Никто не ведал, что это, поэтому и не препятствовал их действиям. Было известно лишь, что любой выбор Странника – шаг к исполнению предназначения. Хэджам верил, что лисья полукровка родилась для него – чтобы вернуть ему могущество рода и избавить от проклятия, из-за которого ему приходилось поглощать души. Мне хоть и слабо в это верилось, но свой интерес был: чем быстрее Хэджам получит то, что хочет, тем скорее я сам избавлюсь от него. Так что выбора у меня не было.
– А это не больно?
– Что, прости?
– Не больно менять облик?
Я вышел из своего укрытия. Все утро провел в тени сада, за деревьями, наблюдая за ней, и, надо сказать, уже не в первый раз. Рэй училась обращаться с веером: движения ее были неловкими и резкими, словно она сражалась с невидимым противником. Я забавлялся, с трудом сдерживая смех, и был уверен, что все это время остаюсь незамеченным.
Рэй утерла пот со лба и попыталась сдуть белоснежную прядь волос, липнущую к подбородку. Щеки ее разрумянились, как будто она и вправду постигала боевое искусство. Яркие рыжие глаза смотрели на меня с выжидающим любопытством.
– Это в природе моей, так же естественно, как дышать.
– Понятно. – Казалось, девочка резко потеряла ко мне интерес. Она вновь раскрыла веер и подняла руку над головой. Только сейчас я заметил, какая она высокая – мне такие редко встречались.
– Как ты узнала, что я здесь?
– По запаху. – Рэй даже не взглянула на меня. – Он у вас какой-то… мертвый.
– Всегда знала?
– Да. Впервые вы пришли три утра назад.
– И тебе неинтересно зачем?
Рэй коротко пожала плечами и, нетерпеливо откинув копну белоснежных волос на спину, вновь сосредоточилась на веере. Было что-то противоестественное в ее пребывании здесь – среди водных островков и каменных мостиков, ароматных деревьев миндаля и щепетильно вымощенных красно-серым камнем дорожек. Не было ей места здесь – но не как простолюдинке, чей предел – ветхая хижина в деревне у Янтарного озера, а как существу, которое родилось, чтобы жить на другой стороне. И когда я об этом подумал, меня впервые пробрало настоящее любопытство.