Вернулся он еще более мокрый и удрученный.
— Проволока есть, а нарубить некому, кузнеца нет,— бросил он прямо в грязь моток проволоки.— Была бы помягче — на ней бы повесился.
— Я бы тебя еще за ноги подержал, для надежности,— поддержал сторож.— Дурной, а не лечишься. Тебе такой хронт доверили, а ты нюни пускаешь. Срамота прямо!
— Давайте, я нарублю,— взяв топор, как ни в чем не бывало, предложил Славка.— Я мигом.
— Это тебе не прутья рубить,— попридержал его бригадир,— тут тисы надо, зубило.
Славка сел на бревно, положил топор обухом вниз, зажал острие между коленями. Потом разогнул проволоку, положил на острие, стукнул по ней молотком. Кусок проволоки упал к ногам.
— Подари бригадиру полголовы,— встрепенувшись, попросил сторож.— Али отковырни ему малость мозгов. Такого пустяка сообразить не мог!
До вечера мы стучали молотками по крыше. Славка рубил гвозди, мы заменили прогнившие доски. Под конец сторож довольно хмыкнул и шутливо толкнул Артамонова в бок:
— Ну вот, без решениев обошлись. А то бумагу ему, подлецу, пиши.
Почти целый месяц, изредка затихая, шел нудный, въедливый дождь. То, что природа недодала летом, теперь решила отдать с процентами. Улицы деревни превратились в сплошное месиво, речка вздулась и почернела. Вечерами ребята возвращались с работы грязные и усталые.
Продуктишки, которые мы взяли с собой, давно кончились, а в колхозных кладовых было хоть шаром покати. Выдавали нам немного творога, простокваши и горьковатый, плохо отвеянный хлеб. Мы на большой сковородке жарили ячмень и пшеницу, варили из свеклы кисель.
Кунюша приволок откуда-то полмешка кормового турнепса, но оказалось, что это редька.
На другой день он притащил морковь.
— Где взял?— строго спросила Глафира.— По огородам лазил?
— Не,— отводя глаза, ответил Кунюша.— Достал тут в одном местечке.
— Унеси в то местечко и больше не доставай,— прокурорским тоном сказала Глафира.— Еще не хватало, чтобы о нас пошла дурная молва.
Кунюша отнес морковь, но вечерами чем-то похрустывал в постели.
Работать приходилось много и тяжело. Мы на несколько раз перелопатили бурты с хлебом, очистили его от мякины. А то, что надо было везти на приемный пункт, пропустили через сушилку.
Зерно было сырое, дрова тоже. В топке они едва шипели, не давая нужной температуры. Славка придумал заталкивать поленья в бурты, в которых прела пшеница. Дрова отнимали тепло, сохли сами и пшеница портилась меньше.
Потом притащил из кузницы старый мех, приладил его к поддувалу. Сушилка стала работать, как еще не работала никогда, но качать воздух на голодуху было муторно и противно.
— Хитер бобер, сахару тебе на язык,— улыбался сторож дядя Игнат.— Чево тебе тут отираться, шпарил бы прямо в академию ихних профессоров учить. Сколь они головы ломали, а до такого не докумекали.
Славка тер переносицу и стеснительно улыбался.
В последние дни сентября дождь сменился колючим снегом. Сначала, падая на землю, он тут же таял, потом белых островков стало появляться все больше и больше. Вечером замело, с севера налетел холодный ветер, а утром ударил крепкий мороз. Под ногами упруго зазвенел ледок, земля стала гудучей, твердой.
Прощаясь с нами, бригадир Сенька Парфенов по очереди тыкал каждому узкую замасленную ладонь и, стесняясь, повторял:
— Спасибочки за помощь, выручили.
— Чего там, не стоит,— солидно ответил за всех Вовка-Костыль. А Надя Филатова запрятала за спину руки, тряхнула головой, раскосо повела глазами и невпопад сказала:
- Да, да — спасибо.
Когда мы по лесной дороге возвращались домой на станцию, Захлебыш злорадно шепнул:
— Артамонов мосол проглотил, а Кунюша не меньше барана. Вон его как раздуло!
— Да иди ты, иди, чего пристал, — попытался увернуться Кунюша.— У меня живот распух, много воды выпил.
Но кривоногий Захлебыш клещом вцепился в его рукав, зло дернул за полу телогрейки. Из-под рубашки посыпалась отборная семенная пшеница.
— Вот... вот... живоглот, вот ты кто!— задохнулся от гнева Генка, не замечая, что говорит в рифму.
Кунюша попытался вырваться из цепких рук Захлебыша и невзначай ударил головой в живот Вовку Рогузина. Костыль взвыл, петухом наскочил на Кунюшу, а Федька стал выворачивать ему руки.
Кунюша скривился, из глаз брызнули слезы. Ноги его подломились, он упал на колени, а сверху вдруг на него навалился Мишка-Который час.
— Отпустите его сейчас нее, как вам не стыдно, что вы делаете,— запричитала вдруг невесть откуда взявшаяся Надя.— Сейчас же отпустите, а то я кричать начну!
Не обращая на нее внимания, Федька пригнул Кунюшу до самой земли и яростно зашептал:
— Жри, жри, не стесняйся: колхозное же, не свое!
— Ну чего вы, я же для всех старался,— хныкал Кунюша. Но Костыль стукнул его по шее и заорал:
— Жри, кому говорят!
Но тут подскочила Надя, рывком подняла Кунюшу, залепила пощечину Федьке и больно завернула руку Вовке Рогузину. Ее раскосые глаза горели синим огнем, развязавшаяся коса разметалась по воротнику пальто. На Надиных щеках яблоками пылали красные пятна.
— Урки вы, а не мальчишки,- гневно задыхаясь, выпалила она. Федька остолбенело смотрел на нее, а Вовка-Костыль растерянно хлопал ресницами.— Коля,— успокаиваясь, сказала Надя,— собери это зерно и отнеси в колхоз. А вы не смейте изгиляться над человеком!
Кунюша заелозил по земле, собирая пшеницу, а Надя повернулась и быстро зашагала вперед.
— Мальчики, ну чего вы там мешкаете?— окликнула издалека Глафира.— Догоняйте живее.
— Они переобувались,— как ни в чем не бывало, крикнула за всех Надя.— А Николай Голощапов вещи в колхозе забыл, обратно пошел в деревню. Да вы не беспокойтесь, он догонит — это же рядом!
ИСЧЕЗНУВШИЕ ЛЕКАРСТВА
Всю обратную дорогу мы рассуждали о том, что нам делать с нашей плантацией. Травы, наверняка, замерзли или засохли, но мы все же решили их убрать и отправить для пробы в город. Но когда я заглянул в огород, увидел, что грядки голые: на них не было ни одной травинки. Только открыл дверь в избу, как навстречу бросилась мать. Она суетливо помогла мне раздеться, потом так же быстро ушла в комнату, и я услышал, что она всхлипывает. В прихожей на табурете сидел насупленным Шурка и ковырял пальцем в стене.
— Чего натворил, говори сейчас же,— подступил я к нему.— Чем маму обидел?
— Я не обидел, я греться ходил,— собираясь заплакать, зашмыгал братишка носом.— А оно взяло и сгорело.
— Что сгорело, где сгорело?— не понял я.
— Да сено я тут купила, оно и сгорело,— заступаясь за Шурку, через стенку сказала мать.— Глупый он еще, ничего-то не понимает. Зажег костер в огороде около стога, а сено и вспыхни. Но теперь оно нам больше и ни к чему...— Голос матери дрогнул и она заплакала.
Еще никогда я не видел ее такой растерянной, жалкой. Даже когда отец сидел в тюрьме, она никогда не падала духом. Возвращаясь после тюремного свидания домой, она как ни в чем не бывало радостно хлопотала около печки:
— Потерпите, сынки, сейчас подою корову, напою вас парным молочком. А это что — снова чашку разбили? Ну, ничего, силенки в вас прибывает — вон на какие мелкие куски расхлестали. Будем пить из консервных банок: опять же посуды мыть меньше.
Горестное предчувствие сдавило мне сердце.
— Корову украли? — чуть не закричал я.— Или под поезд попала?
— Беги, сынок, к кому-нибудь, зови на помощь людей,— быстро запричитала мать.— Надо ее дорезать, пока она еще теплая. Подохла наша корова, за стайкой лежит Буре-енка!
Не помня себя, я стремглав бросился к Кузнецову. Дверь оказалась на замке. Тогда я перемахнул через забор к Савченко.
— Савелич, у нас корова подохла, дорезать надо, помогите скорей!
— Чего же ее дохлую резать,— флегматично заметил Савелич, отесывая бревно.— Собаки ее и так съедят.
— Да нет, она еще теплая, надо кровь выпустить. Пойдемте скорей!
— Мясниковская работа законных денежек требует,— назидательно протянул Савелич, втыкая топор в бревно.— Потом за неделю в бане не отмоешься.
— Да мама заплатит, вы не бойтесь. И вашей собаке потроха будут.
Савелич засунул за голенище нож, взял оселок, фартук, ведро.
— Ну, показывай, где дохлятина.
Я повел его за стайку прямо по огороду. На наших грядках были отчетливо видны следы коровьих копыт. Возле лежала наша Буренка. Савелич стал точить нож.
— Когда сгорело сено, корова открыла рогами воротца и сама зашла в огород,— вышла на крыльцо мать,— Надо было ее выгнать, а я подумала, пусть пощиплет напоследок вашей травы, пока она не совсем засохла. Прихожу на обед, а она уже мертвая!
У меня комок подкатился к горлу. Я сел рядом с Буренкой, обнял ее за шею и горько заплакал. Прижимаясь к ней, я вдруг почувствовал, что под рукой что-то стукнуло: тук-тук. Я наклонился и услышал, что Буренка храпит.
— Савелич, да она живая,— что было мочи, закричал я. — Сердце у нее бьется!
— Сейчас перестанет,— вытер Савелич нож о пиджак. — За работу отдадите заднюю ногу.
— Не дам, не дам! — как клещ вцепился я в шею Буренки.— Корову резать не дам!
Буренка сонно открыла глаза, жалобно замычала и опять захрапела, жалобно, еле слышно.
— Воды, скорее ей дайте воды! — закричал Кузнецов, с трудом перелезая через, забор. — Да она что, белены объелась?
— Не белены, а травы, ну, той, которую мы сеяли. Резать не дам, она спит, валерьянки наелась!
— Ах, оголье, вот тебе и лекарство! «От желудка лечат, успокаивают». Вот тебе и успокоили! Ишобы вы тут стрихнину насеяли.
Савелич недовольно забрал ведро, фартук и, что-то бурча под нос, поплелся задами домой. Петр Михайлович принес теплой воды, стал растирать Буренке спину и шею.
К вечеру корова окончательно очухалась и, как ни в чем не бывало, замычала, требуя, чтобы ее подоили...