Мой ответ получился самым идиотским и бестолковым из всех возможных:
– Жаль, вашему сапожнику эльфы не помогали.
Эйден пропустил мои слова мимо ушей. Неужели в детстве не читал сказку «Эльфы и сапожник»?
– Что вы говорили, прежде чем уйти? Ну, об искусстве?
– Ничего особенного.
– «Нет ничего прекраснее...»
– Вы будете смеяться.
– Раз начали, говорите до конца! – нетерпеливо потребовал Эйден. – Ну?
– Я... просто одержима искусством, – густо краснея, призналась я. – Поэтому и устроилась работать к Солу.
– Вы художница? – Эйден прищурился.
– Нет, вовсе нет, художницы из меня бы не вышло.
– Вот и славно, – кивнул Эйден, – потому что мне нужен багетчик.
Он провел меня по захламленной мастерской в еще более захламленную жилую комнату – незаправленная постель, горы одежды, книг, дисков, немытой посуды... Я с трудом выключила внутренний голос, отметивший, что такой бардак простителен двадцатилетнему парню, а сорокалетнему мужчине – нет. Подобные мысли очень в духе моего отца, с которым мне не хотелось иметь ничего общего.
В комнате пахло фруктовым мылом или гелем для душа. Я поискала глазами раковину, но не увидела. Где же санузел? С другой стороны мастерской? Я уже собралась спросить, когда обратила внимание на стены и удивилась, что не сразу заметила главную «изюминку» комнаты. Три из четырех стен были завешаны не иначе как творениями самого Эйдена – рамами, как экстравагантными (одну венчала резная корона), так и простыми, деревянными и пластиковыми, темными и светлыми, с плоским и выпуклым багетом.
Необычным казалось и то, что все рамы были пустые.
Эйден присел перед маленьким холодильником.
– Хотите бутерброд с сыром? Боюсь, ничего другого... Хотя еще апельсиновый сок есть! – воскликнул он с искренним удивлением.
Эйден встал и перехватил мой восторженный взгляд.
– Говорю же, я самый лучший! – Он подошел ближе и стал показывать: – Вот эта, с рифлением по углам, в стиле Палладио, сделана в стиле греческого храма, а эта – совсем другая. Видите овы?{Орнамент, имеющий вид птичьих яиц, помещенных одно возле другого и образующих горизонтальную полосу.}
– Почему они пустые? Почему вы ничего в них не вставили?
– Это коллекционные рамы. И они не пустые – в них черный картон. Это как неоконченная фраза, художник хочет, чтобы вы задумались. – Он расхохотался. – Я вас разыгрываю! Это просто черный картон!
Не люблю, когда меня разыгрывают. Эйден вдоволь похохотал, но почему рамы пустуют, не объяснил. Если честно, меня это мало волновало. Все мысли были о бутерброде с сыром и апельсиновом соке. От голода ни о чем другом я думать не могла, а еще я боялась, что у меня пахнет изо рта. Неужели я даже зубы не почистила? Впрочем, если перекушу, можно будет не беспокоиться.
В маленькой квартирке Эйдена я вдруг остро почувствовала, как опустилась за последние два месяца. Почему так получилось? Что со мной? Почему я такая слабая?
– О чем вы думаете? – спросил Эйден, отрезая сыр заляпанным краской макетным ножом.
– Ни о чем!
– О чем-то же думаете.
Раз Эйден не ответил на мой вопрос о рамах, я тоже отвечать не обязана, и он прекрасно это понимал.
Эйден сделал мне бутерброд, налил сок, и я, сев по-турецки на пол, принялась за еду. Все было потрясающе вкусно.
– Хотите еще? – предложил Эйден, глядя, как я с волчьим аппетитом вгрызаюсь в бутерброд.
Я кивнула.
– Не расскажете, почему ушли от Хансарда?
– Тут и рассказывать нечего. Художница принесла картину, которую хотела вставить в раму. Я спросила, нельзя ли купить эту картину, но художница ответила, что нет, картина не продается. Тогда я спросила про другие картины, и она сказала, что вообще не продает свои работы.
– Что за безумие?! – воскликнул Эйден. Он стоял ко мне спиной и рылся в холодильнике. – Художник принципиально не продает свои работы? В жизни не слышал ничего подобного!
«Безумие? – содрогнувшись, подумала я. – А завесить стены пустыми рамами не безумие?»
– А дальше? – полюбопытствовал Эйден.
– Художница заявила, что я к ней пристаю. – Я глотнула сок, надеясь, что он сменит тему.
– Обычная служебная неприятность, – отметил Эйден. – Та к почему вы ушли? Хансард ведь принял вашу сторону?
Судя по тону, наверняка Эйден не знал. Выходит, Сол ему не рассказал?
– Останься я в галерее, пришлось бы встречаться с той женщиной снова и снова, – пояснила я. – Она регулярно в галерее появляется.
Эйден вручил мне второй бутерброд. На хлебном мякише отпечатались следы его пальцев.
– Нужно быть сильнее, – сказал Эйден, в упор глядя на меня. – Я не позволю вам уволиться из-за каприза взбалмошной тетки!
Не желая отвечать, я сосредоточилась на бутерброде.
– Вы ведь о чем-то умолчали, да? – не унимался Эйден.
Я кивнула.
Что мелькнуло в его глазах – страх или настороженность?
– Вы очень похожи на меня, я сразу это понял, поэтому и набросился на вас. – Эйден положил мне руку на плечо. – Все в порядке, больше спрашивать не буду, – пообещал он и взглянул на пустые рамы, словно заключая с ними безмолвный договор.
Когда Эйден повернулся ко мне, я улыбнулась, и он улыбнулся в ответ. Обсудив основные вопросы, мы оба расслабились и говорили уже на устраивающие обоих темы – о рамах и искусстве в целом. Я еще бутерброд не доела, а Эйден уже начал рассказывать о своем ремесле все, что знал сам и считал нужным сообщить мне. В первую очередь я узнала о том, что все типы и модели рам позаимствованы из архитектуры. Из-под стопки черных футболок и вытертых джинсов Эйден достал старые потрепанные книги, показал мне фотографии табернаклей, коробчатых рам, рам для картин с иллюзией объема. Он обругал багетчиков вроде Сола, которые не знакомы с историей рам и не читают специальную литературу, досталось и составителям художественных альбомов – за репродукции необрамленных, «висящих в пустоте» картин, словно рама не часть произведения искусства.
Меня изумили его гнев и страстное желание сделать мой мозг копией своего, начинив той же информацией. Впрочем, копии бы все равно не получилось: кое о чем Эйден умолчал. Ни тогда, ни позже он не обмолвился о том, почему украсил стены пустыми рамами, а я так и не объяснила толком, почему ушла из Галереи Спиллинга. Эйдену я выдала сильно упрощенную версию, хотя все получилось не совсем так. Едва увидев ту картину, я поняла, что она должна быть моей, и я отчаянно убеждала художницу ее продать, надоедала, приставала до тех пор, пока та не вспылила.
Виновата я. Снова виновата я...
Разумеется, я не сказала Эйдену главное. Не сказала, потому что узнала это лишь несколько месяцев спустя. Художницу звали Мэри Трелиз.
43/03/2008
– Уотерхаус, вы издевались над сержантом Комботекрой?
– Нет, сэр.
– Забивали его бензобак крупой, подсыпали в кофе слабительное? – Снеговик сложил ладони, как для молитвы.
– Нет, сэр.
– Тогда почему же он не решается дать вам элементарное задание? Говорите, сержант, не бойтесь, я здесь и в обиду вас не дам!
Сэм Комботекра переступал с ноги на ногу, явно предпочитая находиться на свалке, на скотобойне – где угодно, только не в кабинете начальства.
– Саймон, тебе поручается взять показания по делу Беддоус.
– Мне? – На миг Саймон забыл о присутствии Пруста. – Ты же поручил это Селлерсу и Гиббсу!
– Сержант Комботекра передумал, – заявил Пруст. – Он решил, что это задание больше подходит внимательному педанту. Это все, Уотерхаус. А я с решением сержанта полностью согласен.
Саймон прекрасно понимал, что это значит. Комботекра «передумал» явно не по своей инициативе.
– Я согласен сделать часть работы при условии, что участие примут все, – заявил Саймон, анализируя сложившуюся ситуацию. Комботекре придется помогать, раз он его подставляет, пусть только посмеет отлынивать!
– Отлично! – улыбнулся Пруст. – Сержант, объясните, в чем заключается его часть работы.
Судя по виду Комботекры, кто-то сунул раскаленную кочергу в самую чувствительную часть его тела.
– Тебе поручается взять показания у всех потерпевших.
– У всех?! Их же двести с лишним!
– Двести семьдесят шесть, – уточнил Пруст. – Дело передается в ваше полное ведение, Уотерхаус. Никаких помощников, никаких начальников – только вы. Я же знаю, как вам важна самостоятельность. Вот и дерзайте! Мешать, наседать, навязывать свое мнение и докучать советами никто не станет. С сегодняшнего дня дело Нэнси Беддоус – ваша вотчина!
– Сэр, вы шутите! Двести семьдесят шесть потерпевших из разных городов – мне их за полгода не опросить!
Снеговик кивнул.
– Не в моем характере злорадствовать, Уотерхаус, кичиться властью или превосходством, даже если бы оно у меня было, но не могу не отметить, что, имей вы звание сержанта, которое давно могли получить и получили бы через несколько месяцев, если бы записались на экзамены...
– Так дело в этом?
– Попрошу не перебивать! Имей вы звание сержанта, сейчас руководили бы следственной группой и сами распределяли поручения...
– Я мог бы руководить следственной группой в сотнях миль отсюда. – Остатки самообладания Саймон сохранял с колоссальным трудом. В Спиллинге Чарли, родители, друзья и близкие. Пруст не заставит его переехать и нежеланное повышение не навяжет!
– Уотерхаус, вам нужно расширять кругозор! Это одна из причин, по которой вам поручается дело Нэнси Беддоус. Как вы сами заметили, для опроса потерпевших придется поколесить по стране. Неужели не интересно увидеть разные города? Вам прежде доводилось покидать Калвер-Вэлли на более-менее продолжительное время?
Саймону страшно хотелось убить Пруста за то, что устроил этот спектакль перед Комботекрой. Сэм Комботекра знал, что Саймон учился в университете Роундесли, но что все три года учебы он прожил с родителями, понятия не имел. А вот Прусту было известно все, каждая нелицеприятная подробность биографии Саймона. Какую он сейчас обнародует? Возраст, до которого Саймон жил с родителями? Воскресенья, которые он провел с матерью в церкви, вместо того чтобы мучиться похмельем в компании с университетскими приятелями?