«Квартира или собственный дом каждого такого волостного управителя – кабак, заезжий дом, в котором останавливаются, пьянствуют и играют в карты русские».
«Когда вы справедливо жалуетесь русскому начальству на мошеннические проделки содержателей этих кабаков, вас штрафуют или арестовывают».
«Одумайтесь и осмотритесь вокруг себя! Подумайте, можно ли дольше жить так правоверному мусульманскому обществу; можно ли дольше мириться с творящимися безобразиями; можно ли спокойно смотреть на все это, не думая о том, как вырвать народ и его душу из нечистых рук неверных и их верного сообщника, диавола».
Все чаще, все грозней и громче произносились эти и подобные им речи, которых не знала и не слышала наша администрация, ибо не хотела и не могла их слышать.
Она не хотела их слышать, потому что, услышав их и откровенно заговорив по их поводу, она неизбежно должна была бы выдать самое себя; она не могла их слышать, потому что оставалась окруженной живой стеной негодяев, обманывавших и ее, и народ; она оставалась в отношении народа слепой, глухой и немой, ибо, сидя за стеной продажных приспешников, по-прежнему не видела народной жизни, не слышала народного голоса и не могла говорить по душе с народом, так как давно утратила доверие и расположение народа, подробно знакомого со всеми ее похождениями и авантюрами которые методично заносились народной памятью в скорбный лист.
Все чаще, все громче и грозней раздавались речи и вопли нашей оппозиции, пока наконец вызванное ими на почве наших служебных недугов нервное возбуждение, постепенно охватывавшее все большую и большую часть туземного общества всего вообще края, не разразилось в Фергане восстанием Дукчи-ишана[583].
Весьма слабо и неумело оборудованное в техническом отношении, восстание было быстро подавлено; но счеты с его нравственными результатами, быть может, придется сводить лишь в будущем, ибо народная память вряд ли уничтожит скорбный лист, а русский правящий класс вряд ли окажется в состоянии купить какой-либо ценой искренние симпатии изверившегося в нем населения.
Быстро подавив вооруженной силой восстание ишана, мы много писали и говорили по поводу этого инцидента.
Мы много говорили и писали об идущих и не идущих к делу вещах: о косности туземцев; о мусульманском фанатизме; о происках Англии и Турции; о панисламизме; о неблагодарности туземцев, якобы облагодетельствованных Россией; о чрезмерном якобы увеличении народного благосостояния, дающего возможность туземцам заниматься не общеполезными делами, а разными глупостями; о необходимости держать туземное население в ежовых рукавицах, и т. д. Мы договорились и дописались даже до таких нелепостей, как необходимость время от времени, периодически, проходить по краю с огнем и мечом, дабы производить на полудиких азиатов должное впечатление и держать их непрестанно в клетке того спасительного панического страха, который они пережили раньше, в дни победоносного вступления наших войск в постепенно занимавшиеся нами туземные города.
Статья, написанная в этом духе каким-то бесстыжим автором, в свое время была помещена в одной из русских газет.
Мы говорили и писали по поводу восстания очень много, но ни одним словом не обмолвились о самой главной, наиболее существенной причине этого восстания, о тех тяжких, хронических недугах нашей официальной жизни (служебной и общественной), которые, будучи нежелательными и вредными вообще, представляются сугубо вредными и весьма опасными на мусульманской окраине, и географически и духовно тесно связанной со значительной частью остального мусульманского мира, интеллигенция которого не может не интересоваться Средней Азией и не помнить о ней, ибо она в свое время дала мусульманству несколько солиднейших и популярнейших работ по части шариата, выдвинув вместе с тем и нескольких выдающихся поэтов-суфистов, как Мир-Али Шир, Ахмад Ясави и Суфи-Аллаяр[584].
Восстание не только не заставило нас задуматься над нашими недугами, но даже, наоборот, в особенности в Фергане, послужило к обострению этих недугов и к увеличению числа пораженных ими лиц.
И местная русская власть, и местное (русское) общественное мнение, не давая себе труда поглубже вдуматься и поосновательней разобраться во всей сумме фактов и явлений, послуживших главнейшими причинами восстания, твердили одно: «Надо прибрать туземцев к рукам, взять их в ежовые рукавицы и усилить административно-полицейский надзор за населением».
В конечном результате все свелось к одному лишь значительному увеличению числа участковых приставов и к назначению волостных управителей не по выбору населения, а по избранию администрации, о практических результатах чего было уже упомянуто выше. Значительное увеличение числа приставов требовало подыскания такого же числа подходящих лиц, которых не имелось ни в виду администрации, ни в ее распоряжении.
По старотуркестанской традиции, не имеющей ныне никаких достаточных оснований ни в законе, ни в логике здравого смысла, ибо административно-полицейская деятельность отнюдь не вызывает необходимости в знакомстве с уставами военной службы, местная власть, набирая приставов, обратилась к воинским частям, из коих многие, пользуясь удобным случаем, поспешили избавиться от не совсем подходящих офицеров, часть которых и на новом поприще оказалась тоже не совсем подходящими, увеличив таким образом процент ненадежного элемента в рядах местной русской администрации.
Вместе с тем общий тон деятельности последней в отношении туземного населения под влиянием свежего еще впечатления, произведенного на всех восстанием, принял сыскной и репрессивный характер, что вместе с некоторым увеличением временной запуганности населения под впечатлением совершившихся казней и ссылок дало широкий простор темной и грязной деятельности тех чинов администрации, у которых явилось желание ловить рыбу в этой мутной воде.
Хищения, поборы, вымогательства, незаконные наряды рабочих и измышления русской администрацией заговоров среди населения, с корыстными, преступными целями, возросли до невероятных степеней.
Возникшие в 1902 году дела Р-на, Р-ка и К-ва приподняли лишь незначительный уголок завесы, за которой скрывалась масса самой возмутительной грязи, причем нигде, по-видимому, эти оргии административной разнузданности не доходили до таких гомерических размеров, как в Андижанском уезде в конце девяностых и в начале девятисотых годов. В местных газетах то и дело печатались обличительные корреспонденции, правдивость большей части которых впоследствии подтвердилась; но уездная и областная администрации тщательно прикрывали всеми способами эту возмутительную грязь.
Все эти печальные обстоятельства, за которыми неустанно следил народ и на которые тщательно закрывала глаза местная русская власть, еще в конце девяностых годов породили было в Фергане, в туземном обществе, некоторый раскол.
Нашлось незначительное, правда, число туземцев, которые, указывая на неудержимо возраставший произвол русской администрации, начали говорить, что причиной усиления этого и без того хронического народного бедствия был казненный ишан[585], который предпринял безумное дело, не могшее дать выгодных для народа результатов, понапрасну и преждевременно раздражил русских и тем самым навлек на народ новые беды.
Партия нашей оппозиции продолжала доказывать, что ишан – мученик, указавший народу путь, которым он рано или поздно должен будет идти, если намерен и в будущем оставаться мусульманским народом.
Нейтральная полоса двоилась: часть молча соглашалась с оппозицией раз навсегда признать ишана святым; другая часть колебалась, ибо, стараясь держаться точки практического воззрения на бурный водоворот всех пережитых и переживавшихся явлений, недоумевала, кто прав и кто не прав.
В 1900 году было снято запрещение с хаджа, паломничества в Мекку.
Среди населения, дула которого была подавлена впечатлениями последних трех лет, замечался подъем если не религиозного чувства, то, во всяком случае, желания так или иначе отвести душу. Около десяти тысяч одних только ферганских паломников, (не считая богомольцев из двух других областей), частью с заграничными паспортами, а частью без них, ринулись в Мекку[586].
Некоторые из них повезли с собой тысячи и даже десятки тысяч рублей; большинство двинулось с сотнями; немало было и таких, которые рискнули отправиться в путь с самыми недостаточными средствами. В числе этих последних было немало стариков, значительная часть которых, как то явствует из официальной переписки, на обратном пути умирали на пароходах и в вагонах железных дорог от совершенного истощения сил.
Через два-три года этот подъем паломнических стремлений начал заметно ослабевать, ибо многие из паломников, по-видимому, возвращались в значительной мере разочарованными: путь, в особенности для малосостоятельных лиц, оказался во многих отношениях очень трудным; в Стамбуле, при таком громадном наплыве среднеазиатских гостей, не представлялось возможным оказать всем им достаточное внимание; арабы, в особенности держащие в своих руках святыни Мекки и Медины, притесняли и обирали паломников так же, как наших[587] обирают в Иерусалиме.
Все это в значительной мере поддерживало среди туземного населения Ферганы тот вышеотмеченный раскол, который явился было последствием различных отношений к ближайшим практическим результатам восстания, поднятого ишаном, и трудно, конечно, сказать, какие новые течения возникли бы на этой почве, если бы неисповедимая судьба вновь не потрясла ум и душу и без того выбитого из колеи мирной, размеренной жизни ферганского населения ужасами Андижанского землетрясения в декабре 1902 года.