Я дал старухе слово, что никогда не забуду ее материнского завета и никогда не буду трусом.
Такова была среда, в которой я рос. Эта среда естественным образом с раннего детства развивала во мне крайний милитаризм и неудержимое желание скорей, скорей «понюхать пороху».
В военном училище я был фельдфебелем[650], а потому должен был выйти в гвардию. Под предлогом отсутствия денежных средств, необходимых для «приличного» служения в гвардии, а в действительности ради того, чтобы поскорей понюхать пороху, я отказался от предложенной мне вакансии в Измайловском полку и вышел в 1-ю батарею оренбургского казачьего войска, квартировавшую тогда в Ташкенте.
В июле 1872 года я был произведен в офицеры. В октябре я прибыл в батарею, а 13 марта следующего, 1873 года я пошел с батареей в Хивинский поход.
В Хивинском походе я был частью свидетелем, а частью участником нескольких таких эпизодов, которые, поддерживая мой воспринятый с пеленок милитаризм, привели меня к убеждению, что среди молодого офицерства есть много хороших людей и что нижние чины в руках хорошего офицера не оставляют желать ничего лучшего; но в общем Хивинский поход для меня лично был если не ушатом, то во всяком случае стаканом очень холодной воды: действительность, с точки зрения юнца-офицера, мечтавшего о грандиозных сражениях, о подвигах, о целых тучах порохового дыма, о массовых атаках кавалерии, была неизмеримо мизернее картин, создававшихся пылкой фантазией, распаленной чтением наиболее ярких страниц военной истории. Я возвращался в Ташкент в значительной мере разочарованным, но все же милитером, не покидавшим надежд все-таки видеть когда-либо воочию то, что так страстно хотелось видеть и пережить.
В том же Хивинском походе я познакомился со Скобелевым, который тогда был уже подполковником генерального штаба. Он пришел в Хиву не с нашим, туркестанским, а с кавказским отрядом[651].
Нашей батареей командовал покойный М.М. Перелыгин, добряк, хлебосол, старательно поддерживавший староартиллерийские порядки, бывший поэтому не командиром, а «старшим товарищем» офицеров батареи, которых всегда по староартиллерийскому обычаю звал не по чину, а по имени и отчеству, причем требовал, чтобы звали его и офицеры, что отнюдь не мешало образцовой дисциплине, ни разу ничем не нарушенной в батарее за мое время.
К нашей же батарее долгое время был прикомандирован штабс-капитан гвардейской конной артиллерии Н.А. Ермолов, сын известного кавказского Ермолова.
Ермолов по своей службе в гвардии был в самых близких, приятельских отношениях, на ты, со Скобелевым, с Евгением Макс. Лейхтенбергским, бывшим в нашем отряде, с А. Криднером, раньше служившим в гвардейской кавалерии, а потом переведенным в семиреченское казачье войско, и с иными подобными.
Вся эта публика через Ермолова познакомилась с нашим батарейным командиром, и часто пользовались широким походным гостеприимством М.М. Перелыгина.
Поэтому со всеми ними были не только знакомы, но даже и в более или менее приятельских отношениях и все мы, младшие офицеры батареи.
То было особое время, героическая эпоха русского Туркестана, когда наш походный бивак, или лагерь, по своему внутреннему быту во многих отношениях походил на запорожский «Кош» давно минувших времен.
В июле, во время того же Хивинского похода, мы были в Туркмении. Когда стояли Ильялы, в отряде говорили о том, что Скобелев, по словам одних, получил, а по уверениям других – выпросил себе очень опасное поручение: произвести рекогносцировку в прилежащей степи в одиночку.
Поговорили и забыли.
Месяца через полтора, перед уходом из Хивы в Ташкент, в отряде опять пошли разговоры о скобелевской командировке. Все громче и громче начали говорить, что эта командировка, за которую Скобелев по статуту, как офицер Генерального штаба, должен был получить (и впоследствии, действительно, получил) Георгия 4-й ст.[652], представляется очень подозрительной, ибо, во-первых, Скобелев, пробыв в отлучке очень недолго, представил что-то уж слишком подробный отчет о своей рекогносцировке; а во-вторых, о каких-то некрасивых подробностях этой авантюры будто бы проболтался слуга Скобелева, настоящий русский мужик, подстриженный в скобу, которого Мих. Дмитр. привез из своего имения и которого я несколько раз видел, когда три отряда, наш, кавказский и оренбургский, стояли еще в Хиве.
Тогда эти разговоры о Скобелеве, с которым я не рассчитывал когда-либо встретиться, меня, правду сказать, мало интересовали, потому что Скобелев был не «наш», а многие из «наших» казались мне более интересными.
Через несколько времени по возвращении в Ташкент (в октябре 1873 г.) я поселился на одной квартире с Ермоловым и Э.К. Квитницким. Это был тоже старый знакомый Скобелева, офицер гвардейской конной артиллерии, разжалованный в солдаты, присланный в Хивинский поход рядовым 8-го турк. линейного б-на, а затем прикомандированный к нашей батарее, в мой, третий взвод.
Во время одной из приятельских бесед, вспоминая о только что сделанном походе, случайно вспомнили и о Скобелеве, к которому Ермолов почему-то всегда относился несколько иронически.
На мой вопрос: «Скажи по правде, Николай Алексеевич, что ты думаешь об этой, как говорят, подозрительной рекогносцировке Скобелева?» Ермолов, ехидно усмехаясь, ответил мне так: «Ничего, душа моя, достоверно не знаю; одно только скажу тебе – не ходи в академию Генерального штаба, развратят они тебя там, и ты тоже сделаешься шарлатаном».
По некоторым причинам я ни в какую академию не собирался, но, тем не менее, читал очень много.
Пока стояли весна и лето, жить было сносно. Время незаметно шло между конными учениями, стрельбами, книгами и умеренным флиртом.
Но настала осень, а вместе с ней скучнейшие занятия с нижними чинами в казарме и в парке; началась непогодь, грязь.
Я стал скучать, а затем и прямо-таки захандрил.
В это самое время случайно узнаю, что петро-александровский отряд[653] зимой пойдет в экспедицию, в Туркмению.
Однажды утром, вместо того чтобы отправиться на службу, я надел мундир и отправился к А.Е. Жаринову, нашему бывшему начальнику артиллерии.
Дня через 3–4[654] я уже ехал на почтовых, направляясь в Перовск, Казлинск и степью в Петро-Александровск.
Зимой мы действительно ходили в Туркмению, но это была скорее военная прогулка, чем военная экспедиция.
В июле 1875 года я поехал в отпуск в Россию.
В Саратове уже я узнал, что ташкентские войска выступили в Кокандский поход.
Не дождавшись конца отпуска, в сентябре я двинулся обратно и в октябре был в Ташкенте.
Главный отряд под начальством К.П. Кауфмана уже вернулся восвояси.
Нами был занят только правый берег Нарына и Дарьи (теперешний Наманганский уезд).
Начальником вновь образованного наманганского отдела и начальником наманганского отряда был назначен М.Д. Скобелев.
Левый берег Нарына и Дарьи принадлежал хану. Военные действия не прекращались.
Я был назначен не в свою, казачью, батарею, которой командовал Абрампольский, а в казачий ракетный дивизион, командиром которого состоял артиллерии штабс-капитан Н.Н. Куропаткин, с которым мы были уже относительно старыми приятелями по Ташкенту и по Хивинскому походу.
В ноябре, наскоро устроив молодую жену у знакомых, я с так называемой «оказией» отправился в отряд, в Наманган.
В. Наливкин
(Продолжение следует)
«Русский Туркестан». 1906, № 119
Я приехал в Наманган вслед за подавлением восстания, когда часть города, впоследствии обращенная в русский квартал, была разгромлена канонадой наших орудий. Еще пахло гарью. Местами еще тлели и курились обгоревшие балки разрушенных построек. То там, то тут из-под развалин вынимали случайно обнаруживавшиеся трупы убитых туземцев.
Меня сразу охватило уже знакомое мне, особенное, тревожнорадостное, возбужденное состояние; я вновь почувствовал себя в обстановке запорожского коша[655].
Скобелев принял меня очень любезно, как старого знакомого, обнадежил по части возможности вскоре же попасть в дело, но, поболтав со мной несколько минут, извинился, сказав, что у него невероятно много дела, в особенности же с массой лазутчиков, которые доставляют ему все новые и новые сведения.
Невзирая на мою юность (мне шел тогда 24-й год) и на крайне малое еще знание людей, мне все-таки бросилась в глаза какая-то особенная деланость и даже театральность Скобелева, которой раньше, в Хивинском походе, я, как будто не замечал.
Вместе с тем теперь Скобелев стал уже «нашим»; предстояло служить с ним, а поэтому волей-неволей и приходилось им интересоваться.
Я поселилися в одной сакле с Н.Н. Куропаткиным. С нами жили: покойный ныне А.Д. Маслов, тогда артиллерийский подпоручик, командовавший «подвижным» взводом, и только что произведенный в офицеры артиллерии прапорщик И.Г. Тутолкин (ныне отставной полковник), состоявший ординарцем при Скобелеве.
С покойным Нилом Николаевичем Куропаткиным я познакомился и сразу же близко сошелся еще перед Хивинским походом. Это был в высшей степени симпатичный и далеко недюжинный человек.
Красивый и мощный физически, с умным, открытым лицом, с вечно приветливой улыбкой, всегда веселый, добродушный и остроумный, не пьяница, но и не дурак выпить в подходящей компании, беззаветно отважный, покойный Нил был общим любимцем всей той части офицерства, с которой ему приходилось сталкиваться. Начальство держало себя с ним очень осторожно и осмотрительно, ибо два-три факта из служебной жизни покойного Нила доказали, что это офицер, который никогда не только не станет гнуть спину, но никогда никому не позволит наступить себе на ногу.