Мне стало противно и тоскливо как-то. Я опять осадил коня и поехал шагом.
Стали возвращаться казаки. Когда набралось человек 10, я повернул назад.
По мере приближения к месту нашей атаки трупов было все больше и больше. На месте же самой атаки поле пестрело красными куртками.
На дороге стояла кучка офицеров. Среди них поручик К., командовавший конными стрелками.
Подъехал Скобелев. К., всегда любивший паясничать и кривляться, с особыми, ему одному свойственными ужимками начал докладывать Скобелеву о своих подвигах.
«Сегодня, Ваше Превосходительство, неисправно работали. Когда я с конными стрелками подошел сюда, многие сарбазы оказались не убитыми, а только ранеными. Некоторые же, по-видимому, притворялись ранеными; поднимали головы, озирались. Но мои стрелочки всех их прикололи, прикончили».
Отлично помню, что Скобелев ничего не сказал на это, не сделал никакого замечания. Но я отлично помню также, как нахмурилось несколько суровых, загорелых офицерских лиц; какой злобой, каким негодованием загорелись глаза; каким презрением прозвучал голос кого-то из присутствовавших, когда, по отъезду Скобелева, он сказал: «Какая же ты дрянь, Петька!»
А Петька кривлялся, паясничал и глупо ухмылялся.
Мне стало невмоготу тошно и противно, и я опять как и в Гур-тюбе, начал думать.
Думы были невеселые, мрачные, скверные какие-то.
Война, моя возлюбленная, которой я грезил, богиня, жрецом которой я хотел быть, стала казаться мне противной, по крайней мере в том виде, в каком мне показывал гуртюбинский «ерой». Я понимал, что мне трудно, почти невозможно быть участником подобного рода оргий, что под начальством Скобелева мне нельзя служить в строю; что надо бежать, надо упасать свою душу.
Таковы были мои думы тогда, 2 декабря 1875 года.
Теперь, по прочтении статьи К.М. Обручева, к этим думам присоединяются нижеследующие соображения. Невзирая на всю возмутительность истории с «притворявшимися» сарбазами, которых «прикончили стрелочки», невзирая на то, что в батальоне, где служил К., было много честных, высоконравственных и разумных офицеров, подпоручика К. не постигла почему-то та участь, которая в Хивинском походе постигла прапорщика Н-ского. Это, во-первых. Во-вторых, впоследствии, когда К. уже был полковником и служил в России, когда ему надо было занять соответствующую должность для того, чтобы получить генерала, его услуги, при посредстве покровителей, были предложены одному из наиболее видных и старых генералов армии.
Этот генерал категорически заявил, что «подобным» офицерам в его округе места нет. Тем не менее вскоре же К. был все-таки вытянут в генералы своим дальним родственником, который тогда был «сильным» военного мира, а потом заставил Россию дорого заплатить за эту «силу» в Ляояне и Мукдене.
Зимой 1905 года генерал К. был назначен временным генерал-губернатором одного из южных городов России, где он требовал себе чуть не божеского поклонения. Его приказ об этом был воспроизведен одной из больших газет, ныне закрытой. Подучать только, в чьи руки был отдан этот злополучный город.
Можно ли после этого не сказать: как прав автор «Военного подбора»! Как темны, как подозрительны и вместе с тем как «неисповедимы» те пути, по которым по сие время некоторые русские офицеры доползают до генеральских чинов!
Я решил уйти из строя. 25 декабря весь отряд, за исключением, кажется, одной или двух рот и небольшой казачьей команды, оставленных в Намангане, ушел со Скобелевым за Нарын, в Ики су-арасы, в теперешний Андижанский уезд. Я подал рапорт о болезни, остался в Намангане и начал вести переговоры о переходе на службу по военно-народному управлению.
В. Наливкин
(Продолжение следует)
«Русский Туркестан». 1906, № 121
26 января 1876 года в Наманган приезжал из отряда Скобелев. Он долго уговаривал меня не уходить из строя, но в конце концов подписал приказ: я был назначен помощником начальника наманганского участка.
В феврале того же года вся Фергана была присоединена к империи под названием Ферганской области, военным губернатором которой был назначен Скобелев. Наманганский участок был переименован в уезд.
Началась кипучая, а для меня лично новая и чрезвычайно интересная деятельность. Надо было вводить основы нашей гражданственности среди чуждого нам и чуждавшегося нас населения. Поэтому являлось необходимым, во-первых, знакомиться с этим населением, с его языком, бытом и нуждами, а во-вторых, по возможности защищать его интересы, интересы нового русского гражданина и плательщика.
Защищать его пришлось прежде всего от наших нижних чинов, которые, привыкнув за время войны к реквизициям и фуражировкам, не желали отказаться от них и в мирное время.
Несмотря на то, что гарнизон гор. Намангана был очень незначителен (одна рота 7-го линейного батальона, подвижной артиллерийский взвод и сводная команда, при уряднике[666], худоконных оренбургских и сибирских казаков), нам, уездному управлению, пришлось некоторое время вести упорную борьбу с местным военным начальством, которое, не всегда имея достаточный надзор за нижними чинами, часто, видимо, было склонно их выгораживать.
Кончилась же эта маленькая пуническая война[667] довольно печально.
Однажды утром в уездное управление явился окровавленный сарт, с глубоко рассеченной костью правой руки, и заявил, что когда он жал клевер, на принадлежащем ему поле, около казачьей казармы, явились казаки и стали забирать только что связанные снопы; он сделал попытку защитить свое добро, но один из казаков вынул шашку и рассек ему руку.
Отправились в казарму. Шашка одного из казаков, действительно, оказалась в крови. Возникло скверное дело. Казак пошел под суд.
Война, будучи по существу, безусловно, антикультурным [явлением. – Ред.], особенно пагубна и омерзительна тем, что везде и всегда она выворачивала и выворачивает наизнанку весь кодекс общечеловеческой этики, ибо она разрушает, она санкционирует то, что в обычное, «мирное» время считается непозволительным, безнравственным, позорным и преступным.
Некоторая доля распущенности, разнузданности всегда замечалась и замечается в частях, только что возвратившихся из военного похода.
Но в Туркестанском округе, по мнению старослужащих офицеров описываемого времени, разнузданность нижних чинов никогда не доходила до такой степени, в которой она проявилась в Фергане после Кокандского похода, и большинство приписывало это Скобелеву, бесспорно проявившему в этом походе самое тлетворное влияние на воинскую доблесть и на нравственность не только нижних чинов, но даже и некоторых офицеров его отряда.
А тем временем живая, интересная устроительная работа кипела и ширилась все больше и больше.
Эта работа, по крайней мере в Наманганском уезде, начальником которого был высокочестный, трудолюбивый, гуманный и рассудительный П.В. Аверьянов, была особенно приятной и производительной до тех пор, пока мы работали с ним почти самостоятельно.
Но вот в Коканде, бывшем тогда областным городом, «возникло» областное правление, из которого, как из рога изобилия, посыпались на нас предписания, циркуляры, дополнения и разъяснения.
Значительное число их свидетельствовало о том, что господа, заседающие в этом правлении, не имеют решительно никакого представления о туземце и его быте. Тем не менее со всей этой макулатурой волей-неволей приходилось считаться. Чем дальше, я все более и более убеждался в том, что, в сущности говоря, никто ничего толком не знает, а знать надо очень и очень многое для того, чтобы не делать глупостей, за которые народ должен будет платиться своей шкурой.
Хорошо было бы, думалось тогда мне, выйти на некоторое время в отставку, надеть халат, уйти в народ и близко, близко с ним познакомиться[668].
Область, как я сказал уже, только что начинала организовываться и устраиваться. Ни телеграфа, ни почтового тракта еще не было. Ездили верхом и на арбах. Пакеты и письма доставлялись конными джигитами. Российская и ташкентская почты, а равно и телеграммы, получались теми же джигитами в Ходженте, бывшем тогда конечным пунктом почтового тракта и телеграфной линии. Напуганное войной население, в особенности сельское, не успев еще вполне успокоиться и прийти в себя, пряталось по домам, завидя русских или русского.
При таких обстоятельствах в октябре 1876 года, через 8 месяцев после присоединения Ферганы, К.П. Кауфман предпринял объезд новой области. От Ходжента и далее он ехал частью в войсковых тарантасах, частью верхом. Точного маршрута не было и не могло быть. В Намангане мы ждали его в течение нескольких дней. Во время этих ожиданий я получил приказание немедленно ехать в Коканд по случаю назначения меня комиссаром организационной (ныне поземельно-податной) комиссии. В Коканде же я должен был явиться полковнику Носовичу, назначенному председателем этой комиссии.
Дня через 2–3 я был уже в Коканде. Носович, старый полковник, давно покинувший строй ради гражданских дел (с ним я случайно познакомился, с небольшим год тому назад, в Петро-Александровске), выразив удовольствие видеть своим сотрудником знакомого человека и ни одним словом не обмолвившись о предстоящей работе, прежде всего поздравил меня: «Поздравляю вас, – сказал он. – Вы будете получать “очень красивое содержание”: свыше 4000 руб. в год».
Невзирая на обаяние такого поздравления и на легкомыслие, свойственное юности, я сразу же почувствовал, что местный полковник отнюдь не внушает мне ни доверия, ни уважения.
От него же я узнал, что кроме меня в комиссию назначены: А.И. Брянов и В.А. Реслейн, тоже помощники начальников уездов (ныне оба полковники). Четвертый был привезенный откуда-то Носовичем гражданский чиновник, фамилию которого не могу вспомнить.