Вскоре же приехал в Коканд Кауфман. Здесь он устроил заседание или, вернее, собеседование с губернатором, с чинами организационной комиссии и с некоторыми чинами местной администрации. Больше всех говорил К.П., вообще любивший и умевший поговорить. Несколько раз говорил и Скобелев; говорил, по обыкновению, складно, красиво и остроумно. Вместе с тем отлично помню, что я два-три раза в буквальном смысле слова был поражен острой впечатлительностью его ума и силой его, так сказать, «научного воображения»[669]. С нескольких слов он понимал своего собеседника; он на лету схватывал чужую, до тех пор незнакомую ему мысль; по нескольким, относительно скудным данным его сильное «научное воображение» с изумительной быстротой создавало относительно грандиозную картину, близкую или к действительности, или к тому, что хотел сказать, но не успевал договорить собеседник.
В этом отношении и на меня, и на многих других Скобелев производил впечатление, безусловно, даровитого, выдающегося человека.
В. Наливкин
(Продолжение следует)
«Русский Туркестан». 1906, № 123
По отъезду Кауфмана наша комиссия приступила к предварительным работам, выразившимся главным образом в распределении комиссарских участков. Мне, ради близости к Намангану, в котором оставалась семья, пришлось начинать работу с злополучного кишлака Гур-тюбе, в котором год тому назад я воспринял не весьма приятные впечатления. Межевых чинов, которые должны были производить инструментальную съемку земли, еще не было; они только ожидались. Инструкция комиссарам была сфабрикована заранее. Согласно ей мы должны были разными способами собирать сведения об урожаях, базарных ценах, об ирригационных, почвенных и иных условиях, для определения норм податного населения. Кроме того, по очень обширной программе, должны были собираться разного рода статистические данные. Главнейшая суть дела была в схемке; но землемеров, как я уже сказал, не было.
Запасшись инструкциями и разными сведениями, я отправился в Наманган. Устроив там свое маленькое походное хозяйство, с джигитом и переводчиком (тогда я не мог еще свободно говорить по-сартовски[670]) я выехал в Гур-тюбе, «к месту своего нового служения».
Приезжаю в Гур-тюбе вечером. Осень. Холодно становится. Старшина устраивает меня в грязной, сырой и совершенно темной сакле, с крохотным отверстием в крыше. На следующий день утром отправляюсь бродить по кишлаку с целью осмотреться немного и попутно собрать какие-либо «статистические данные». Решаю на первый раз произвести счет немногочисленным домам небольшого кишлака и записать имена домохозяев. Сарты бегут от меня и запирают калитки и ворота на запоры. Стучу – не отворяют; зову – не откликаются.
Выхожу за кишлак, в поле. День серенький. «Унылые печальные места!»
Вот здесь Нила угораздило «фортель» выкинуть. Там «это» случилось… дальше «они» лежали… Боже мой, Боже мой, какая тоска! Какая гложущая, невыносимая тоска!
Нет, думаю, так нельзя. Это значит раскисать и нервничать. Этого совсем не требуется. Надо взять себя в руки и как-никак приниматься за работу.
Возвращаюсь в кишлак; приглашаю к себе старшину; пою его чаем, ублажаю, как могу, и исподволь приступаю к расспросам, опять-таки на предмет получения «сведений» и «данных», он начинает нести очевиднейший, ни с чем несообразный вздор.
Первый сеанс, безусловно, не удается, второй тоже, от третьего я уже сам отказываюсь и лечу в Коканд.
В Коканде узнаю от Носовича, что землемеров нет, и они прибудут еще очень нескоро, а потому нам вышлют несколько человек топографических кондукторов, которые будут снимать инструментально лишь контуры дач, а внутренняя ситуация будет наноситься на планы по измерениям сартов…..щей[671], измеряющих землю бечевкой, которая, как известно, на дождь ссаживается, а на солнце вытягивается.
Пробую говорить о совершенной бессмысленности такой постановки дела – не внемлет.
Мне обещают дать знать, когда кондукторы прибудут в участок, и я, в ожидании их, временно уезжаю в Наманган. Через несколько дней, получив надлежащее известие, еду в Гур-тюбе. Оказывается, что приехал только один кондуктор, что больше их нет и что за поздним временем года – был уже ноябрь – межевые работы вскоре же прекратятся, а потому вряд ли имеется смысл их начинать.
В совершенном отчаянии еду в Наманган, посоветоваться с П.В. Аверьяновым.
Приехав в Наманган под вечер, я узнал, что здесь Скобелев. Вскоре же он прислал за мной, было уже часов около 9 вечера. Мы беседовали втроем, Скобелев, Аверьянов и я. В общих чертах я сказал так: комиссия открыта преждевременно и совсем наспех. Население еще не успокоилось, и получить сколько-нибудь сносные сведения нельзя. Землемеров нет, и они будут еще нескоро. Основная работа, съемка, в удовлетворительном виде не может быть произведена. Очевидно, что все это делается так спешно и бессмысленно потому только, что Носовичу нужно красивое содержание. Такие отношения к делу и к казенным деньгам я считаю преступным и думаю, что следует временно расформировать комиссию.
Скобелев со мной не согласен; он сказал, что теперь не может быть разговоров даже о временном расформировании комиссии, но что необходимо все-таки установить картину безусловных дефектов настоящего положения дела.
Он взял лист почтовой бумаги и под мою диктовку записал несколько пунктов, несколько основных положений.
Потом этот хорошо памятный мне разговор перешел на всякую всячину и около часа или двух ночи закончился очень оригинально. Скобелев, разойдясь и воодушевившись, начал рисовать грандиозные и крайне фантастические картины будущих войн, возможных по его мнению в Средней Азии. Я не вытерпел, рассмеялся и сказал: «Знаете, Михаил Дмитриевич, на кого вы теперь похожи? Не сердитесь, пожалуйста, но, право же, вы напоминаете очень юного корнета, который, сильно позвякивая шпорами с рассверленными репейками, поет или декламирует:
Кубок и сабля, сабля и кубок;
Пью за здоровье розовых губок».
На это Скобелев, обращаясь ко мне и Аверьянову, в таком же шутливом тоне сказал: «Ну, душки, убирайтесь; идите спать, а то вы мне и еще каких-нибудь неприятностей наделаете».
Если П.В. Аверьянов жив, чего желаю ему от всей дули, он, конечно, помнит многие подробности этого разговора, о котором впоследствии мы часто вспоминали с ним в Намангане.
На другой день Скобелев уехал в Коканд, приказав мне приехать туда же в назначенный день.
В Коканде я пришел к Скобелеву утром. Он только что встал.
Мы пили чай, когда в кабинет вошли два других комиссара, Брянов и Реслейн.
Скобелев, вынув из письменного стола знакомый мне лист бумаги, сказал, что, ознакомившись с положением и обстановкой дел комиссии, он пришел к убеждению, что существует много недопустимых ненормальностей, которые… и т. д… и т. д…
Сказав довольно пространную и по обыкновению красивую речь, М.Д. обратился ко мне с вопросом о том, согласен ли я с его взглядом на совершеннуо ненормальность постановки дела.
Я вытаращил на него глаза и сказал: «согласен».
Он отпустил нас, сказав, что сегодня же по этому поводу будет заседание. Мне было приказано потом опять прийти, чтобы поехать на заседание вместе и дорогой еще поговорить о том же деле.
Выйдя от Скобелева, я рассказал моим товарищам историю с листом почтовой бумаги. Они, конечно, посмеялись. От Скобелева я прошел к начальнику уезда, майору (нынче отставному генерал-майору) Г.С. Батыреву, который тоже должен был присутствовать на предстоящем заседании.
Когда, переговорив о деле, я упомянул о листке, Гавриил Сергеевич рассмеялся и сказал мне, что эти проделки Скобелева ему хорошо знакомы, так как Скобелев часто просит его дать материал для письма Кауфману.
Гавриил Сергеевич, человек, наблюдательный и хорошо владевший пером, а главное прослуживший перед тем несколько лет по военно-народному правлению, а потому знакомый уже с бытом и хозяйством туземного населения, без труда составлял для Скобелева большие и основательные записки. Эти записки переделывались Скобелевым в обширные письма к Кауфману; а Кауфман носился с этими письмами, с восхищением перечитывал их и удивлялся феноменальным способностям Скобелева, который, сидя в губернаторской квартире, в течение нескольких месяцев успел так широко и всесторонне ознакомиться с ирригацией, с хозяйством и с нуждами области.
Заседание комиссии вышло очень бурное. Вопрос о временном расформировании комиссии был сорван. Я заявил, что не считаю возможным для себя оставаться на должности комиссара.
Со Скобелевым мы простились очень холодно. Это было наше последнее свидание. Месяца через 2–3, в начале 1877 года, Скобелев был экстренно вызван в Петербург, на его место был назначен А.К. Абрамов.
Вскоре же из Петербурга пришли вести о том, что до Александра II дошли слухи о скобелевских подвигах в Кокандском походе, о подробностях его женитьбы и последовавшего затем развода. Уверяли, что, когда Скобелев являлся государю в Зимнем дворце, Александр II, указывая пальцем на генеральские эполеты и ордена, полученные в Туркестане, сказал: «Все это ты должен еще заслужить».
С этим нелестным для него предложением М.Д. пошел в турецкий поход в 1878 году[672].
Ему нужно было во что бы то ни стало заслужить; вместе с тем он, по-видимому, хотел сделать это в возможно широком масштабе.
Газеты несли одну за другой вести о подвигах Скобелева. То он с Гурко шажком разъезжает под гранатами; то умывается за бруствером под турецкими пулями. Перо г. Немировича-Данченко ясно расписывало подвиги «белого генерала»[673]