. Мы же, знавшие Скобелева по Туркестану, разводили руками, не будучи в состоянии понять, «что сей сон обозначает» и «в скольких смыслах оное понимать надлежит». Многие решили на том, что чего, дескать, на свете не бывает; переродился человек, и делу конец.
Прошло еще немало времени, и мы узнали о смерти Скобелева. Пошли проникшие даже и в печать слухи о какой-то «оргии, о каком-то афинском вечере, о том, что Скобелева погубили его обычные и прежде половые излишества.
Однако же среди многих туркестанцев, которые знали Скобелева более или менее близко, сложился и, как кажется, установился несколько иной взгляд, который всецело разделяю и я.
Скобелев, человек органически не приспособленный к сколько-нибудь свободному (без особых усилий) проявлению того, что разумеется под личной храбростью, должен был заслужить и желал сделать это в возможно широком масштабе.
Нервный и впечатлительный организм этого человека, подорванный ненормальностями половой жизни, органически неприспособленный к относительно спокойному реагированию на впечатления, бившие по слабым нервам так, как, несомненно, били по ним прогулки с Гурко, умывания за бруствером, разные «зеленые горы» и прочее, привели к тому, что сердце этого безвременно погибшего человека представляло собой, по свидетельству врачей, отмеченному в свое время и в печати, дряблый, растянутый мешок. После этого нужно было очень немногое для того, чтобы окончательно добить человека, который, очевидно, не знал и не соразмерял своих органических сил.
Я остаюсь при том убеждении, что Скобелева погубила турецкая кампания или, шире, грандиозность того подвига, который он взял на себя и который органически был для него, безусловно, непосильным.
Мне хорошо известна латинская поговорка: de moritus aut bene, aut nihil[674]. Я охотно подчиняюсь устанавливаемому ею нравственному правилу до тех пор, пока оно касается частных дел. Но я не могу распространить это правило на государственных и общественных деятелей, ибо их деятельность и все результаты этой деятельности принадлежат обществу и истории. Поэтому я счел себя вправе написать и напечатать свои воспоминания.
Я написал свои воспоминания не для того, чтобы очернить или развенчать Скобелева; первое было бы бесполезно, а потому и глупо; второе было бы для меня совершенно непосильно. Я написал и напечатал свои воспоминания для того, чтобы иллюстрировать ими те мысли, которые изложены в статье «Военный подбор», которые я вполне разделяю и которые ни в каком случае не могут и не должны игнорироваться теперь, когда Цусимы, Мукдены и иные не менее печальные обстоятельства заставляют всю сознательную часть русского общества все настойчивее задумываться над вопросом о необходимости реорганизации армии.
Эти же соображения заставляют меня думать, что не сделает ошибки тот, кто откровенно и правдиво поведает обществу мысли и факты, обнародование которых может так или иначе послужить делу устранения на будущее время Цусим, Мукденов, Ляоянов и иных не менее прискорбных явлений последнего времени.
В. Наливкин
Записка о возможных соотношениях между последними событиями в Китае и усилением панисламистского движенияВ. П. Наливкин
Составлена по распоряжению
Туркестанского генерал-губернатора
генерала от инфантерии С.М. Духовского.
Панисламизм и антиевропейское движение среди мусульман
Основатель мусульманской религии и его четыре преемника, носившие название «халиф», как известно, были неограниченными повелителями всего вновь возникшего мусульманского теократического государства, державшими в своих руках бразды и духовного, и гражданского правления[675].
По смерти халифа Алия, за окончательным распадением мусульманства на два враждебных лагеря, на суннитов и шиитов, под властью последующих халифов остались одни только сунниты, причем одновременно с перенесением халифата в Багдад законодательная власть, вследствие крайне индифферентных отношений здешних халифов к религии, навсегда ускользнув из их рук, была захвачена улемами, богословами и юристами, что, в свою очередь, еще более умалило общемусульманское значение последующих халифов.
Значительно позже турецкие султаны не совсем законным образом присвоили себе титул «халиф»[676]. Однако, невзирая на тогдашнее могущество Турции, султаны были халифами лишь номинально, и то главным образом только в глазах своих собственных подданных, ибо к этому времени единое некогда мусульманство раздробилось не только на несколько религиозных сект, но еще и на несколько самостоятельных государств, разбросанных в трех частях света и часто враждебных одно другому, что при несовершенстве прежних путей и той интеллектуальной дремоте, в которую мусульманство постепенно впало и в которой оно оставалось до последнего времени, не могло не привести в конце концов к изолированности отдельных мусульманских обществ, начинавших уже забывать, что по существу своему ислам есть та провиденциальная сила, которая должна объединить все народы, исповедующие религию, провозглашенную «печатью пророков», как мусульмане называют Мухаммада, считающегося ими последним и совершеннейшим из посланников Божьих.
Хранителями этой постепенно забывавшейся идеи единения всего мусульманского мира в разных магометанских обществах были лица наиболее ортодоксального направления, напоминавшие своим современникам о необходимости хранения главнейших основ ислама в их первичной чистоте.
Вместе с чем им приходилось, конечно, напоминать и о необходимости существования главы мусульманства, халифа, каковым в силу исторических причин, приходилось и приходится признавать турецкого султана.
Однако же усилия этих радетелей общемусульманского дела и общемусульманских интересов до поры до времени оставались тщетными, на что, разумеется, было много весьма солидных причин.
Достаточно только вспомнить, например, ту громадную роль, которую сравнительно недавно еще играли в духовной и юридической жизни всего суннитского Востока Бухара и Самарканд, долгое время являвшие собой главнейший центр мусульманской схоластической науки, а потому затмевавшие в глазах большинства мусульман значительную часть блеска Стамбула, никогда не игравшего подобной роли ни в религиозной, ни в юридической жизни мусульманских народов.
Таким образом, приблизительно в начале истекающего столетия мусульманский мир представлялся, во-первых, далеко отставшим, в культурном отношении от европейских народов, а потому и совершенно неприспособленным к борьбе с ними, в случае надобности, а во-вторых, разбитым на значительное число государств, замкнутых, изолированных друг от друга и физически, и морально и вместе с тем совсем почти забывших об одном из главнейших заветов своего пророка, об единении всего мусульманства, в котором не должно быть ни сект, ни национальностей, которое не должно знать ни арабов, ни турок, ни персов и афганцев, ни сартов и киргиз, ибо все они, приняв ислам, должны быть только мусульманами.
Вместе с тем с наступлением настоящего столетия начинают все быстрей изменяться как соотношения между мусульманами и христианскими народами Европы, так равно и взаимные отношения между главнейшими мусульманскими государствами, ближайшими причинами [их. – Сост.] явились: погоня за рынками и территориальными приобретениями со стороны западноевропейских государств; необходимость для России умиротворить и вообще обеспечить от разного рода случайностей свои азиатские границы; возникновение непосредственного общения части мусульманских народов с европейской цивилизацией и, попутное со всем вышеупомянутым, снабжение европейцами многих мусульманских народов такими знаниями, которых они раньше не имели, что, как уже было замечено выше, ставило эти народы в невозможность не только борьбы с европейцами, но даже и конкуренции с ними на поприще большей части отраслей гражданской жизни.
Англичане овладевают Индией; французы основывают свои владения на севере Африки; русские отодвигают свою государственную границу далеко в глубь одичавшей в течение семи последних веков Средней Азии[677].
Одновременно с этим в Азии и в Африке возникают так называемые «сферы политического влияния» главнейших европейских держав, взаимно конкурирующих в этом отношении.
В одичавших исконно-мусульманских странах, спавших, как казалось людям того времени, непробудным сном, под влиянием европейцев, неустанно приливавших сюда в качестве завоевателей и коммерсантов, и политиков, устанавливавших границы «сфер влияния», и офицеров-инструкторов, обучавших эти полудикие орды европейскому строю и обращению с европейским оружием, и ученых, и туристов, сумевших прежде всего разжечь в местных низших слоях страсть к легкой наживе и даже склонность к фальсификации старинных предметов, в этих полудиких, веками дремавших странах мало-помалу стала пробуждаться жизнь.
Их пробудил непривычный для мусульманского слуха того времени шум, поднятый европейцами, не находившими нужным ни особенно стесняться с полудикими варварами, ни согласовывать свою местную деятельность со вкусами, привычками и мировоззрением полусонных мусульман, к тому же в большинстве случаев не имевших возможности призвать европейцев к порядку.
Пока шло постепенное медленное пробуждение мусульманства, Восток успел в значительной мере преобразиться: многие прежние государственные границы значительно изменили свои направления; достаточно прочно обосновались «сферы влияния»; как из земли выросли длинные вереницы телеграфных столбов; побежали поезда железных дорог; поплыли пароходы и засвистели гудки заводов, попутно с чем стараниями тех, кто стоял на страже «Восточного вопроса»[678]