– Когда я был мальчонкой, – рассказывал Владимир Петрович – моя бабушка учила меня владеть иглой, самому пришивать пуговицы, ставить заплаты, штопать. «Военному в походе надеяться не на кого», – говорила она.
Эти уроки оказались не бесполезными. Владимир Петрович всю жизнь чинил и приводил в порядок свое белье. Когда у моей матери были маленькие дети и она не успевала их обшивать, Владимир Петрович предложил свою помощь.
– Может быть, Наташа, твоим мальчишкам надо что-нибудь сшить? Я могу, ты только скрои и вставь шпульку в машину.
С наступлением охотничьего сезона Владимир Петрович каждую неделю ходил на охоту. В этот период жизни у него уже не было компаньонов по охоте. Уходил он рано утром, возвращался во второй половине дня. Охотился он в трех местах: в Дурмене на люцерниках – на перепелов, на Никольских болотах – на бекасов и на островах Чирчика – на зайцев. Несмотря на обилие уток и фазанов, я не помню случая в этот период, когда бы он охотился на эту дичь – уток, по его выражению, стреляют только «сапожники».
Стрелок он был первоклассный. С. Попов[313], сам отличный охотник, рассказывал, как он, мальчуганом, пасшим вместе с товарищем стадо, бросил все, чтобы посмотреть на виртуозную стрельбу «старика» – как правило, падал каждый бекас, по которому он делал выстрел, а если вылетала в разные стороны пара бекасов, то их обоих обычно настигал удачный дуплет. Без дичи с охоты Владимир Петрович никогда не возвращался.
Раза два в месяц Владимир Петрович уходил в редакции и издательства или отвести душу со своими политическими единомышленниками.
По своему характеру Владимир Петрович был жизнерадостный, веселый и остроумный человек.
Когда он вернулся из восьмилетней добровольной ссылки – из кишлака Нанай и песков центральной Ферганы и поселился в Ташкенте[314], он охотно посещал устраиваемые местным обществом вечера, танцевал, пел, красочно и с большим юмором рассказывал эпизоды из своей жизни. В семье он любил в комическом виде изображать свои беседы и столкновения с начальством, упрямое нежелание многих администраторов считаться с фактами и логикой.
Долгое время в Ташкенте его постоянными спутниками на охоте были учитель гимназии М.К. Смирнов и ветеринарный врач Бронников. По возвращении с охоты начиналось нескончаемое чаепитие и разбор Владимиром Петровичем «хода военных действий», слушая который покатывались со смеха члены его семьи и зашедшие «на огонек» знакомые. Большею частью мишенью для Владимира Петровича служил «таксыр»[315] Бронников.
С течением времени характер Владимира Петровича заметно изменился. Наложило отпечаток разочарование в результатах культуртрегерской работы в Туркестане, которой он отдал дань в свое время, постоянные столкновения с той частью общества, которая была заклеймена М.Е. Салтыковым-Щедриным как «господа ташкентцы» и, особенно, поражение революции 1905 г. и наступивший затем период черной реакции. Веселый когда-то, Владимир Петрович теперь срывал свое раздражение на бывших друзьях и домашних, частенько бывал «не в духе». Особенно доставалось в такие часы местным властям.
– Однажды, – рассказывала моя мать, – приехал к Владимиру Петровичу его давний сослуживец, настойчиво делавший свою карьеру. Владимир Петрович в беседе скоро перешел к обсуждению своих порядков и особенно яростно нападал на генерал-губернатора и его окружение. Его гость не решался возразить Владимиру Петровичу и еще больше боялся поддержать «крамольные» речи. Он сидел красный как рак, вскакивал со стула, и все его участие в беседе сводилось к повторению возгласа «Дык ведь…».
От плохого настроения Владимира Петровича не страдали его старинные друзья – узбеки и киргизы из Наная, из Ферганы, Самарканда и Ташкента, которые запросто приезжали к своему «тамыру»[316], встречая со стороны хозяина самое радушное отношение. На окраине Ташкента, где Владимир Петрович провел последние годы жизни, было много узбекских хуторов. Он пользовался большим уважением среди местных жителей, которые величали его «домля» – учитель.
Иногда Владимир Петрович мог вспылить по незначительному поводу и в такие минуты терял контроль над собой. Мне было около пяти лет, когда в саду моего дяди Владимира Владимировича появились первые яблоки на молодых деревьях.
– Не рви их, они еще зеленые, – наставлял меня дедушка.
Через несколько дней после этого ко мне пришел приятель, и я, около дерева, сообщил ему, что рвать яблоки нельзя, а рука моя непроизвольно тянулась, пока я не зажал в ней яблоко. Вдруг моего приятеля как ветром сдуло, и я увидел, что ко мне бежит разъяренный дедушка, и пустился наутек.
– Нет, паршивец, ты от меня не убежишь – и топот тяжелых солдатских сапог наполнял мою душу ужасом. Финалом этого бега было несколько ударов камышинкой, совершенно не соответствовавших моему представлению об ожидавшей меня каре. Тем не менее я долго не мог прийти в себя от пережитого. Моя мать потом, когда дедушка упрекал ее, что она не умеет воспитывать детей, напоминала ему об этом эпизоде.
Характеру Владимира Петровича была свойственна доверчивость, склонность идеализировать и считать людей более хорошими, чем они есть на самом деле. В результате он часто заблуждался и испытывал впоследствии глубокое разочарование.
Когда выражали сомнения в нравственных качествах кого-нибудь, Владимир Петрович мог ответить: «Ну что ты, ведь это наш эсдек», – словно это являлось исчерпывающим доказательством безупречной биографии.
Долгое время увлечением Владимира Петровича был некто Габитов[317], и все попытки близких доказать, что Габитов злоупотребляет доверием Владимира Петровича, последним немедленно отметались, пока он не убедился с большим опозданием в их обоснованности.
Как-то моя мать заговорила о необходимости найти хорошего столяра для выполнения некоторых работ.
– Я знаю одного столяра, – вмешался дедушка. – Возьми его, у него такое одухотворенное лицо. «Одухотворенное лицо» оказалось не только плохим столяром, но и нечестным человеком.
Владимир Петрович был бессребреник и, по-видимому, довольно равнодушен к чинам и карьере.
– Что вы сидите на сорок рублей в месяц? – убеждал его перейти на работу в ведомство просвещения один из местных деятелей. – Ведь ваши товарищи уже в генералы выходят.
Но равнодушие к чинам и карьере отнюдь не означало, что Владимир Петрович был лишен всякого честолюбия. Он очень ревниво относился к своим литературным трудам, и прежде чем сдать в газету очередную статью, приходил к Марии Владимировне или, чаще, к моей матери и читал рукопись. Если статья вызывала искреннее одобрение, лицо автора выражало искреннюю радость.
– Иду я по Пушкинской улице, – с явным удовольствием рассказывал Владимир Петрович, – мчится на своем рысаке Рейсер[318] и кричит на всю улицу: «Побольше, Владимир Петрович, побольше таких статей!»
Любил Владимир Петрович, чтобы оценили его труд. Он сделал у нас деревянный заборчик, отделявший часть двора от кур.
– Наташа, я починил забор, – сообщил он моей матери и вышел на двор.
– Пойди, похвали забор, – шепнула Мария Владимировна, – ведь он этого ждет.
Изгородь получилась очень несуразной, но мать покривила душой и выразила полное одобрение. Владимир Петрович сиял.
Большую радость доставляло Владимиру Петровичу сделать приятный сюрприз близким, и в первую очередь Марии Владимировне. Когда родители строили дом, мать рассказала Владимиру Петровичу и Марии Владимировне, что из-за отсутствия средств на достройку дома вынуждена его заложить. Когда мать ушла, Владимир Петрович догнал ее.
– Наташа, не делай глупости, ты влезешь в такую петлю, из которой никогда не выпутаешься. Я скоро должен буду получить деньги за «руководство»[319], и Машенька тебе поможет. Только пока ничего не говори ей о получении мною денег – это должно быть для нее сюрпризом.
Все знали, что Владимир Петрович очень огорчается, если его подарки оказывались неудачными, и вели себя соответствующим образом.
В воспитание своих внуков Владимир Петрович вмешивался редко, главным образом – когда сталкивался с чем-нибудь, что его возмущало.
Однажды я – было мне не более пяти лет – завладел несколькими номерами «Нивы», и вырезав из них картинки, развесил их в своем уголке. Дед, увидев в этой картинной галерее царские портреты, набросился с упреками на мою мать.
– Как ты, Наташа, допускаешь это. Ведь из мальчишки подлец вырастет.
Второй раз мне попало за торговлю персиками. Неподалеку от нас строился дом, и каменщики попросили меня принести персиков, которых в нашем саду было великое обилие. Я несколько раз носил им персики и отказывался от медяков, которые они мне совали, пока один предприимчивый приятель не посоветовал брать деньги. Какая разыгралась буря, когда Владимир Петрович узнал о моих торгашеских наклонностях!
– Нет ни моего, ни твоего – все общее. Кому нужно – тот берет и пользуется, – втолковывал он, когда я однажды завел с ним разговор о «нашем» и «не нашем».
К успехам детей и внуков в учении Владимир Петрович был равнодушен.
– И зачем ему обязательно учиться? Пусть будет пастухом или сапожником, – ответил он моей матери, когда она просила его воздействовать на плохо учившегося внука. Меня удивляет, что Владимир Петрович совершенно не обращал внимания на то, что его младшие дети и внуки не знают узбекского языка, и не требовал говорить с детьми по-узбекски с целью их обучения.
Был Владимир Петрович очень нетребователен и на себя тратил минимум. Ходил круглый год в простых солдатских сапогах и только в город ходил в хромовых. Покупал на толчке для себя белье из небеленой бязи и солдатские шаровары. Сколько я его помню, имел он одно видавшее виды черное платье и черный же пиджачок. К пище был непривередлив и только питал слабость к вареникам.