– Если бы был царем, – шутил он, – каждый бы день ел вареники.
Я был слишком мал, чтобы вникать в существо происходивших между взрослыми разговоров. Но когда Владимир Петрович награждал кого-либо эпитетом «монархист», «черносотенец». «жандарм» или «охранник» – он вкладывал в слова столько чувства, что даже для ребенка не оставалось сомнений в его отношении к такой персоне. А когда я встречал фотографа Пуришкевича, то мне казалось, что его облик вполне заслуживает того презрения, с которым говорил о нем Владимир Петрович.
Четыре знаменательных события произошли в последний период его жизни.
Хмурый и подавленный был Владимир Петрович, когда стало известно о кончившемся неудачей восстании саперов в Троицких лагерях.
Война 1914 г. не встретила никакого оправдания в нашей семье. Владимир Петрович говорил, что победа в этой войне нужна только царскому правительству, а не народу.
Когда вспыхнуло восстание 1916 г., Владимир Петрович считал, что движение будет возглавлено наиболее реакционной и фанатичной частью мусульманского духовенства и не связывал с ним никаких надежд.
Восторженно встретил Владимир Петрович весть о Февральской революции. Он готов был с каждым делиться мыслями о великом значении этого события, даже люди, которых он до этого третировал как обывателей, казались ему изменившимися в лучшую сторону, и он вступал с ними в дружескую беседу. Дома в этот период он бывал редко.
В один из мартовских дней 1917 г. гимназистов отпустили после первых уроков, и я с товарищами пошел на Соборную площадь, куда двигались колонны демонстрантов.
На площади я столкнулся с дедушкой. Он шел и что-то горячо говорил своему спутнику, а лицо его выражало безмерную полноту счастья.
– Запомни эти дни, Иван, – сказал он, взяв меня за руку, – они являются началом новой, прекрасной и свободной жизни.
– Если бы Мария Владимировна отказалась выйти за тебя замуж, было бы это для тебя тяжелым ударом? – спросила моя мать Владимира Петровича.
– Я так любил ее, – не задумываясь, ответил он, – что в этом случае немедленно бы покончил собой.
Если в молодости Владимиру Петровичу, вероятно, только казалось, что жизнь его не мыслима без Марии Владимировны, то в пожилом возрасте он говорил с полной убежденностью, что это именно так, ибо отдавал отчет, какая бесценная подруга сопутствовала ему в жизни.
Когда говорят о выдающейся личности Владимира Петровича, о его больших научных заслугах, о важной роли его культурной и общественной жизни дореволюционного Туркестана, было бы крайне несправедливо оставлять в тени Марию Владимировну.
На совместный жизненный путь они вышли, имея совершенно неравные данные. С детских лет Владимира Петровича воспитывали как будущего воина, который всегда должен быть готов переносить всевозможные лишения, невзгоды и трудности, обязан проявлять героизм как нечто само собой разумеющееся, каждый день должен быть готов пожертвовать своей жизнью.
С детских лет Марию Владимировну воспитывали как будущую хозяйку уютного домашнего очага, как светскую женщину, для которой доступны все блага жизни, которая навсегда ограждена от житейских трудностей, а необходимость физического труда для нее просто немыслима. Мария Владимировна с шифром (отличием) закончила Институт благородных девиц и если не считать хорошего знания французского и немецкого языков, которые она оттуда вынесла, то все остальное институтское воспитание никак не готовило к той жизни, которая ей предстояла.
С такой явно неравной подготовкой вступили они в жизнь, которая[321], не считаясь с этим, поровну разделила между ними тяготы, потребовала одинаковой моральной и физической стойкости.
После выхода замуж Мария Владимировна, совсем не знавшая жизни, была вынуждена пуститься в более чем двухмесячный путь на лошадях и верблюдах через степи и пустыни – от Саратова до Ташкента, вслед за уехавшим в военный поход мужем, без уверенности, что она встретит его живым по приезде в Ташкент.
Но азиатский тогда город Ташкент был не самым худшим, что ее ждало, – менее чем через год она уже, вместе со своим беспокойным супругом, жила в Намангане. А через год – она уже в глухом кишлаке Нанае, в узбекской сакле, ходит в парандже и должна сама не только печь хлеб и готовить обед, но и доить коров и верблюдиц, стирать и обшивать, делать из навоза кизяки, чтобы иметь топливо, а летом кочевать в горах вместе со своими односельчанами – это при наличии двух маленьких детей, при постоянном недостатке денежных средств. Следует отметить, что в то время во всем огромном Наманганском уезде жило всего три семьи русских, не считая живших в городе военных и чиновников.
После шестилетнего пребывания в Нанае – почти двухлетняя жизнь в середине песчаной Ферганской пустыни. И так – в продолжение почти сорока лет – одни испытания и трудности заканчивались, чтобы уступить место другим.
Верная подруга, в меру своих сил и возможностей устраняла с пути Владимира Петровича многие трудности, и очень возможно, что при отсутствии ее он едва ли был бы в силах совершить свой жизненный подвиг. Она делала это как нечто само собой разумеющееся, делала так, как с готовностью отдала продать полученные от матери немногие драгоценности, чтобы Владимир Петрович мог приобрести участок в Нанае.
В этих условиях Мария Владимировна находила в себе силы помогать мужу и в его научных трудах, о чем свидетельствуют не только опубликованные за совместными подписями работы. Тяжелая жизнь не сделала ее ни нытиком, ни истеричкой, отравляющей существование окружающим. У нее никогда не вырвалось требования к мужу оставить избранный им путь и выбрать более легкий и спокойный. До последних дней она сохранила мужество и вела себя с большой выдержкой.
Она умела успокоить Владимира Петровича, когда нервы его сдавали, и своим примером призывала побороть раздражительность, тактично и деликатно оказывала моральную и материальную помощь своим детям, была первой наставницей и другом своих внуков.
Если жизненный путь Владимира Петровича может вызвать почтительное удивление и достоин подражания, то путь Марии Владимировны – поистине героический. Она вполне заслужила стоять в одном ряду с замечательными русскими женщинами, о которых с таким преклонением писал Н.А. Некрасов.
Иван Борисович Наливкин – сын Бориса Владимировича, старшего сына Владимира Петровича[322].
ЦГА РУз. Ф. 2409. Оп. 1. Д. 7. Лл. 1-21.
Машинопись с автографом.
Очерк быта женщины оседлого туземного населения ФерганыВ. П. Наливкин и М.В. Наливкина
Предисловие
Малое сравнительно знакомство русских с бытом как всего вообще туземного населения, так главным образом и с бытом здешней женщины, подало нам мысль поделиться с читающей публикой результатами тех наблюдений, которые нам удалось произвести, прожив несколько лет среди сартов Ферганской области[323], причем внешняя обстановка тогдашней жизни была тоже вполне сартовская.
Это последнее обстоятельство, вместе с некоторым знанием языка, в значительной мере облегчило для нас дело сближения с туземным обществом.
Удалось ли нам достаточно верно и наглядно изобразить картину данной жизни и остаться достаточно же объективными – об этом пусть судит сам благосклонный читатель.
Мы будем вполне удовлетворены, если, несмотря на замеченные им недостатки, промахи и упущения, читатель скажет все-таки, что наш скромный труд представляет для него некоторую долю интереса.
Авторы
Краткий очерк Ферганской долины
Фергана представляет собою долину, идущую в направлении с северо-востока на юго-запад и окруженную со всех сторон горными хребтами, разомкнутыми лишь в юго-западном углу последней, у г. Ходжента.
Длина долины между Ходжентом и Узгентом (в проекции) равняется приблизительно 300 верстам[324]. Наибольшая ширина между подошвами предгорий около 130, а наименьшая (у Махрама) около 30 верст. В продольном направлении Фергана режется течением Сырдарьи, образующейся из слияния Нарына и Кара-Дарьи в нескольких верстах на юге от Намангана. С горных хребтов сбегает значительное число речек и потоков, воды которых, частью в предгорьях, а главным образом по выходе из последних в долину, расходятся по громадной сети арыков, искусственных оросительных канав.
Главнейшие, наиболее населенные, торговые и промышленные пункты – города – суть: Кокан[325], Маргелан, Андижан, Наманган, Ош и Чуст. Кроме этих городов, по числу которых теперешняя Ферганская область делится на шесть соответствующих уездов, существует кишлаки (селения), из коих некоторые, вроде Исфары и Риштана Кокандского уезда, Шарихана и Ассаке – Маргеланского и Узгента – Андижанского, по своим размерам и количеству населения отнюдь не уступают таким городам, как Ош и Чуст[326].
В зависимости от местных климатических условий возделывание всех вообще культурных растений (зерновые растения, овощи, фруктовые и не фруктовые древесные породы) возможно только при условии искусственного орошения почвы, а потому возделанные, культурные земли, насаждения древесных пород и оседлость встречаются там только, где по местным условиям возможно было провести арыки.
Если летом взглянуть на Фергану â vol d'oiseau[327], то поверхность ее дна представится иссера-желтым фоном песчаных и солончаковых, почти лишенных ныне растительности степей, испещренных зелеными пятнами самой разнообразной величины. Пятна эти – культурные оазисы, ютящиеся на больших и малых системах местной ирригации, красы и величия Средней Азии