Кряхтя и кашляя от пыли, ваша лошадь обогнала стадо рысцой и опять пошла шагом. Все жарче да жарче. По сторонам ровная, поросшая шуаком степь; ни дерева, ни другой тени, где можно было бы отдохнуть. Влево Яланчаг, а прямо Искават кажутся висящими на воздухе.
Местами желтеют поля пшеницы-лютчак с темным, почти коричневым колосом совсем без ости. Вон вдали мелькнули три-четыре белые точки. Это уракчи-жнецы; здесь уже начали жать пшеницу. Но вот Искават спустился на землю; вот он все ближе и ближе; вот первое встреченное вами, темно-зеленое поле высокой, похожей на тропический тростник широколиственной джугары.
Вот начались низенькие глинобитные, местами развалившиеся заборы хаятов, огороженных от скота мест, с люцерной или другим посевом внутри, обсаженных вдоль стен урюками, тутом или тополями.
А вот и собственно кишлак начался. Пошли высокие заборы с маленькими воротами и калитками.
Вон направо из-за забора взвился целый ряд стройных, кокандских, тополей; налево старый раскидистый персик перекинулся через забор своими запыленными сучьями с зелеными еще, жесткими плодами; вон рядом с ним коренастый урюк со спелыми оранжевыми ягодами. Вы остановили под его ветвями у забора лошадь, поднялись на стременах, чтобы сорвать ближнюю ягоду и неосторожно дернули ветку; красивый, переспевший урюк оторвался, шлепнулся на землю и превратился в грязную лепешку. Но вот и рават (постоялый двор).
Почти у самой дороги квадратный, саж.[335] 2–3 в стороне, пруд, обсаженный густыми талами. Под ними супа, земляное возвышение, нечто вроде большой лежанки, с разостланными кошмами и паласами для сидения. Кругом навесы конюшни на случай непогоды, а все это обнесено с трех сторон высокой, глинобитной стеной; из-за нее слышен плач ребенка и крикливый женский говор. Там ичкари, внутренний двор, где живет скрытая от постороних глаз семья хозяина. А вот и он сам в тюбетейке и длинной, на манер халата, рубахе, подпоясанной широким, в несколько раз обмотанным вокруг живота синим бумажным поясом.
Заискивающе улыбаясь, он приветствует вас обычнымъ селямом, складывая руки на животе, затем хватает под уздцы вашу лошадь и, наскоро привязав ее, усаживает вас на кошму. Сказав еще одно приветствие: «хошь килиб сыз», равнозначащее нашему «милости просим» и справившись о вашем здоровье, он бежит в ичкари за кунганом чая и подносом с лепешками, урюком, яйцами и пр.
В его отсутствие вы захотели напиться, зачерпнули чашкой воды из пруда, но там инфузорий оказалось больше, чем воды. В этом отношении Искават отвратительное место, вода по очереди пускается сюда из Падшааты раз в 10 дней, а ключей нет.
Передохнув, закусив и распрощавшись с хозяином, который долго ломался, не соглашаясь якобы взять с вас денег, едете далее.
За Искаватом пыль еще несообразимее, и идет она верст 5–6 до Булакбаши и Наукента включительно. Здесь вы въезжаете в культурный оазис, тянущийся по дну широкого оврага вплоть до самого Намангана.
Вот вы миновали ключи, переехав их воды по мостику с земляной настилкой и вечной дырой посередине. Потянулись поля джугары, хлопчатника и кукурузы, сады и хаяты.
Изредка начинают попадаться виноградники с лозами, обвившими большие, в сажень и более высотой, дуги, соединенные между собою жердями. Вот и Наукент, небольшой кишлак, где когда-то жил худояр-хановский бек, правивший народом. Дома, как и везде в Азии, внутри дворов, причем на улицу смотрят только глинобитные заборы и стены с маленькими воротцами или калитками. Вот скрипит джуаз, масленка допотопной конструкции, вот мелочная лавочка с сушеным урюком, рисом, насваем – табаком вроде нашего нюхательного, который туземец кладет за щеку; льняным или кунжутным маслом в узкогорлой горлянке и не поддающимся описанию хламом в дальнем углу.
Вот неустанно шумящая, маленькая туземная водяная мельница; вот мечеть, большой навес внутри дворика с прудом, обсаженным карагачами, а дальше бесконечные серые заборы, высокие и низенькие, с выглядывающими из-за них деревьями.
На каждом шагу большие и малые арыки с мостиками и без мостиков, а вдали, по сторонам, голые, изжелта-серые высоты.
Пшеница здесь сжата уже и стоит или в копнах, или в больших снопах, около которых местами приготовлены хирманы, круглые, расчищенные и обильно политые водой площадки, на которых будут молотить этот хлеб. Вот навстречу вам попадается целый ряд арб с запыленными лошадьми и арбакешами. Это везут дыни; в Намангане и дальше к Дарье они уже поспели. Везут их в Искават, где их мало сеют за недостатком воды, в Мамай, Нанай и предгорья, где они вовсе не родятся за недостатком жара.
Хлеб с урюком и хлеб с дынями – это почти исключительная летняя пища здешнего оседлого населения.
А вон влево, на полугоре, кто-то уж начал молотить ячмень или пшеницу. Часть стога разостлана на хирман слоем в аршин толщиной; мальчишка лет 8–9 верхом на высокой, худой лошади ездит вокруг хирмана, волоча за собою вал, треугольный плетень аршина 4 в стороне с набросанными на него, для большей тяжести, снопами.
Чем ближе к городу, тем чаще и чаще попадаются виноградники, а синие из грубой туземной бумажной материи халаты все быстрее и быстрее сменяются русским ситцем, сумсамой и адрясом.
Вон молодой загорелый сарт перепахивает маленькое поле убранной уже пшеницы. Здесь посеют морковь, и она успеет вырасти к началу или середине октября. Пара худых старых волов медленно тянет немудрый туземный плуг, не обращая внимания на прут и поминутное покрикивание: «Хо-ошь; хошь, каль!» Вечереет. Жар начинает сменяться духотой южной ночи. Вы въезжаете в Наманган, потонувший в садах, в пыли и в смраде удушливого дыма полыни, на которой готовят вечернюю трапезу.
Пожелать вам спокойной ночи сегодня – значит зло посмеяться над вами. Дорога, зной и тряская киргизская лошаденка, кажется, уже вконец разбили вас; по-видимому, вам стоит только лечь, чтобы тотчас же заснуть, но не тут-то было. Страшная духота и мириады москитов не дадут уснуть вам, только что покинувшему прохладные горные пастбища.
Туземное население Ферганы в бытовом отношении подразделяется на две большие группы: оседлое, обитающее в долине, и кочевое – главным образом в горах и предгорьях, где кроме скотоводства оно имеет еще и запашки, почему правильнее было бы называть его не кочевым, а полукочевым, так как зимовки с находящимися при них запашками всегда постоянные, а летом аулы выходят из года в год на одни и те же горные пастбища.
В настоящее время оседлые составляют значительное большинство. Так, напр., в Наманганском уезде; на 13 500 домов (оседлых) приходится только 3000 киргизских юрт или кибиток.
В расовом или племенном отношении оседлое население Ферганы, носящее общее название сартов, состоит из узбеков (или тюрков) и таджиков[336].
Сарты-узбеки, говорящие на тюркском языке, суть прежние кочевники узбекских родов Кыргыз, Багыш, Кипчак, Каракалпак, Курама, Минг, Юз, Кырк и др., осевшие здесь в разное время и принявшие земледельческий культ местных аборигенов-таджиков. [Заметим, между прочим, что оседание это в силу совокупности разного рода причин непрестанно продолжается и в настоящее время]. В пределах Ферганы в численном отношении сарты-узбеки значительно преобладают над таджиками. Немногочисленные сравнительно поселения последних, говорящих на наречии персидского языка (Касан, Чуст, Камыш-Курган, Кани-бадам, Исфара, Варух, Сох и др.) лежат вдоль подножья окружающих долину хребтов и указывают на те пункты, из которых как из центров, происходило постепенное разрастание существующих ныне культурных оазисов долины.
Вместе с тем в настоящее время вся разница между оседлыми узбеками и таджиками заключается, собственно говоря, только в одном языке. Религия, образ жизни, привычки и обычаи, все это настолько одинаково, что далее мы будем иметь в виду главным образом оседлую женщину-узбечку, называя ее общим именем сартянки, т. е. так, как это принято между русскими, живущими в Средней Азии.
Восприняв земледельческий культ таджика, узбек принял вместе с тем от таджика же персидское название многих кушаний; большей части теперешней его утвари, разного рода инструментов, орудий, строительных терминов – словом, всего того, что отсутствовало в прежнем кочевом быту узбека, а потому не имело и названий на его узбекском, тюркском языке.
В то же самое время не меньшее количество персидских слов внесла в современный нам сартовский (тюркский) язык и принятая им персидская литература[337], а принятие ислама ввело массу арабских слов (преимущественно названия отвлеченных предметов, юридические и богословские термины, а равно и большинство собственных имен).
Таким образом, в современном нам сартовском (тюркском) языке половина почти слов персидские и арабские.
Постепенно соприкасаясь с таджиками, читая почти исключительно на персидском языке, хвастаясь знанием этого языка и его литературы и, наконец, в значительной степени смешавшись с таджиками путем браков, узбек, особенно городской житель, да если он при том еще и мулла (грамотный) значительно смягчил твердое произношение своего родного языка, а пойдя далее, отчасти и исковеркал его.
Киргиз говорит кымылдайды (шевелится); сарт кымилляйды, но зато вместо правильного нан (хлеб), сарт часто говорит нон вместо чай – чой и т. п.
Преимущественным занятием оседлого туземца в Фергане до сих пор было земледелие.
Главнейшими причинами этого следует считать: во-первых, значительную сравнительно доходность местного земледельческого труда, являющуося в результате продолжительности вегетативного периода, высоких температур лета и существования искусственного орошения почвы; во-вторых, отсутствие тех положительных знаний и др. условий, без которых невозможно развитие широкой и достаточно доходной индустрии; в-третьих, сравнительную незначительность жизненных потребностей туземца, зависящую, как от климатических условий, так равно и от крайне слабого и прогрессивного движения народного ума, что, в свою очередь, происходит настолько же под влиянием религии и народных привычек, насколько и вследствие географических условий, отделивших эту страну, да и всю Среднюю Азию, ты