худжре, в крошечном, чуть не игрушечном котелке – раз в неделю.
По утонченной вежливости, переходящей в раболепие, по привычке опускать глаза долу, говорить тихо и есть мало, по особой, если можно так выразиться, нищенской опрятности, по привычке вставлять в речь массу арабских и персидских слов, по несколько испитому цвету лица и неестественной для данной расы белизне рук всегда легко узнать человека, долго просидевшего в медресе и не имевшего в течение этого времени своих личных средств жизни, достаточных для сносного существования.
Заговорив о туземном мусульманском духовенстве и сказав все то, что позволяют общие размеры этого труда, о причте мечетей, судьях, учителях низшей туземной школы, нельзя пройти полным молчанием ишанов, кары и дуа-ханов.
В древности или, вернее, в старину под именем ишанов или пиров разумелись люди, отличавшиеся строгим, аскетическим образом жизни и строгими правилами нравственности. Не ограничиваясь обязательными для каждого мусульманина пятью ежедневными намазами и месяцами поста, такого рода подвижники возлагали на себя добровольные посты, обязательство чтения в течение дня части Корана, многократное произнесение какой-либо молитвы или произнесение эпитетов имени Божия и др. подобного же рода эпитимии.
С приобретением в народе известности ишаны приобретали и последователей-мюридов.
Образовалось нечто вроде монашеских орденов, члены которых однако же не оставляли по большей части ни своих обычных частных занятий, ни семейств и пр., и собирались только для совершения общественных молений и бесед со своими наставниками.
В настоящее время из числа таких прежних ишанов, почитаемых за святых, туземцы с наибольшим уважением относятся к памяти старинных бухарских ишанов: Хазрэт-и-Шир-Кулял, Хазрэт-и-Баба-и-Ага-лык, Хазрэт-и-Шах-и-Джаан, Хазрэт-и-Пат-Абад и Хазрэт-и-Дивана-и-Багаведдин[381]. (Хазрэт – святой.) Поступление в мюриды того или другого ишана сопровождалось, так же как и теперь, следующим обрядом. Ишан берет нового мюрида за правую руку и спрашивает его: раскаивается ли он в совершенных им грехах? Будет ли воздерживаться от них на будущее время? Будет ли руководствоваться в дальнейшей своей жизни правилами, установленными религией? И пр.
Следуют, конечно, утвердительные ответы. Ишан читает молитву и сейчас же налагает на нового мюрида какую-нибудь эпитимию, как, напр., несколько сот кратное ежедневное прочтение какой-либо краткой молитвы или повторение имени Божия – алла.
Наиболее ревностные мюриды, прошедшие более или менее продолжительные искус и послушание, получали от своего ишана иршад (собственно – напутствие), документ или патент, в котором значилось, что такой-то, пройдя искус у такого-то, достаточно укрепился в правилах веры, может сам быть наставником (халифа) и обязуется пожизненно нести такую-то эпитимию или исполнять такой-то обряд.
Путем таких посвящений ишаны размножились и рассеялись по лицу мусульманской земли. В настоящее время в каждом квартале Намангана ишанов имеется по три, по четыре; однако же сколько-нибудь серьезным уважением и большим числом мюридов располагают очень немногие, а чем дальше, тем все больше падает значение этих наставников. Прежде, и сравнительно еще не очень давно, были ишаны (как, напр., Ката-Ходжа-Ишан в Намангане), которые составляли себе целые состояния из добровольных приношений, делавшихся их мюридами.
Теперь подобного рода примеров мы совсем не встречаем. Причинами такого упадка значения ишанов можно считать, во-первых, постепенно развивающийся индифферентизм в деле религии; во-вторых, чрезмерное размножение ишанов, при котором в число последних попадают лица, нередко компрометирующие своим поведением звание ишана; в-третьих, то обстоятельство, что современные нам ишаны отнюдь не могут уже быть названы наставниками в вере, так как роль их ограничивается в большинстве случаев одним лишь предстательством на общих молениях, причем образ жизни многих из них стал слишком далеким от аскетизма, и, наконец, в-четвертых, в некоторых случаях положение ишанов в среде собственных своих мюридов сделалось крайне двусмысленным благодаря обязательности разного рода приношений.
Часто можно слышать сообщение о том, что такой-то ишан уехал на охоту за новыми мюридами.
Мюридами ишана-мужчины бывают обыкновенно одни только мужчины же. У женщин существует свои ишаны – женщины, очень, впрочем, немногочисленные. Последнее зависит, как кажется, главным образом от того, что улемы относятся к женщинам ишанам далеко не одобрительно.
Чтение, а еще более знание Корана наизусть считается мусульманами делом душеспасительным. Магомет рекомендует каждому мусульманину читать эту книгу возможно чаще, а тем, кто не умеет читать, советует заставлять читать ее кого-либо из знающих.
Обстоятельства эти послужили причиною образования целого разряда так называемых кары, знающих весь Коран наизусть (между ними очень часто встречаются слепые), а также и кары-хана, – помещений для этих кары.
Кары-хана строится обыкновенно на очень небольшое число человек и при тех же почти условиях, как мечеть, приходская школа и медресе, причем в большинстве случаев на помещающихся в ней кары ложится обязательство ежедневного прочтения некоторой части Корана за упокой или во спасение души учредителя.
Эти же кары занимаются иногда и отчитыванием больных, но главным образом этой последней профессией занимаются так называемые дуа-ханы. Дуа-ханы отчитывают больных не по Корану, а по своим, специально на этот предмет имеющимся книгам, составленным из отрывков самых разнообразных книг, самого же разнообразного, нередко исключительно каббалистического содержания.
Нельзя сказать, чтобы дуа-ханы были в особенно большом почете, но тем не менее случаи, когда к ним обращаются, мы встречаем на каждом шагу и во всех без исключения слоях туземного общества.
В городах наибольшая часть пациентов – женщины. В Намангане одно время подвизался один дуа-хан, отчитывавший специально от бесплодия и других женских недугов, причем непременным условием было поставлено, чтобы пациентки являлись не иначе, как по одной.
Таковы в общем функции туземного мусульманского духовенства. Нам остается добавить еще разве то только, что каждый мало-мальски богобоязненный и вместе с тем мало сведующий туземец во всех сомнительных для него случаях жизни обращается к книжнику с просьбою указать ему, как следует поступить в данном случае, как смотрит на данный вопрос религия; поступает же так туземец в силу глубокой его уверенности в том, что в обширном шариате не найтись искомого им ответа не может. И ответ этот действительно находится.
Попала в котел мышь. Котел стал, несомненно, поганым, ибо кому же не известно, что мышь – нечисть, погань, харам. Как быть? Есть из этого котла – осквернишься; бросить его – жалко, тоже ведь он денег стоит, а взять их неоткуда.
Идут к книжнику: «Как быть?» Книжник шарит в книгах и ответствует так: «Если котел, в который попала мышь, собака или другая нечисть, сделавшийся вследствие того поганым, трижды накалить, трижды вымыть и трижды высушить – он сделается чистым, халял».
На глазах туземца шариат разрешает такую массу мелочных вопросов, что ему, сарту, действительно одно только и остается – уверовать в несуществование таких вопросов, которых не мог бы разрешить этот шариат. Он и верует в это и к этой вере присовокупляет другую: книга, если только она древнего происхождения, если она произведение одного из известных в мусульманском мире лиц – не может врать; все изложенное в ней истина. Оттого все новые книги, а равно и те, содержание которых не имеет общности с богословием и правом, находятся в сравнительном пренебрежении[382].
Отсюда читатель сам уже может составить некоторое представление о том, как ничтожны научные знания в среде не только народа, но даже и грамотных людей.
Знания по математике не идут далее первых правил арифметики, известных сравнительно очень небольшому числу лиц. Между людьми, слывущими за наиболее образованных, нам не пришлось встретить ни одного, имевшего хоть какое-нибудь научное представление о дробях.
По анатомии известно, что у животных есть мозг, сердце, печень, кровеносные жилы, кишки, легкие и пр., но какие соотношения существуют между всем этим, этого не скажет вам ни один из местных сартовских врачей.
Исключением представляется, строго говоря, один только исторический отдел знаний, и то лишь в отношении истории Востока.
Медицина процветает, но только в том смысле, что ежедневно предлагаются тысячи самых несуразных советов и ежедневно же съедается, выпивается, прикладывается и намазывается целая прорва иногда далеко не безвредной дряни.
Большинство медицинских книг – бомбейского издания; все почти – на персидском языке, похожи одна на другую и привозятся сюда непосредственно из Индии. Местные медицинские книги, написанные на местном же, узбекском языке, очень редки, а по содержанию мало чем отличаются от бомбейских.
Одна из таких книг лежит в настоящую минуту перед нами, и мы позволим себе сделать из нее несколько выдержек в русском переводе, дабы познакомить читателя с современным состоянием местной медицины.
Книга носит название: Шифа-и-клюб[383], что в подстрочном переводе означает – излечение сердец; а так как в переносном смысле сартовское сердце равнозначно русскому нутру, то заглавие это правильнее будет перевести так: