В это время чакса их (13 ф.) стоит на базаре от 1 р. 60 к. до 2 р. 80 к. Цвет коконов различен, от белого до ярко-оранжевого, но на базарах коконы сортируются не по цвету, а по их прочности. Хороший кокон, сжимаемый в руке, не должен легко поддаваться вдавливанию. Скупщики немедленно же раскладывают их (коконы) на солнце, дабы предотвратить этим выход бабочек, а следовательно, и разрыв коконов, ибо в размотку идут одни лишь цельные. Коконы, оставленные для своих домашних потребностей так же, как и поступившие в продажу, разматываются всегда особыми мастерами, составляющими в городах особый же цех.
Из одной пайса (6 золотников) яичек, стоящих на базаре от 20 до 40 к. сер., получается 30–50 фучтов коконов, цена которых колеблется от 3 р. до 11 р. 20 к., а чистый доход, при условии даровых листьев, от 2 р. 60 к. до 11 р. сер. В одной семье выводится от ½ до 20 пайса. Так как немногие лишь могут обходиться листьями своих собственных тутовых деревьев, то поэтому во все время кормления червей повсеместно устанавливается очень бойкая торговля тутовыми ветвями, цена на которые доходит иногда до громадных размеров, делающих занятие не только невыгодным, но даже и убыточным для тех, разумеется, кто должен кормить червей покупным листом. Очень часто составляются компании.
Обладатель большого числа тутовых деревьев дает листья и половину всего количества яичек, другая сторона – другую половину яичек и уход за червями. Коконы делятся поровну.
Вот пример. Одна небогатая наманганская семья, состоявшая из мужа, жены и сына лет 11, отправилась в Чартак, селение, лежащее верстах в 12 от города, где и вступила в такую компанию, причем общее количество яичек равнялось 20 пайса; когда черви подросли, отец и сын с трудом успевали доставлять ветви. Коконов было получено 10 ½ пудов. Каждая сторона получила по 38 р. сер. Заработок был признан более чем удовлетворительным. (Работа трех человек продолжалась в течение 2 месяцев). Кормление червей в том случае, если оно производится не своими, а покупными листьями, так же как и праздничные обновки, служит одним из бесчисленных поводов к ссорам между мужьями и женами. Жена требует листьев и гонит мужа за ними или на базар, или на окраины города, в сады. Муж ругается за то, что его отрывают от дома и заставляют раскошеливаться на каких-то червей, от которых будет ли толк, нет ли, еще неизвестно. «Умри, ты, не приносящий листьев, – ругается жена, – умри! Что я буду делать без них; черви передохнут; труды мои пропадут; все из-за тебя. Иди, а – ты иди!» – «Ну тебя, с твоими червями; зря это все; только деньгам перевод; ничего из этого не выйдет». – «Не пойдешь, халат твой заложу; сама пойду за листьями». – «Ах ты! Прежде чем ты халат-то мой заложишь, я тебе всех твоих червей передавлю».
Дело доходит чуть не до драки, пока, вдоволь наругавшись, муж не набросит халат и не отправится за листьями или, точнее, за пучками тутовых ветвей. Сарты рассказывают, что лет 13–15 тому назад был год, когда тутовые ветви, вследствие каких-то причин, вздорожали до небывалой степени. Уверяют, что никогда, ни после, ни прежде, не было такого числа разводов, как в это памятное всем и злополучное лето.
Шьют туземные женщины очень плохо и крайне небрежно. Большинство шьет все вообще швы вперед-иголку; запошивка и строчка бахыя встречаются только на одних лишь шелковых рубахах. Низы женских рубах, особенно в кишлаках, не подрубаются, а только обметываются. За шитье халата или одеяла на заказ в среднем берется около 20 к.
Женщины, специально занимающиеся шитьем халатов и одеял, продаваемых на базарах, сшивают в день не более одного халата или одного же одеяла.
Вышивание шелками тюбетеек, головных платков и кушаков гораздо и прочней, и изящней всякого другого шитья. Часто встречаются тюбетейки, сплошь вышитые очень мелким и изящным узором. По большей части это цветки и листики самых разнообразных цветов и форм. Такая тюбетейка продается обыкновенно не дороже 1 р. 50 к., а за вышиванием ее женщина сидит не менее 45 дней. Приготовление тюбетеек никогда почти не является здесь специальностью; им занимаются между другим делом. Так, например, прясть нитки по пятницам считается грехом, а потому многие женщины по этим дням вышивают тюбетейки.
Что же касается до вышивания платков и кушаков, то есть женщины, занятые этим делом специально. В неделю они зарабатывают обыкновенно не более 80 к. сер. (Около 40 к. стоит кисея на платок и шелк, а вышитая дурия продается не дороже 1 р. 20 к.)
Участие женщины в земледельческих работах крайне незначительно. Вместе с детьми, подростками, она принимает участие лишь в сборе дынь и коробочек хлопчатника, а в бедных семьях еще и башака, колосьев, остающихся на поле после жнитва. В некоторых местностях женщины же собирают чечевицу-маш и ясмык (последний сорт – плоская красная чечевица). Никогда не приходилось видеть женщину с серпом или за плугом, и раз только был встречен случай, когда жена выносила вместе с мужем на носилках навоз со двора в хаят (огород), бывший при доме; случай этот был встречен в Нанае, где большинство женщин, наполовину киргизки, не прячутся от своих односельчан.
Работая в поле и завидя проходящего или проезжающего постороннего человека, сартянка или набрасывает на голову платок так, чтобы не было видно ее лица, или же, не довольствуясь этим, присаживается на землю и отворачивается лицом в сторону.
У сартов не принято заставлять женщину производить какие бы то ни было тяжелые, черные работы, а потому такие случаи, как помощь мужу при кладке глинобитных стен и пр., можно встретить очень и очень редко, среди наибеднейшего кишлачного люда, где женщина привычней к работе, чем в городах, и то не иначе как на внутреннем дворе. В некоторых кишлаках Наманганского уезда, ближайших к горам (Нанай, Кук-яр, Кызыл-язы, Ахтам), где, за отдаленностью базара, тануры для печения хлеба делаются на дому, в бедных семьях женщины иногда пособляют мужьям и в этой работе. Устанавливаются же тануры всегда почти самими мужчинами. В тех случаях, когда женщина принимает участие в одной из подобных работ, она делает это всегда по своей доброй воле. Никогда не приходилось не только видеть, но даже и слышать, чтобы муж приневоливал жену к такой работе, которая не входит в круг ее исконно-обычных занятий. Можно думать, что основной причиной этого служит дошедшая до максимальных размеров привычка согласовать свою жизнь с обычаем – расмом, в основе которого, как известно уже читателю, лежит тот же ислам.
Выше мы сказали уже, что не только все состоятельные женщины, но даже и большинство тех бедных, которые имеют мужей и достаточно взрослых сыновей (свыше 10–12 лет), избегают сами ходить на базар, посещение которого считается для них неприличным. Тем не менее в базарный день женщин здесь немало.
В переулочке, пустынном в обыкновенные дни и набитом в базарные и конным, и пешим людом, стоит несколько десятков женщин в серых и синих, затасканных и отрепанных паранджи с мотками пряжи в руках. На углу, прижавшись к стене и присев на корточки, в таком же отрепанном паранджи сидит маленькая, сгорбленная старушонка; на коленях у нее широкая, плоская корзина с лепешками, поверх которых наброшен красный, затасканный и засаленный дастархан; о том, что она старуха, вы узнаете по морщинистым сухим рукам со скрюченными пальцами. Мимо нее проходит молодой парень с такой же корзиной на голове и во всю глотку орет: «иссык» (горячие), привлекая этим возгласом покупателей. Старушонка сидит молча, ибо ей не только кричать, но даже и говорить громко на улице и грешно, и зазорно; она женщина, заифкши, заиф (что по-арабски значит – «слабый», «беспомощный»). Идете вы мимо нее и невольно думаете, не для нее ли, именно для этой седой, сгорбленной старушонки был пригототовлен сей многозначительный термин, поистине она заиф. Очень возможно, что она просидит молча здесь, в уличной грязи, и лишь к вечеру успеет продать свои 20 лепешек, выручив на них каких-нибудь 10–15, много 20, копеек чистого барыша.
Будь у нее подросток сын, она послала бы его на базар, а сама осталась бы дома, но послать ей положительно некого. Дочь была замужняя, умерла; сын был, ушел работать поденщиком в Ташкенте и пропал без вести; был муж, умер несколько лет тому назад, оставив ей крошечный дворишко, в котором живет она изо дня в день, наедаясь досыта лишь в редких, исключительных случаях, да и то не дома, а где-нибудь в гостях, на поминках, на праздниках, где ее угощают в качестве нищей. Как не умирает она с голоду, известно одному Аллаху. Поистине, Аллах велик, и чудны дела Его. Он акбар (великий); Он рахман (милостивый); Он хи (сущий)[420]; Он дал ей силу приучить свой организм питаться в течение суток одной лепешкой и несколькими чашками того, что она называет чаем, и что, в сущности, есть отвар ей лишь одной известных трав. Судите сами, что было бы с ней без Аллаха.
Но пойдемте, читатель, дальше по базару; не стоять же нам здесь, перед этой старушонкой.
Толкотня страшная. Вот ряд с тюбетейками. Лавки маленькие; передние фасы, как и у всех вообще здешних лавок, открытые; поверх кошей, постланных на полу, разложены ряды разноцветных, черных, красных, синих и лиловых тюбетеек, расшитых цветами. Продавцы чинные, опрятные; около каждой лавочки народ; мальчишки ковыряют в носу и смотрят на красные тюбетейки; дальше чай, сахар, подносы и фарфоровые чайники. А вот и красные ряды. На перекрестке, вдоль лавок, расселось несколько женщин с вышитыми платками и кушаками. Вот хорошо одетая сартянка дробной, плавной походкой плывет мимо лавок с ситцами и робко оглядывается по сторонам. Она совсем молоденькая. С год тому назад ее отдали замуж. Сегодня, отпросившись к матери, она улизнула на базар; больше всего ей хотелось взглянуть на ситцы и лавочки аттаров, продающих пуговицы, тесьмы, зеркальца, запонки и другие блестящие мелочи. Если бы вы знали, как стучит у нее сердце от страха встретиться с отцом или мужем, которые наверно узнают ее и по калошам, купленным еще так недавно, и по