ун-аш или кучи идет или 34 фунта муки 7–6 ا стаканов катыка, или 6–7 фунтов джугары ا 6–7 стаканов катыка. Вечером, или опять куча из того же количества припасов, или маш-гурундж, на который идет риса около 3–4 фунтов, чечевицы около 1–2 фунтов и несколько стаканов катыка (или 1–2 фунта мелко искрошенного мяса). В такой же семье на приготовление палау расходуется: около 7–8 фунтов риса, от 1½ до 3 фунтов сала и столько же мяса.
По официальным сведениям Наманганского уезда, здесь ежегодно собирается:
Пшеницы около 1 666 400 пудов.
Риса(неободранного) – 662 400.
Джугары (сорго) и проса – 1 333 560.
Предположим, что все это съедается на месте. Полагая в Наманганском уезде около 100 000 душ, получим на каждую в год:
Пшеницы – 16,6 пуда.
Риса – 6,6.
Джугары и др. – 13,3.
Принимая же во внимание, что здесь, так же как и повсюду, распределение жизненных продуктов наравне с другим имуществом далеко не равномерное, мы необходимо должны прийти к заключению о существовании таких бедняков, скудное питание которых, несомненно, ниже только что приведенных нами норм. Мы их действительно и находим. Так, например, в кишлаке Яны-Курган (Наманганского уезда) мы знали сарта, который целую зиму, три месяца, прожил с женою и малолетним сыном на 56 пудах пшеницы, питаясь изо дня в день аталей.
Примеров этого рода можно было бы привести очень много, но это совершенно лишнее, ибо читатель сам, и с достаточной точностью, может составить себе представление о питании того люда, который зарабатывает в неделю от 40 к. до 1 р. 20 к. включительно.
В качестве иллюстрации ко всему сказанному о туземном питании могут служить несколько слов о питании дворовых собак, которые в этом отношении не имеют ничего общего с собаками не только России, но даже, может быть, и целого света. Остатки пищи, куски хлеба и пр. собаки получают здесь в очень редких, почти исключительных случаях, а потому принуждены сами снискивать себе дневное пропитание. Если сарт и бросает собаке кость, то он предварительно и очень тщательно не только обгладывает ее снаружи, но даже разбивает и высасывает содержащийся в ней жир. Только в таком тщательно очищенном виде косточка попадает к собаке. Надо ли говорить о том, что она бросается на нее с жадностью, но что она выжимает из этой косточки, нам положительно неизвестно; мы знаем только, что мелкие кости она дробит своими зубами и глотает.
Однажды сарт, видевший как мы кормили собаку молоком, был положительно возмущен нашим проступком. Во-первых, говорил он, такого дорогого продукта, как молоко, давать собаке не следует, грешно, а во-вторых, у собаки от молока глаза лопнут и вытекут. Сарт не дает собаке пищи частью по исконной привычке, а частью потому, что ему и давать-то ей нечего; но он таким объяснением не довольствуется; он хочет окончательно выгородить себя и говорит, что от молока у собаки глаза лопнут и вытекут. Откуда он это взял, кто его знает, но дело в том, что взял откуда-то и трактует; трактует в течение многих лет и в тоне столь поучительном, что сам наконец уверовал и других всех уверил. Так никто собаке молока и не дает.
Наподобие того, как обгладывается кость, блюдо или чашка от палау или другого кушанья тщательно вытираются левым краем скрюченного указательного пальца правой руки, а иногда даже и просто вылизываются языком.
Таким образом, сартовская собака всегда живет голодом, но голод, как известно, не тетка, научит пироги есть. Сартовскую собаку пироги есть он не научил, но зато в совершенстве приспособил ее к поеданию фруктов, початков кукурузы и даже человеческих экскрементов. Здесь не только не редкость поедание собаками опавшего с деревьев урюка, но даже наблюдались случаи, когда собака вскарабкивается на тутовое дерево и ест ягоды. Мы боимся, что нам не поверят, но мы можем указать даже и на кишлаки, где эти случаи повторяются наиболее часто; это горные или, вернее, предгорные кишлаки Чустского уезда, в которых тутовые деревья разводятся главным образом для сбора с них ягод, идущих на приготовление патоки-ширны (или шинны) и тут-талкана, нечто вроде тутового толокна.
На полях, удаленных от селений, кукурузу приходится окара-уливать от диких свиней, а в кишлаках не знают, что делать с собаками, многочисленными и истребляющими молодые початки кукурузы, разводимой на огородах.
В киргизских аулах, где никаких отхожих мест не имеется, поражает полное отсутствие человеческих экскрементов, пожираемых собаками.
Женщина, ее характер, привычки, знания и поведение в отношении окружающих
В общем характер туземной женщины следует назвать живым и в высшей степени веселым; горе, тоска постигают, конечно, время от времени и ее, но она никогда не поддается им подолгу. Даже при самых крутых материальных и нравственных обстоятельствах жизни она никогда не прочь поболтать, посмеяться, спеть песню, которую, особенно в молодые годы, она напевает и мурлычет чуть не постоянно. Правда, что иногда она напускает на себя слезливость, но слезливость эта, всегда напускная, деланая, проявляется ею в тех только случаях, когда может так или иначе служить орудием достижения той или другой цели.
Все движения ее быстры, иногда даже порывисты, но никогда почти они не бывают угловаты. С самого раннего возраста девочка следит уже за своими движениями, стараясь придать им оттенок условной, местной комильфотности[426]. Оттого большая часть не только движений, но даже и всего поведения женщины далеко не просты и не естественны. Она любит, например, ходить скоро, но приличие, зиждущееся на основах религии, запрещает ей сильно выдвигать при ходьбе ноги, размахивать руками и пр. (Коран. Глава 24. Ст. 31). Оттого и самая походка ее приняла совершенно особый, ей только свойственный характер. Она быстро перебирает ногами, делая маленькие шаги, причем не только руки, но даже голова и плечи остаются почти совсем относительно неподвижными. Отпечаток такой же сдержанности лег на многие проявления и ее нравственного я. Не только женщина, но даже и девочка лет 10–12, получив, например, подарок, приводящий ее в действительности в полный восторг, никогда и ничем это не выкажет; очень часто она даже и не поблагодарит за него. Последнее она сделает тогда только, когда подарок этот играет роль милостыни или материальной помощи. Если это платье, обувь или украшение, то самое большее, что она позволяет себе сделать, это надеть их сейчас же, чем дает понять, что подарок ей нравится. (То же принято и у мужчин). Если подаренную вещь надеть нельзя, то она ограничивается тем, что показывает ее окружающим, причем нередко сопровождает это таким жестом руки и такой улыбкой, уменью состроить которую позавидовала бы, может быть, не одна из наших наизавзятейших кокеток. По этому поводу заметим, что у многих сартовских женщин и девушек уменье выражать свои впечатления движениями губ и бровей доводится иногда до высокой степени совершенства. Желая, например, сделать вопрос, она молча чуть-чуть приподымает брови кверху и делает это так ловко, что действительно всякий другой вопрос с ее стороны становится вполне лишним, так как лицо ее само по cебе в совершенстве изображает знак вопросительный.
Так же почти, как к радости, она относится и к горю; последнее способно ошарашить и одурить ее, но очень ненадолго. Крайне редки случаи, как между женщинами, так ровно и между мужчинами, когда горе давит и изводит человека в течение большого промежутка времени. Весьма возможно, что после той или другой катастрофы женщина долго еще будет плакаться и причитать в среде своих подруг и знакомых, но это будет причитанье с вытьем без слез, причитанье деланое, а не то горе, которое не дает человеку думать ни о чем другом кроме него самого, этого горя, неотступно идущего за своим клиентом всюду и не дающего ему подчас даже и спать. Только в одном случае сартянка дает кажущуюся волю своим кажущимся чувствам – это при оплакивании покойника. Но и тут, даже, пожалуй, более чем в других случаях, – и рванье на себе волос, и царапанье лица, и самый неистовый, нечеловеческий вой – не более как обычная, бытовая комедия, не проделать которую нельзя так же, как нельзя не поголосить при выходе замуж. Даже и здесь, при оплакивании покойника, никогда почти вы не увидите убитого горем лица и тихих слез; это, впрочем, станет для читателя более понятным ниже, когда он увидит, что здесь родственные узы, в нравственном значении этого слова, если не отсутствуют совсем, то, по крайней мере, очень слабы.
Крайне редко приходилось и приходится видеть туземную женщину плачущей. Прихлопнет ее какая-нибудь беда, придет она советоваться или просить помощи, много-много, если несколько слезинок навернется, зато голосить и выть будет с утра до ночи. Не плачет она и в том случае, когда бьет ее муж; она или голосит без слез и причитает, или ругается; даже самое причитанье и то скорей отзывается озлоблением, досадой, чем слезами.
Одною из наиболее характерных, отличительных черт туземной женщины является болтливость и крайняя общительность, тесно связанная со способностью быстро осваиваться во всякой обстановке и с привычкою называть все своими именами.
Что касается последнего, то все без исключения как части тела, так равно и органические отправления называются большинством их обычно народными именами. Термины же смягченные и по большей части метафорические употребляются лишь в наиболее изысканном обществе, соприкасающемся так или иначе с литературой.
Для сартянки просидеть несколько часов одной, молча, хотя бы и за работой – муки Тантала[427]; это положительно вне ее сил, поэтому, если ее не окружают дети-подростки, с которыми можно переброситься словечком, она поджидает сначала, не придет ли кто ее навестить, и если никто не является, то сама уходит из дому хоть на четверть часа, хоть на пять минут, проведать ближайшую соседку, поболтать с ней и посплетничать. Таким образом, женщина очень редко бывает одна; или у нее сидит кто-либо из знакомых, или она сама уходит из дому. Если она отправляется надолго, то иногда забирает с собой свою работу, гор