аздо чаще, придя к одной из своих знакомых, она помогает там шить, прясть нитки, очищать и перебивать вату и др. Очень часто с этой последней целью знакомые созываются на посиделки или на помочь. Идут всегда очень охотно, так как, во-первых, такие приглашения делаются по большей части людьми сравнительно состоятельными, а потому всегда можно рассчитывать на угощенье в виде палау, лепешек и чая, а во-вторых, можно досыта наговориться, наслушаться всякой всячины, не исключая и сплетен новейшего приготовления, попеть песни, поколотить в бубен и пр. Раз только соберется несколько женщин, говор почти не умолкает; идут бесконечные рассказы о всех новейших происшествиях вроде свадеб, ссор с мужьями, разводов, похождений с любовниками и пр., разговор идет вперемежку с пословицами, поговорками, прибаутками, а нередко даже со сказками и анекдотами игривого содержания, до которых все без исключения большие охотницы. Умение найтись в разговоре, удачно ответить на вопрос или замечание, заговорить свою собеседницу считается достоинством; к такой женщине относятся с некоторой боязнью, тем более что она обыкновенно никогда не упускает случая осмеять и позлословить, особенно если та, на которую направлены эти насмешки, не найдется ответить тем же[428].
Не раз нам приходилось встречать женщин, поражавших нас уменьем не только складно говорить, но и в высшей степени искусно излагать свои мысли, в смысле уменья вести речь настолько же красиво, насколько и последовательно. В большинстве случаев это жены ханских служилых людей, много видавшие на своем веку и сталкивавшиеся с самыми различными сторонами и явлениями туземной жизни.
Благодаря крайней общительности и привычке не видеть в явлениях своей семейной жизни тайны, которую нужно скрывать, сора, которого не следует выносить из избы, незнакомые, в первый раз видящие друг друга женщины в самом непродолжительном времени, через полтора-два часа, чувствуют себя давно знакомыми. При проявлении взаимной симпатии, одной такой встречи достаточно для того, чтобы они называли друг друга ур-так, приятельница, товарка.
Помимо таких случаев и происшествий, как смерть, поминки, свадьбы, разводы и пр., наиболее излюбленными темами женских разговоров являются: ссоры с мужьями, сообщения о беременности и числе детей, о давности и характере последних менструаций и, наконец, даже о подробностях сожительства с мужьями.
В последнем случае обыкновенно спрашивают: «Давно ли вы совершали омовение?» Говорить на ты не принято даже и между самыми близкими знакомыми как в высших, так равно и в низших слоях общества.
Домашний сор, тщательное припрятывание которого от посторонних взглядов регламентируется русским домостроем, здесь, наоборот, выносится на улицу, и одинаково как женщиной, так и мужчиной. Оттого, несмотря на кажущуюся замкнутость женщины, на скрывание ее от посторонних глаз и хождение под чимбетом и паранджи, жизнь данной семьи не только никогда не является секретом для соседей и знакомых, но, наоборот, вполне известна им во всех не только материальных, но даже и в нравственных подробностях. Очень часто случается, что вслед за оскорблением или побоями, нанесенными мужем, жена кричит: «Вай-дод!» («караул»). Каждый, услыхавший этот крик, не только может, но даже обязан войти во двор и сделать возможное для примирения. Роль примирителя считается священной; примирение враждующих – одно из тех душеспасительных дел, за которые воздается в будущей жизни, а потому от роли этой никто никогда не отказывается[429].
Привычка или, вернее, практика такого оглашения своей семейной жизни является для туземной женщины щитом, хранящим ее от тирании мужа; несмотря на те права, которыми снабжают последнего и религия, и обычное право, тирания мужа здесь, в сущности, гораздо меньше, чем в Европе; здесь он может проявлять ее в том только случае, если материальные условия лишают женщину возможности воспользоваться при надобности ее правом на развод; ниже, ознакомясь с последним, читатель увидит, что в некоторых, по крайней мере, отношениях положение мусульманской женщины лучше, а круг ее личных прав неизмеримо шире, чем у женщины европейских народов. Подробнее мы будем говорить об этом ниже, а теперь вернемся к болтливости туземной женщины, свойственной ей столько же, сколько и любовь злословить, сплетничать и пикироваться, развитая в ней, женщине, несравненно более, чем в мужчине.
Гостья, считающая себя по общественному положению выше хозяйки, никогда не стесняется сделать ей то или другое замечание относительно чистоты в комнате и пр.; в большинстве случаев говорится это, конечно, намеками, но с очевидным желанием кольнуть, и кольнуть как можно больнее. Если в обществе окажется деревенская баба и злоязычная горожанка, то первая обыкновенно бывает в буквальном смысле слова заклевана. При ней начнутся рассказы о том, как грязно живут в кишлаках, как редко там едят палау, как неизящно выражаются и т. д.
Отсюда и вследствие врожденной у туземной женщины вспыльчивости ссоры происходят на каждом шагу, а изредка случается даже, что ссора, начавшаяся пикировкой и препирательством, кончается чуть не дракой. Что же касается до обещания поколотить ту или другую из недавних приятельниц или произвести некоторые изменения в ее прическе, то это случается слышать даже более чем часто.
Насколько сартянка любит пикироваться, злословить и сплетничать, настолько же, если не больше, она боится насмешек и пересудов. Отнюдь не скрывая обстоятельств своей домашней жизни и своих отношений как к мужу, так равно и к другим членам своей семьи, она всегда избегает говорить о себе лично, боясь чем-либо себя скомпрометировать. Известная любительница веселой жизни и всяческих похождений, держащая себя с мужчинами более чем развязно, при женщинах корчит из себя такую святошу, заподозрить которую решится не всякий, даже и многоопытный человек. Передавая вам всевозможные интимные похождения ее знакомых и приятельниц, она ни за что не скажет о себе самой, ни за что не признается даже и подруге в том, что имеет любовника. И если вы захотите навести справки об ее собственном поведении, вы необходимо должны будете обратиться к одной из ее приятельниц.
Лгут, льстят и преувеличивают так часто и по столь разнообразным поводам, что мало-помалу получаешь привычку никому не верить на слово или, по крайней мере, относиться ко всем сообщениям с крайней осторожностью.
Совершенно такими же наклонностями отличается и сарт. Прошлое приучило его говорить правду тогда только, когда он вполне уверен, что правда эта ему будет выгодна; в противном случае, даже если бы это было сомнение только, при котором далеко еще неизвестно, может ли или не может это быть выгодным или хотя бы безразличным, он или уклоняется от ответа, или врет и, конечно, не всегда удачно. В 1879 году администрации понадобились зачем-то сведения о числе низших туземных школ и учащихся. Мы жили в то время в кишлаке, жили совсем по-сартовски, а потому пользовались большим сравнительно доверием своих односельчан. Получив приказ о доставлении сказанных сведений, волостной управитель приходит к нам и убедительно просит нас, как знакомых с русскими порядками, посоветовать, как ему быть: показать ли в своем рапорте число школ и учащихся в волости большим или меньшим действительного. Он не знает, зачем требуются эти сведения, и этого уже довольно для того, чтобы не допустить и мысли о доставлении куда следует истинных цифр.
Приведем еще пример. Разодрались два сарта; разодрались, конечно, не â la russe[430], т. е. без вышибания зубов, без сворачивания скул и другого членовредительства, а чинно, по-сартовски. Драка эта происходила приблизительно так: сначала оба из-за чего-то поругались, причем один упомянул о матери; другой не спустил и к матери присовокупил дочь; после этого досталось всем, и отцу, и деду, и могиле прадеда и опять матери, и, наконец, чалме и тюбетейке; тогда, придя в заправский азарт, они схватили друг друга за ворота, стали кричать еще громче, порвали рубахи и менее увертливый получил две плюхи, на память о которых остался синяк под глазом и царапина на левой щеке. Поплатившись целостью рубахи, получив синяк и царапину на щеке, сарт считает себя не только побежденным, но даже и изобиженным. Он кричит: «Вай-дод» («караул»). Около дерущихся собирается толпа; лишь очень немногие подзадоривают; большинство стремится к умиротворению.
Освободившись от противника, успевшего дать ему на прощанье еще и подзатыльник, побежденный начинает выть, иногда совершенно по-бабьи, и просить присутствующих быть свидетелями оказанной ему несправедливости. Учуяв кровь, он размазывает ее по лицу, иногда нарочно расковыривает царапину, дабы добыть оттуда несколько лишних капель, необходимых ему для надлежащего татуирования, искусственно приводит свое одеяние в возможно безобразный вид и тогда только, найдя, что он вполне достаточно замаскировался, отправляется к начальству искать правосудия. Через полчаса на базаре рассказывают, что в такой-то улице происходила страшная драка – «джуда уруш булды!» (Считаем нужным заметить, что драки, подобные вышеописанной, в общем далеко не частые, происходят только среди простонародья. Мало-мальски благовоспитанный сарт держит себя в высшей степени чинно и ни на улице, ни в обществе никогда не компрометирует себя даже такими поступками, как излишне скорая ходьба или езда, излишне громкий разговор, пение, свист и пр.).
Сидит несколько приятельниц. Одна, наиболее бойкая, начинает повествовать, как ее на днях бил муж. «„Играй, – говорит, – на дутаре”. А я говорю: „Не стану“. – „Играй!“ – „Не стану“. – „Играй, а то отлуплю“. – „Не стану“. Как начал он меня лупить нагайкой; уж он бил, бил, а я все молчу; потом к столбу привязал; опять бить начал, а я опять молчу. Вся спина в синяках – вот хоть посмотрите». Смотрят – никаких синяков там нет. «Так ведь он меня бил-то две недели тому назад, теперь уж синяки прошли; а тогда страсть что такое было; вся спина синяя; смотреть страшно!»