[435], но ему также, и совершенно достоверно, известно, как понаслышке, так равно и по житейскому опыту, что «каждый за себя, а Бог за всех». У сарта такой поговорки нет, а заповедь есть. Вот он и находится в несколько как бы безвыходном положении. Книжники и фарисеи отлично знают, что вот этому сарту, имеющему целую ораву детей, в истинном значении этого слова есть нечего, тем не менее его и стыдят, и убеждают в том, что должен он убогого своего родителя призреть. «Призреть надо, действительно надо, только трудно мне это, очень уж трудно. Грешники мы все перед Богом, вот что я думаю», – говорит он и при этом вздыхает. Но вслушайтесь в тон его голоса, всмотритесь в выражение его лица, и вы увидите, что он говорит далеко не то, что думает. А думает он приблизительно так: «Призреть надо; не дать же умереть человеку с голоду; надо призреть, да только не мне это сделать, не с моей оравой на плечах, не с моим рублевым заработком в неделю. Сила тут нужна, а не я». Но что это за сила такая, он, сарт, никогда вам не ответит, ибо и сам толком не знает, где и в чем эта сила. А не знает он этого по двум причинам. Во-первых, он, не знающий и до сих пор в практике своей общественной жизни ни приютов, ни богаделен, ни других учреждений этого рода, предназначаемых для призрения убогой и беспомощной части человечества, он, говорим мы, сарт, никогда не останавливался на этом вопросе подолгу и никогда не делал попыток к его разрешению. Во-вторых, он плохо знает историю своей религии. Если бы он знал хорошенько последнюю, он ответил бы книжникам так: «Пророк повелел каждому мусульманину кроме поземельной подати платить еще и зякет в размере сороковой части капитала, стад и другого имущества. Пророк повелел, чтобы зякет употреблялся одинаково как на ведение войны за веру, так и на содержание бедных и убогих. Зачем наши ханы и эмиры присвоили зякет себе? Зачем они стали употреблять его на свои только нужды? Зачем они нарушили завет пророка? Зачем они ограбили бедных и калек? Если бы они не сделали этого, было бы чем призреть и моего отца».
Переходя к правилам вежливости и приличий, предписанным туземной женщине, заметим, что правила эти известны в большей или меньшей степени во всех слоях туземного общества, но фактическое соблюдение многих из них мы встречаем главным образом в городах, и то лишь в среде более или менее состоятельного населения, к которому мы в данном случае и обратимся.
Мы уже сказали, что при входе в комнату мужа, отца или другого родственника старше ее летами, женщина, особенно в присутствии посторонних, встает; при этом она потупляет глаза и слегка надвигает платок на лоб, дабы скрыть волосы и иметь возможно скромный и целомудренный вид. Говоря на ты с теми лишь, кто моложе ее, туземная женщина каждого взрослого мужчину называет ака (старший брат), а женщину старше ее летами – ая (тетка) или биби (сокращ. бе, что значит госпожа)[436].
Гостья, стоящая по общественному положению или по состоянию ниже хозяйки, встает с места каждый раз, как то же делает и последняя. Приехавшая откуда-либо женщина должна первая побывать у своих знакомых. Желающая с кем-либо познакомиться, идет туда, неся какой-нибудь подарок: кусок материи (на рубашку или на халат), блюдо палау, блюдо с лепешками, фисташками и изюмом или что-либо в этом роде. Если с пришедшей желают быть знакомыми, то перед уходом последней ее отдаривают, так чтобы ценность возвратного подарка была бы отнюдь не меньше ценности подарка, принесенного гостьей. В противном случае, если последнее условие не соблюдено, гостья, едва успев выйти за дверь, начинает сначала ворчать, а потом и совсем-таки ругаться за ничтожность оказанного ей почета.
В присутствии гостей хозяйка оставляет работу.
Если ожидают гостей, равных с хозяйкою или стоящих выше ее по богатству и общественному положению (о таком посещении обыкновенно предуведомляют заранее), то хозяйка, не имеющая помощниц, зовет одну из своих небогатых соседок помочь ей в стряпне. В ожидании гостей метут и убирают комнату, развешивают в одном из углов наиболее нарядные рубахи и халаты, наскоро пекут лепешки, заранее приготовляют рис для палау и пр. Поприбравшись немного, хозяйка одевается. Являются гости, обыкновенно со чады и домочадцы. Хозяйка встречает их вне комнаты; кто-нибудь из домашних, а не то так и она сама, снимает с наиболее уважаемых паранджи и отбирает принесенные гостьями подносы с подарками; паранджи снимается всегда на дворе, надевать его в комнате считается неприличным так же, как у нас, напр., сидеть в комнате в пальто, калошах и пр. Сняв паранджи, гостьи здороваются с хозяйкой, обнимаются, спрашивают друг друга о здоровье и говорят разные пожелания. Целоваться при встречах, хотя бы и очень радостных, ни между мужчинами, ни между женщинами отнюдь не принято. Гостьи рассаживаются в переднем углу комнаты на подостланных им одеялах; появляется дастархан: лепешки, фисташки, изюм, плохие конфеты, привозимые сюда из России, леденец, халва, летом фрукты и всенепременно чай. Одною из присутствующих лепешки ломаются на кусочки и раскладываются на подносе или на дастархане. Первой берет наиболее важная из гостей, за ней другие и уж после всех хозяйка и то лишь по особому приглашению самих же гостей. Желая сделать удовольствие хозяйке, гостьи оделяют лакомствами ее детей, целуют их, спрашивают, учатся ли они и пр. Начинается болтовня; рассматривают друг у друга наряды; справляются об их стоимости; сплетничают; слегка пикируются; сообщают друг другу новости; грудные ребята, привыкшие к люльке, ревут благим матом; матери тщетно стараются уложить их спать и, наконец, наскучив их писком, выпроваживают куда-нибудь с детьми-подростками.
Уходя из комнаты наблюсти за приготовлением палау или другого кушанья, вроде пельменей, хозяйка просит гостей не скучать, заняться едой и разговорами. Если дело происходит летом, то, вдосталь наговорившись, гостьи выходят на двор, идут осматривать постройки, отправляются в сад, если он имеется при доме, устраивают качель, до которой большие охотницы не только молодые женщины, но даже и достаточно пожившие, а не то забираются на крышу одной из построек, заглядывают на соседние дворы и смотрят, что там делается; увидев женщин, вступают с ними в разговоры, а наткнувшись на мужчин, изображают на своих лицах страх и смятение, кидаются назад с писком и восклицаниями вроде «вай-уляй» («ой, умру») или «вай джаным чикып китты» («ой, душенька выскочила») и чуть не кубарем летят вниз с крыши. Особенно интересными в такие моменты бывают старушки.
Поевши палау и вторично напившись чаю, гостьи расходятся, убедительно прося хозяйку не забывать и их, а остатки лакомств тщательно собираются и прячутся под замок, в маленький кованый сундучок.
В гости, особенно женщины, ходят всегда днем; религия советует и мусульманину, и мусульманке или возвращаться домой не позже последнего вечернего намаза-хуптан, или же, если это почему-либо не удастся, то ночевать там, где застанет ночь. Правило это соблюдается если и не всегда, то, по крайней мере, по возможности. На улицах сартовского города после намаза-хуптан вы никогда почти никого не встречаете. Исключение составляет лишь месяц поста, когда у большинства день обращается в ночь и наоборот.
Преимущественными способами передвижения туземной женщины являются: на близких расстояниях – хождение пешком, а на далеких – езда на арбе. Гораздо реже она ездит верхом на лошади. (Ездить на ишаках у женщин не принято.) В этом последнем случае она никогда не отправляется одна. В седло садится муж, сын-подросток или кто-либо из других родственников, а она усаживается позади него, на крупе лошади, поверх сложенного одеяла или другой подстилки. В одиночку верхом на лошади (на мужском седле) ездят обыкновенно одни лишь киргизки и цыганки.
Раньше мы упоминали уже о тех условиях, при которых женщина появляется на базаре; вместе с тем сказано было также и о том, что как религия, так равно и приличие требуют, чтобы женщина, выходя на улицу, не только закрывала бы свое лицо, но еще заботилась бы и о том, чтобы из-под чимбета и паранджи не было б видно ее всегда почти ярких нарядов. Это последнее правило соблюдается далеко не всегда. Замечая, что поблизости нет мужчин, женщина отбрасывает на голову чимбет, открывает лицо и часто на поворотах улицы не всегда успевает вновь закрыть его, встретившись с мужчиной. При встрече на людных улицах знакомые женщины, узнавшие друг друга по одежде или по голосу, подходят друг к другу совсем близко, становятся лицом к лицу, слегка приподнимают чимбет и, поболтав немного, расходятся. Обниматься при встречах на улицах, так же как это делается при встречах на дому, не принято. (Давно не встречавшиеся мужчины обнимаются и на улицах; иногда для этого и не слезают даже с лошадей.)
Вступать в разговоры на улице с незнакомыми между женщинами неприличным не считается. Так, напр., очень часто случалось, что к одному из авторов, к жене, ходившей под таким же чимбетом и паранджи, как и у сартянок, на улице подходили совершенно незнакомые женщины, спрашивали, почем брался кумач на рубашку или адряс на бешмет, осматривали и то и другое и затем отправлялись своей дорогой.
Вместе с тем приличие требует, чтобы женщина не разговаривала на улице с мужчиной даже при условии закрытого лица. Если муж, например, встречает свою жену на улице и имеет надобность сказать ей что-либо лично, то он делает это так, чтобы разговор не был замечен прохожими; он говорит ей негромко и смотрит при этом в сторону.
Женщинами низших классов туземного общества, а в особенности в кишлаках, все вышеперечисленные приличия в большей или меньшей мере игнорируются, однако же только в отношении своих единоплеменников; завидев русского, сартянка по меньшей мере сторонится и тщательно закрывает лицо, причем нередко прислоняется к стене, уткнувшись в нее последним, или же опрометью бросается назад или в сторону и скрывается в первую встречную калитку; часто случа