паранджи или что-нибудь и из ее старого платья.
На третий день (учи) родные и наиболее близкие из знакомых собираются на поминки. Кроме угощения здесь происходит еще и специальное оплакивание покойника или покойницы женщинами. Для этого надеваются траурные рубахи, подпоясываются синими кушаками и берут в правую руку посох и синий платок.
По одной (поочередно) или все сразу они становятся посередине комнаты и, приплясывая, начинают выть и причитать так же, как и в день похорон[466]. Зачастую во время исполнения обряда этой тризны женщины входят в такой экстаз, что начинают царапать себе лицо, рвать волосы и пр.
Первые три дня пища в доме покойника или покойницы, будь то хотя бы и ребенок, не готовится, а доставляется соседями и родственниками.
На шестой или на седьмой, а в некоторых местностях на сороковой день снова собираются родственники и родственницы. Одна из женщин моет белье семьи покойного или покойницы. Все собравшиеся получают угощение и по куску мыла, которое раздается им для мытья того их белья, в котором они присутствовали на похоронах. Обычай этот называется кир (грязь, грязное белье).
В состоятельных семьях в течение сорока дней горит ночник на том месте, где лежал или где был обмыт покойник.
Последующие поминки делаются на сороковой день и в годовщину смерти усопшего.
Проституция
Читателю известно уже, что во времена ханского владычества мусульманское правительство и его агенты, одним из которых зачастую являлось само общество, преследовали казнями не только проституцию, но даже и простое, так называемое, прелюбодеяние; тем не менее то и другое практиковалось отнюдь не редко, так как уличить мужчину или женщину в данном преступлении представлялось не всегда удобным и даже возможным[467], а в мотивах, толкавших женщину на путь проституции или незаконной связи с мужчиною, прежде, так же как и теперь, недостатка не было. Большинство мужчин всегда было склонно к разнообразию своих впечатлений в сфере половой жизни; женщины, большие охотницы до любовных похождений и всяческих услад этого порядка, никогда не были прочь даже от самых мелких подарков, так как у большинства их личные материальные средства, находившиеся и находящиеся в полной почти зависимости от мужей, никогда не были в положении настолько хорошем, чтобы ими могли удовлетворяться потребности и прихоти женского кокетства; молодые жены тех лиц, у которых супруг было по нескольку, так же как и теперь, зачастую оставались слишком малоудовлетворенными, а бедность, встречавшаяся отнюдь не реже теперешнего, заставляла женщину пробовать все имевшиеся в ее руках средства для борьбы с нищетой. Таким образом, вся разница между прошлым и настоящим состоит в том, что прежде страх казни заставлял женщину и мужчину быть крайне осторожными, почему и самая проституция имела исключительно тайный характер, тогда как теперь она практикуется в обоих своих видах. Были, впрочем, и прежде такие исторические моменты, когда тайная проституция, поощряемая эпикурейцами-ханами, разрасталась, по крайней мере в самом Кокане, до степени грандиозности, как, напр., во время царствования Мадали-хана. (См.: Наливкин В. Краткая история Кокандского ханства. Издание 1886 г.[468])
Теперь, предаваясь воспоминаниям недалекого еще прошлого, сарты старательно уверяют нас, что до прихода русских благодаря-де строгости и бдительности ханского правительства не только не существовало проституции, но даже и случаи незаконных связей являлись будто бы чрезвычайно редкими исключениями. Верить этим россказням нет никакой возможности, так как и туземные сочинения по части истории Кокандского ханства, и история первых же дней нашего существования здесь говорят нам совсем иное. Приведем несколько фактов. Как только осенью 1875 года был занят правый берег Сырдарьи (нынешние Чустский и Наманганский уезды), проститутки, по большей части жены, доставлялись своими мужьями в наш отряд, расположенный в г. Намангане в очень большом сравнительно количестве и без особенного труда. В начале следующего, 1876 года мы знали уже русских, обзаведшихся сартянками, причем последние в большинстве случаев, были довольны своим положением, так как новая их материальная обстановка была неизмеримо лучше и относительная свобода неизмеримо больше прежних. В это же самое время многие из туземных женщин стали обращаться к нашей русской администрации с просьбой развести их с мужьями, так как они желают поступить в число явных, открытых проституток. Все это, несомненно, доказывает, что контингент будущей открытой проституции давно уже был готов и ждал лишь того времени, когда гласно и на законном основании мог бы заявить о своем существовании.
Когда в 1875 году в Намангане была учреждена русская администрация, один из членов ее обратился к пожилому уже туземцу, принадлежавшему к числу прежней ханской администрации, с вопросом о том, насколько была развита здесь проституция при ханах и много ли в Намангане тайных проституток, сарт отвечал, что, если сказать правду, то в Намангане следует назвать проститутками всех женщин и девушек, начиная с 12 и кончая 60-летним возрастом. Он, разумеется, перехватил немножко, но был очень близок к истине. Впоследствии, действительно, пришлось убедиться в том, что лишь редкую женщину нельзя склонить к временной любви за соответствующее вознаграждение, что редкая женщина отказывается от гонорара в 3–5 рублей и что в туземной жизни размеры этого рода плат нисходят иногда до баснословно ничтожных норм, причем с русских взимается обыкновенно в 5-10 раз больше, чем с сартов.
Последнее замечается, впрочем, не в одной только сфере проституции. Если сарт продает лошадь за 20 рублей, то русскому ту же лошадь он продает не дешевле 30; русские всегда и за все платят гораздо дороже туземцев, и виноваты в этом, конечно, сами же. Занимая новую провинцию, получая в военное время усиленные оклады, мы даем полный простор и без того широким российским натурам, швыряем деньгами направо и налево и хвастаемся друг перед другом тем, кто больше расшвыряет в данный промежуток времени.
В начале семидесятых годов в Ташкенте двугривенные и пятиалтынные платились нами уличному мальчишке за то, что он держал у крыльца верховую лошадь в течение 15–20 минут. Подобное швырянье денег здесь, где они редки, а капитал вообще дорог, не могло, конечно, пройти бесследно. Такая размашистость русской натуры сначала поразила сартов, а затем заставила их прийти к тому заключению, что каждый русский – Крез[469], а если он Крез, то взять с него несколько лишних рублей ему, бедному в сравнении с Крезом сарту, не грех. Эти отношения вошли в привычку и вряд ли скоро заменятся чем-либо другим, несмотря далее и на то, что чем дальше, тем сартам все более и более приходится убеждаться в широком знакомстве многих из воображаемых Крезов не только с теорией, но даже и с практикой запутанных долговых обязательств и других не менее сложных финансовых операций.
И так в настоящее время здесь существует два вида проституции: открытая, или явная, и тайная.
Первые публичные дома появились в городах вновь занятой тогда Ферганской области немедленно же вслед за ее занятием. Одним из первых деяний первой же местной проститутки было то, что она немедленно же стала ходить по улицам с открытым лицом. Это было чем-то средним между плевком, брошенным ею в старое, давившее ее вчера только общество, и своеобразной марсельезой[470], петой ею на развалинах того режима, который так недавно еще грозил ей побиванием каменьями. Это было своеобразное ликование свободы, своеобразный привет тем, кто заранее простил ей, дал ей право гражданственности и избавил от вечного страха за свою жизнь.
Тем не менее по старой привычке открытое лицо сартянки, одетой по-прежнему в ее национальный костюм, отнюдь не гармонировало с окружающей туземной же обстановкой, не только в глазах сартов, но даже и в глазах тех русских, которые прожили в Туркестане долго и привыкли видеть сартянку на улице с закрытым лицом. Понятно, как все это должно было шокировать сартов. Здесь сартянка с открытым лицом равносильна женщине, гуляющей по европейскому городу в одной сорочке. На ту беду в одном из уездных городов временно, за недостатком помещения, приемный покой, в котором лечились между прочим и заболевшие проститутки, помещался при уездном управлении. Между сартами стал было распространяться слух о том, что по русским законам при каждом присутственном месте полагается публичный дом, пансионерки которого содержатся будто бы на казенный счет. Вместе с тем число проституток, а следовательно, и число женщин, ходящих по улицам с открытыми лицами, постепенно возрастало. Благочестивые мусульмане не только были возмущены всем этим, но даже и начали уже поговаривать о несомненном наступлении последних времен. На первых порах туземное общественное мнение настолько восстало против открытой проституции, что администрации несколько раз подавались прошение об отводе под публичные дома мест где-нибудь за городом, возможно подальше от последнего и в окрестностях его, наименее обитаемых[471].
Однако же продолжалось это сравнительно недолго. Антагонизм мало-помалу улегся; к открытым лицам присмотрелись; посетителей нашлось немало-таки и в среде самих туземцев, а в заключение многие нашли, что содержание публичного дома – дело хотя и беспокойное, но очень небезвыгодное. Недавно в одном из здешних городов новый дом терпимости был открыт даже и духовным лицом; открыл его один кары, занимавшийся перед тем заучиванием и чтением Корана наизусть.
В первое время существования здесь публичных домов проститутки рекрутировались самыми различными способами. Главным образом это были женщины, или разведшиеся с мужьями, или просто сбежавшие от последних.