только один эмир (Ша-Мурад)[498], стоявший на почве и букве закона. Он получал из казны только то, что ему полагалось по шариату, т. е. около 40 к. в день на наши деньги. То, чего ему не хватало для скромного содержания себя и своей семьи, он зарабатывал личным трудом. Однажды, когда его денежные дела оказались в исключительно плохом состоянии, он велел заложить или продать свою единственную шубу; но она оказалась такой ветхой и вытертой, что на базаре за нее дали только 35 коп.
Как ни редки были примеры этого рода, но они были все-таки. Эти примеры вместе с голосами улемов, не пресмыкавшихся перед правителями, державшихся ортодоксальных принципов и всегда являвших собой оппозицию незаконно водворившимся порядкам, напоминали народу о том, что гласит чистый, не попранный стяжателями и властолюбцами мусульманский закон.
Народ всегда знал это и помнил, а потому не мог ни любить, ни уважать своих правителей.
Не большими симпатиями со стороны народа пользовались и ближайшие сотрудники среднеазиатских ханов и эмиров, тоже широко практиковавшие все виды самого необузданного произвола, чему немало, конечно, способствовали как личный пример и наклонности правителей, так равно и формы тогдашнего государственного устройства, ставившие деятельность большей части правительственных агентов в положение полной почти бесконтрольности и безответственности.
Ханство подразделялось на вилаеты или бекства, отдававшиеся, подобно нашим допетровским воеводствам, на кормление[499]правителя, бекам или хакимам.
Буди почти неограниченным владыкой доверенного ему вилаета, маленьким ханом или эмиром вверенных ему территорий и населения, собирая на quasi[500] законных основаниях законные и незаконные налоги, озабочиваясь о спокойствии в вилаете лишь в смысле беспрекословного подчинения населения всем законным и незаконным, разумным и неразумным требованиям предержащей власти и будучи обязанным по первому требованию хана или эмира явиться на указанный пункт «конно, людно и оружно»[501], бек или хаким был обязан вместе с тем в указанные сроки являться к своему повелителю с тартуком[502], подарком, состоявшим из денег, лошадей, дрессированных соколов, ковров, халатов, разного рода тканей и тому подобных предметов, а иногда и продуктов сельского хозяйства: зерна, муки, масла и пр.
Главнейшей гарантией благополучного дальнейшего управления вилаетом была степень довольства хана представлявшимися тартуками.
Наиболее обычным поводом к смещению с должности бека (или хакима) был донос одного из недругов бека или одного из приспешников хана о том, что часть того, что должно бы быть доставлено хану, утаено. Иных способов контроля и отчетности почти не практиковалось. Дафтары, податные записи, хотя и представлялись хакимами, но обыкновенно никем не проверялись и даже не просматривались.
Таким образом, для того чтобы усидеть на месте, хаким должен был возможно больше давать хану; но чтобы сделать это не только не в убыток себе, но и при условии возможно большего и скорейшего личного обогащения, приходилось изыскивать способы возможно больше взять с народа в уверенности, что, сколь незаконными ни были бы эти поборы, они останутся безнаказанными до тех пор, пока хан будет удовлетворяться вручаемыми ему тартуками.
В совершенно таких же отношениях к беку (или хакиму) находились подведомственные ему амины и аксакалы, заведовавшие относительно небольшими районами и бывшие посредниками между беком и населением всего вообще вилаета, посредниками, конечно, не забывавшими себя и имевшими очень липкие руки, к которым, как и к бековским, прилипало очень многое на длинном пути между сельской хижиной и ханской урдой1.
Народ был стадом, которое пасли, т. е. нещадно били и непрестанно стригли. Сарты, в особенности городские, давно утратив всякие следы воинственности, сознавая свое бессилие, по большей части молча покорялись этой тирании, отводя душу лишь келейными пересудами творившихся безобразий.
Киргизы, более свободолюбивые, более воинственные и энергичные, время от времени давали отпор, иногда наводя страх даже на ханские войска, несмотря на то, что последние обыкновенно бывали вооружены лучше киргизов.
Вместе с тем народ редко находил правду и в суде, который у мусульман не коллегиальный, а единоличный, в лице казия, назначавшегося ханом (или хакимом), а потому в случае желания удержаться на этой должности, иногда бывавшей очень доходной, находившегося в непосредственной зависимости от того, кем он был назначен.
На суде казия в громадном большинстве случаев правым оказывался тот, кто или имел сильных покровителей, или мог дать достаточную взятку.
Двоедушие, продажность, а иногда и тупоумие казия давно уже сделались мишенью общественного сарказма; нет другой такой общественной деятельности, которая была бы осмеяна и опозорена восточной литературой в такой мере, как деятельность мусульманского судьи.
Были, конечно, и исключения; и среди казиев были люди правды, законности и нелюбостяжания; но, во-первых, их было сравнительно мало; а во-вторых, значительный процент этих
1 В Коканде до сих пор сохранились остатки дворца, построенного в 1870 г. по повелению Худояр-хана. – Примеч. сост. праведников в свое время погиб от ножа или яда убийц, подсылавшихся ханами, хакимами или беками, которым мешали, становились на пути эти хранители и поборники ортодоксальной чистоты мусульманского закона.
Естественным последствием такого порядка вещей была, в особенности в отношении оседлого населения, совершенная необеспеченность личности и ее гражданских прав, и прежде всего – прав имущественных; а это, в свою очередь, клало на психической физиономии народа отпечаток забитости, приниженности, низкопоклонности, продажности и двоедушия, всего того, что везде и всегда являлось неизбежным результатом растлевающего влияния продолжительной тирании деспотического правительства.
Общая сумма столь неблагоприятных для народной жизни условий в значительной мере усугублялась частовременностью династических и иных междоусобий, а равно и внешних войн, бывших особенно тяжкими для оседлого населения.
После окончательного присоединения Ташкента к Кокандскому ханству (при Алим-хане, убитом в 1816 году по приказанию его брата, Омара, воцарившегося по смерти Алима под именем Омар-хана) кокандские ханы вели войны главным образом с Бухарой, причем яблоком раздора обыкновенно служили Ходжент и Ура-Тюбе, переходившие то Бухаре, то Коканду, а в поводах к ведению войны никогда недостатка не было[503]. Эти почти непрерывные войны были весьма тягостны и разорительны для всего вообще населения обоих ханств, так как вызывали совершенно непроизводительные материальные траты и человеческие жертвы.
Особенно же тяжкими эти войны являлись для населения таких районов, которые делались театрами военных действий, так как последние всегда почти сопровождались разграблением и избиением ближайшего мирного населения. Так, например, в 1842 году, во время похода бухарского эмира Насруллы на Коканд, около селения Патар (неподалеку от теперешней железнодорожной станции Мельниково) [504] по приказанию эмира было зарезано 400 человек пленных, мирных жителей, захваченных бухарским авангардом. Окружному населению был отдан приказ, запрещавший хоронить эти трупы, которые своим видом должны были свидетельствовать о могуществе эмира. Долгое время вороны, вечно голодные сартовские собаки и волки питались этим гниющим человеческим мясом. Лишь после изгнания бухарцев из Ферганы кости были собраны и погребены, а над этой братской могилой был сооружен мазар. Впоследствии около последнего образовалось небольшое поселение, и поныне существующее под именем Шахид-мазара, что значит – могила мучеников. Нередко победитель сооружал так называемую калля-минару, пирамиду из голов[505].
Эти войны были настолько разорительны для народа и бессмысленны, что Алим-хан, невзирая на совершившиеся за его время значительные территориальные приобретения в виде Ташкента, Ходжента и Ура-Тюбе, пал жертвой заговора потому только, что народ, изнуренный нескончаемыми войнами этого хана, ничего не хотел так, как мира и возможности беспрепятственно заниматься своими обыденными житейскими делами.
Однако же двадцать шесть лет спустя, когда племянник Алим-хана, Мадали-хан, пьяница и развратник, проливший массу неповинной крови, грабивший народ и в конце концов грубо нарушивший постановления шариата, женясь на своей мачехе, стал нестерпимым более для народа, последний не задумался обратиться за помощью к лютому бухарскому эмиру Насрулле; когда же бухарские войска пошли на штурм Коканда, кокандская чернь бросилась грабить свой город.
После Мадали судьба послала Коканду добродушного и прямодушного Шир-Али-хана. Но народ, развращенный предшествовавшими правителями, привыкший уже видеть в них грабителей и палачей, привыкший думать, что власть хана может держаться только страхом производимых им казней, привыкший видеть в этих quasi легальных убийствах явление почти обыденное, – этот народ уже лишился способности понимать, что такое гуманность; он уже называл ее слабостью и стал издеваться над слабым ханом.
Подводя итоги сказанному выше о том государственном строе, который мы застали в Средней Азии, приходится признать, что этот строй, отнюдь не удовлетворяя действительным потребностям правильного развития всей вообще народной жизни, вместе с тем не отвечал и главнейшим стремлениям наиболее культурной части населения, сартов, ибо прежде всего лишал их возможности вполне спокойно отдаться излюбленным занятиям: земледелию, промышленности и торговле.