Эта беспомощность человека толпы, не имевшего возможности ни знать и помнить, ни выполнить всех мелочных требований шариата, человека, на каждом шагу рисковавшего преступить закон по незнанию его и вместе с тем вечно трепетавшего тех тяжких кар, которыми шариат грозит за разного рода закононарушения, – эта беспомощность человека толпы, во-первых, заставила последнего приспособляться к тягостным для него условиям, т. е., делая вид ревностного исполнителя закона, в действительности исполнять очень немногое, наиболее удобоисполнимое; а, во-вторых, та же беспомощность явилась в свое время главнейшей причиной непомерного размножения книжников, которые, поощряемые к тому самим шариатом, полным противоречий и дающим возможность обхода одних его статей при посредстве других, за весьма скромное по большей части вознаграждение, очень охотно помогали – одним узнавать, как следует поступить в том или другом случае, дабы не преступить постановлений шариата, а другим уклониться от исполнения требований последнего, не рискуя подвергнуться ни геенне огненной, ни плетям кази-раиса[524], ни порицаниям окружающих, из коих каждый старался маскировать производимые им самим закононарушения громогласным порицанием того, что он случайно замечал в отношении своего соседа.
Помимо того, что профессиональные интересы книжников побуждали их сделаться вместе с тем и полуофициальными инспекторами народной нравственности, издавна установился еще и инспекторский надзор общественного мнения, надзор тем более тягостный и грозный, что участие в нем принимали все, от мала до велика, не брезгая при том даже и такими вспомогательными средствами, как дымовые отверстия в крышах и щели в глинобитных стенах.
В этом отношении все были против всех, и это делалось только ради ограждения самого себя, каждого порознь, от возможности бать заподозренным или уличенным в преступном игнорировании требований шариата и уставных общественных приличий, или хотя бы лишь в индифферентных отношениях ко всему этому. Каждый многое преступал и игнорировал, но тщательно скрывал это, даже от членов своей собственной семьи, стараясь вместе с тем казаться ярым столпом правоверия, много и громогласно разглагольствуя о несомненной необходимости строго исполнять все мельчайшие требования божественного закона.
Мало-помалу официальным, громогласно исповедовавшимся правилом туземца-мусульманина стало – жить по старине, не допуская никаких еретических новшеств, ибо шариатом и мудрыми творцами обширной духовно-нравственной литературы предусмотрено и регламентировано все и навсегда, а потому всякое новшество, не одобренное официально книжниками, лучше других знающими закон, не может быть ничем иным, кроме ереси.
Но наряду с этим официальным правилом постепенно установилось и другое, неофициальное, общее для громадного большинства, но тщательно скрывавшееся от посторонних взглядов в сокровеннейших тайниках души каждого. Согласно этому правилу каждый старался жить так, чтобы все, даже и никому не нужные, мелочи быта производили на окружающих впечатление полного соответствия с требованиями шариата и уставной этики. Согласно этому правилу можно подолгу не ходить в мечеть, но для этого надо всегда иметь наготове узр, такую законную отговорку, которая должна быть принята и кази-раисом, и подневольным, лишенным своего собственного критерия общественным мнением; можно нарушать шариатные постановления о посте, но надо делать это так, чтобы об этих деяниях руза хура, нарушителя поста, ничего не знали бы не только соседи, но даже и свои домашние, которые во время первой же семейной перебранки могут случайно или умышленно проболтаться о таком интимном инциденте.
Масса случаев таких нарушений всегда была известна большому числу лиц, но о большей части их обыкновенно молчали, ибо одни боялись разинуть рот ввиду большого ранга того или другого нарушителя; другие – потому что за собой знали немало подобных же грешков; третьи – потому что не имели возможности доказать известное им с соблюдением всех условий, требуемых в этих случаях регламентом.
Поэтому все то, что шариат заклеймил названиями порока, греха и преступления, – всевозможные нарушения канонических правил, употребление опьяняющих напитков, азартные игры, прелюбодеяние, тайная проституция, лихоимство, воровство, ростовщичество, всякий обман в торговле и т. п., невзирая на ужас таких установленных за все это кар, как плети, отрубание кисти руки (за воровство) и побиение камнями, – все это издавна находило себе многочисленные тайные приюты и в закупоренных, закрытых от посторонних взоров ячейках семейных очагов, и в кельях Мадраса, и во внутренних покоях ханских дворцов.
Вместе с тем народ, склонный если не все, то, по крайней мере, многое поэтизировать, давно уже поэтизировал и многие из наиболее свойственных ему закононарушений, громогласно выразив этим свое сочувствие тому, от чего по-настоящему он должен бы был бежать или отвернуться.
Так, например, в одной местной народной песне, где слова сочетаны с заунывным, плачущим мотивом, туземец, жалуясь на свою судьбу, говорит, что ночью он отправился к своей возлюбленной; он застал ее уже спящей и потихоньку, без шума, разбудил ее осторожным прикосновением руки; проснувшись и испугавшись возможных последствий, красавица стала просить пощадить ее и скорее уйти, ибо иначе их могут услышать или увидеть, и тогда завтра же она будет побита камнями; с тоской в душе он должен был уйти, успев получить только один поцелуй.
Эти и подобные им закононарушения, издавна находя себе тайные приюты в укромных уголках, время от времени делали попытки прорваться и наружу, выйти на улицу. Но мусульманин тоже издавна привык думать, что наиболее опасным представляется порок нескрываемый, ибо он легче заражает собой все окружающее. Поэтому издавна же на Востоке возникла должность кази-раиса, который был обязан возможно чаще объезжать город в сопровождении служителей, вооруженных толстыми плетями, наблюдать за исполнением жителями всех требований шариата и уставной этики и на месте же наказывать провинившихся.
Шариат предъявлял массу крупных и мелочных требований, всестороннее и добросовестное исполнение которых во всей их совокупности оказывалось невозможным; кази-раис с плетью в руке настоятельно требовал исполнения всего этого, смиренного несения всех этих нравственных и материальных вериг; а пасомое обоими ими стадо делало покорный вид и, тайно злобствуя, приспособлялось к душившим его веригам, на каждом шагу кривя душой в силу необходимости. Поэтому общая картина народной духовно-нравственной жизни сарта того времени сводилась к изуверству и фарисейству, с одной стороны, и к приниженности, забитости, криводушию и лживости – с другой, ибо в области религии и этики плети кази-раиса не могли создать ничего, кроме показного благочестия и показной нравственности.
По мере того как наибольшая часть сартов постепенно превратилась в вышеуказанном отношении в достаточно однородное и в достаточной мере наружно покорное стадо, пасомое сонмом книжников и кази-раисов, книжники стали все чаще и чаще обращать свое внимание на полудиких, невежественных, даже и с сартовской точки зрения, и вместе с тем весьма индифферентных к религии киргизов, бывших тогда мусульманами только по имени.
Киргиз того времени допускал некоторое влияние шариата на свою жизнь в области одной только религии, к которой он относился довольно безразлично, в большинстве случаев не зная даже тех молитв, из которых состоит обязательный для каждого мусульманина намаз. Во всех остальных случаях своей семейной, общественной и юридической жизни он, невзирая на номинальное принятие ислама, безусловно отрицая шариат, по-прежнему руководствовался адатом, народным из поколения в поколение устно передававшимся обычаем, не имеющим ничего общего с мусульманским кодексом, ибо адат возник в ту отдаленную эпоху, когда тюрко-монголы были еще язычниками.
Такие непорядки с мусульманской точки зрения мозолили глаза сонму сартовских книжников, которые издавна делали попытки просветить киргизов и обратить их в истых мусульман[525]; но попытки эти по большей части имели лишь самый незначительный успех по нижеследующим причинам.
Во-первых, вся сила общественного устройства киргизов заключалась в родовом начале, в принадлежности лица к роду, который, имея силу и обязанность защищать отдельное лицо от внешних и внутренних врагов, имел в то же время и власть ограничивать многие личные права того же лица, почему разного рода внешние воздействия на последнее зачастую оказывались весьма затруднительными. Во-вторых, индифферентный к религии киргиз, отказываясь по большей части слушать мало интересовавшие его россказни сладко– и многоречивого самозваного проповедника-сарта, в значительной мере ненавистного ему по старым бытовым счетам, – этот киргиз был в то же время груб, буен нравом и весьма склонен к кулачной расправе, а потому случалось, что, напившись бузы, он бивал надоедавших ему книжников. В-третьих, киргиз издавна был головорез и разбойник, а потому при царившей тогда политической неурядице всегда легко мог безнаказанно не только ограбить, но даже и убить в глухой, безлюдной степи или в еще более глухих и мрачных горах.
Поэтому такого рода просветительные и миссионерские попытки сартовских книжников в то время по большой части оставались малоуспешными.
Немногочисленными вообще исключениями представлялись лишь те киргизские аулы, зимние стойбища которых находились в непосредственном соседстве с большими сартовскими селениями, причем некоторое, в общем все-таки довольно слабое, воздействие сартовского книжничества несколько усиливалось в случаях установления родства при посредстве браков или каких-либо исключительных, особенно тесных материальных соотношений на почве сопользования землей, совместной пастьбы скота и т. п.