А на самом деле результаты 2-3-летней практики этих школ, по крайней мере результаты нравственные, были очень скверны.
Уездная администрация в угоду генерал-губернатору и учебному начальству, которые, написав в Петербург много лишнего и несоответствовавшего действительности, находились в весьма некрасивом положении, отдавала соответствующие, по части доставления в школы учеников, приказания волостным управителям. Волостные управители, пользуясь столь удобным случаем и столь доходной статьей, грабили народ. Родители нанятых учеников роптали на неплатеж обещанных денег. Ученики разбегались из школ. Учебное начальство жало учителей, обвиняя их в неумении заинтересовать туземных детей, привлечь их в школу и заставить полюбить эту последнюю. Учителя по необходимости обращались к администрации с просьбами сгонять сартят в школы. Администрация, в свою очередь, заявляла, что при открытии школ она навербовала указанное ей начальством число учеников, а дальнейшее удержание их в школе и наблюдение за тем, чтобы они не разбегались, – дело учителей, а не уездной администрации.
В 1887 году лицу, ревизовавшему русско-туземные школы Ташкентского уезда, было подано туземцами несколько прошений с жалобами на действия туземной администрации. Расследованием на месте было выяснено, что ученики нанимаются; что население облагается незаконными поборами; что туземная администрация, обворовывая народ, часто не платит родителям за нанятых учеников.
Но когда все это было доложено генерал-губернатору, он выразил неудовольствие по поводу возбуждения столь неприятного дела, противоречившего всему тому, что уже было написано в Петербург, и замял это дело, передав его для перерасследования уездному начальнику, одному из главных виновников всех этих безобразий, в руках которого все оказалось якобы благополучным.
Насколько же в действительности дело обстояло неблагополучно, явствует из того, что в самом непродолжительном времени, во избежание сугубых скандалов, пришлось упразднить школы в Аблыке, в Тилляу и в Каризе и перевести их в уездные города.
Все это и подобное этому, к вящему соблазну туземного населения, не находившего никаких оправданий таким действиям русской власти, долгое время продолжало совершаться во всех трех областях края[561]. И в настоящее время никто не может с уверенностью сказать, что это не продолжается местами и поныне.
Более двадцати лет прошло с тех пор, как мы принялись за осуществление проекта – покрыть край целой сетью полезнейших учреждений, именуемых русско-туземными школами.
Много грязного и безнравственного было сделано на этом поприще если не нашими руками, то во всяком случае с нашего ведома.
Какую же пользу принесли в течение 20 лет несколько десятков этих школ русскому делу в крае и туземному обществу, много заплатившему за эту затею?
В течение 20 лет через эти школы прошло несколько тысяч туземных мальчиков. Часть их разбегалась и разбегается, не кончив курса и не унося из школы никаких знаний. Другая, не меньшая часть, усвоив кое-что, кроме русской речи, быстро и невозвратно забывает все воспринятое, ибо по роду, по образу своей жизни почти не соприкасается с русским людом. Лишь наименьшая часть эксплуатирует усвоенные знания русского языка и арифметики в качестве торговцев мелкой и средней руки.
Что же выиграли мы, что выиграли туземцы от того, что в течение 20 лет на туземных базарах появлялось несколько десятков или даже сотен лишних лавочников, знающих русский язык? И может ли этот факт иметь не только государственное, но даже и сколько-нибудь серьезное общественное значение?
Вместе с тем проанализируйте тщательно мировоззрение этих бывших учеников русско-туземных школ, проследите их инстинкты, вкусы, стремления и вожделения, и вы увидите, что они ничем не выделяются из окружающего их туземного общества, ничем не отличаются от тех туземцев, которые научились тому же русскому языку не в школе, а, так сказать, на улице.
Конец восьмидесятых годов ознаменовался открытием правильного движения по Закаспийской железной дороге[562] и был началом второй половины или второго периода исследуемой нами эволюции.
Но прежде чем перейти к рассмотрению этого второго периода, попробуем подвести нравственные и интеллектуальные итоги первого и начнем с материальной стороны туземного быта, которую невозможно игнорировать, ибо всегда и везде она находится в самой непосредственной, в самой тесной связи со сферой духовной жизни и отдельного лица, и целого общества.
В зависимости от умиротворения края, после чего прекратились непрестанные прежде усобицы, всегда почти сопровождавшиеся грабежом, при котором значительная часть частных лиц безвозвратно лишалась своего имущества, в зависимости от повышения цен на продукты, производимые местным сельским хозяйством, от некоторого уширения общей площади орошенной и возделываемой земли и значительного усиления интенсивности хозяйства, от повышения цен на личный труд и на произведения местной кустарной промышленности, от усовершенствования путей и способов сообщения вместе с умиротворением края, давшим толчок значительному расширению торговли, благосостояние оседлого населения в общем, несомненно, возросло, что, разумеется, не исключало одновременного с этим увеличения численности пролетариата, особенно городского, вследствие обычной неравномерности распределения возраставшего народного благосостояния и, что начало особенно сильно сказываться по мере развития в крае торговли вообще и хлопкового дела в частности, постепенно сосредоточивавших значительные капиталы в руках небольшого сравнительно числа лиц.
Несколько иначе обстояли дела кочевого населения.
Попутно со значительным увеличением общей численности населения края[563] и со значительным почти повсеместным расширением земледелия, сопровождавшегося во многих местностях постепенным оседанием части кочевников, постепенно же обращавшихся из скотоводов в земледельцев, пастбищные угодья стеснялись все более и более; скот по прежней многовековой привычке его хозяев круглый год оставался на подножном корму; фураж на зимнее время не заготовлялся. Поэтому скотоводство заметно приходило в упадок, а благосостояние той части населения, которая жила главным образом доходами от скотоводческого хозяйства, заметно уменьшилось.
Косвенным образом на увеличение благосостояния оседлого населения влияли и некоторые явления в сфере его умственной жизни, а именно: критические отношения к режиму ханского времени и к образу жизни русской интеллигенции и русского правящего класса, а равно и постепенно укоренявшийся индифферентизм в отношении религии и религиозного ритуала.
Вспоминая режим старого времени и сопоставляя бытовые явления этого прошлого с настоящим, туземцы постепенно стали приходить к убеждению, что и в прошлом, и в настоящем было и есть много лишнего, не только ненужного, но даже и вредного, не приносящего человеку ни пользы, ни удобств, но создающего массу quasi-потребностей, для легального удовлетворения которых у большинства людей не может быть личных законных средств, а потому, поскольку нелепо создавать эти quasi-потребности в ущерб равновесию своего бюджета и благосостояния, постольку же безнравственно и практиковать удовлетворение этих затей, вводя в соблазн завистливых, умственно ограниченных и слабохарактерных людей.
Эти и подобные им соображения заставили некоторых туземцев, никогда не читавших Толстого, прийти к заключению о необходимости опроститься, т. е. по возможности изгнать из своей житейской обстановки все то, что, не принося ни пользы, ни практичных удобств, требует относительно больших расходов.
Раньше каждый туземец, занимавший сколько-нибудь солидное общественное положение, передвигался, в особенности в городе, не иначе как верхом, при малейшей к тому возможности – на хорошей лошади, с дорогой сбруей и в сопровождении нескольких слуг или домочадцев. При этом долгое время езда в русских экипажах, в особенности среди книжников, считалась ересью и неприличием. Никто из них долгое время не решался проехать по городу на русском извозчике, так же как никто из нас не решится пройти по улице в одном белье, невзирая на то что на наших глазах и на глазах наших женщин масса туземцев летом не носят ничего, кроме белья, зачастую ограничиваясь во время тяжелой работы одними штанами.
Но время продолжало идти, а туземцы продолжали думать и разбираться во впечатлениях, вызывавшихся явлениями новой жизни, неустанно и своенравно ломавшей многие части здания местного домостроя.
Сначала наиболее решительные и самобытные, а за ними – и многие остальные начали мало-помалу упразднять многое из того суетного, что осталось в наследие от ханских времен.
Прежде всего начали сокращать многочисленную раньше челядь; за челядью упразднили дорогие сбруи, кто победней – стали ходить пешком. Кто был побогаче и имел необходимость по личным или служебным делам быть в постоянных разъездах, те начали постепенно заводить недорогие русские экипажи, убедившись в том, что это и негреховно, и незазорно, а вместе с тем иногда выгоднее и удобнее верховой лошади.
Некоторый шик в этом отношении проявляли лишь те представители торгового люда, которых побуждали к этому постоянные сношения с русскими, просвещавшими туземцев по части savoir vivre[564].
То же или почти то же наблюдалось и в сфере ритуала, веками установившегося на почве религиозных верований.
Когда начал постепенно улегаться бурный взрыв атеизма, ворвавшийся в туземную жизнь вслед за последним вздохом упраздненного нами кази-раиса, взрыв, одурманивший главным образом молодежь и лишь относительно небольшую часть людей зрелого возраста, взрыв, вызвавший дикий вопль в недрах противоположного лагеря, не успокоившегося и по настоящее время, нейтральная полоса, осмотревшись и разобравшись в этих новых, небывалых впечатлениях и убедившись в том, что безбожники, преданные анафеме книжниками, оставались и остаются ненаказанными ни земной властью, ни громами небесными, мало-помалу пришли к убеждению, что страхи, проповедуемые книжниками, следует понимать лишь очень и очень относительно, а потому, пользуя