— Так мы поднимем на ноги всю крепость.
— Я не полезу обратно по расщелине, – сказал Фрор, – это я тебе обещаю.
— Дай мне свой плащ, – прошептал Колл. – У меня есть идея.
— Ты уверен, что сейчас подходящее время для идей? – прошипела в ответ Колючка.
Колл пожал плечами и натянул капюшон, стараясь встряхнуть мышцы, все еще дрожавшие от подъема.
— Они приходят, когда им вздумается.
Он оставил их на ступенях и беспечно помчался вниз, мимо полуразрушенной конюшни, через сгнившую крышу которой капала вода.
Теперь он увидел людей, семерых воинов, сидевших на корточках вокруг костра, из которого ветер, задувавший под их хлопающий навес, вырывал мерцающие языки пламени. Он отметил, как свет костра падал на тяжелую дверь в углу позади них – ее перекрывал широкий брус, на котором было глубоко высечено имя Той Кто Хранит Замки́. Он выдохнул облачко пара, собрал все свое мужество и, весело взмахнув рукой, подошел к стражникам.
— Эх, будь проклята эта погода! – Колл нырнул под парусину, с которой капало, откинул капюшон и поскреб рукой мокрые волосы. – Я не промок бы сильнее, даже если б поплавал!
Все мужики хмуро смотрели на него, и он ухмыльнулся в ответ.
— Но, думаю, это не хуже лета в Инглефольде, а? – Он хлопнул одного мужика по плечу, пробираясь к двери, и пара других хихикнула.
— Я тебя знаю? – спросил здоровяк, сидевший у костра. По серебряным кольцам на руках и уверенному поведению Колл понял, что он здесь главный.
— Не-не, я из Ютмарка. Меня послал Данверк. Люфта, у меня для тебя послание.
Здоровяк сплюнул, и Колл порадовался, что угадал правильно.
— Валяй, да поскорее, пока я не оглох от старости. В моей семье это бывает.
Теперь все зависело от удачи.
— Данверк слышал об атаке. Ванстеры и гетландцы вместе попытаются взять крепость и сжечь наши корабли.
— Атаковать это место? – Один мужчина фыркнул. – Вот придурки.
Колл устало кивнул.
— В точности мои мысли, когда я об этом услышал, и мнения не изменил.
— Это рассказал шпион? – спросил Люфта.
Колл моргнул. Это было неожиданно.
— Ага, шпион. Как там его зовут?..
— Это знает только Светлый Иллинг. Почему бы тебе не спросить у него?
— Я так его уважаю, что не посмел бы его беспокоить. Они идут к главным воротам.
— Придурки? Да они спятили! – Люфта раздраженно облизал зубы. – Вы четверо, за мной, пройдем до ворот и посмотрим. Вы двое, оставайтесь здесь.
— Не волнуйтесь, я буду на страже! – крикнул Колл, когда воины устало побрели прочь. Один держал щит над головой от дождя. – Мимо меня ни один гетландец не проскочит!
Оставшиеся двое были жалкой парочкой. Один молодой, но уже с проплешиной, а у другого на лице было красное пятно, словно пролитое красное вино. У него был отличный кинжал, с блестящей серебряной крестовиной, который висел напоказ на ремне как предмет особой гордости, хотя, несомненно, Красномордый украл его с трупа какого-то тровена.
Как только Люфта скрылся за пределы слышимости, парень принялся жаловаться.
— Большинство ребят Иллинга занимаются грабежом по всему Тровенланду, и только мы застряли тут.
— Да уж, вообще несправедливо. И все же. – Колл стянул плащ Фрора и устроил неплохое представление, стряхивая с него капли дождя. – Думаю, по всему Расшатанному морю нет места безопаснее.
— Эй, поосторожней! – проворчал Красномордый. Он настолько увлекся, отбрасывая брызгавший плащ, что Коллу не составило труда другой рукой стащить кинжал с его пояса. Удивительно, что человек может не заметить, если отвлечь его внимание.
— Простите, мой король! – сказал Колл, отступая назад. И ткнул Плешивого локтем в ребра. – Твой напарник слегка важничает, а? – И под своим плащом засунул кинжал ему за пояс. – Дайте-ка я вам покажу кое-что чудесное! – Он вытянул руку, прежде чем они смогли вставить хоть слово, и начал перекатывать туда-сюда по костяшкам пальцев медную монету. Его пальцы изгибались, и оба мужика сосредоточились на них.
— Медяха, – прошептал Колл, – Медь, медь, и… хоп! Серебро!
Перевернув ладонь, он мгновенно спрятал медную монету и вытащил серебряную, зажав ее между большим и указательным пальцами. Отчеканенное лицо королевы Лаитлин блеснуло в свете костра.
Плешивый нахмурился, наклоняясь вперед.
— Как ты это сделал?
— Ха! Я покажу тебе этот трюк. Дай на минуту кинжал.
— Какой кинжал?
— Твой кинжал. – Кол указал на его пояс. – Вот этот.
Красномордый подскочил.
— Ты чё делаешь с моим кинжалом, черт тебя дери?
— Чё? – Плешивый уставился на свой пояс, раскрыв рот. – Как…
— Единый Бог сердится на тех, кто крадет. – Колл благочестиво поднял руки. – Это все знают.
Черная рука Колючки зажала рот Красномордого, а ее черный нож пробил его шею. Почти в тот же миг голова Плешивого дернулась – Фрор вонзил топор ему в затылок, его глаза скосились, он что-то пробормотал, пустил слюни и завалился набок.
— Пошли, – прошипела Колючка, опуская труп на землю, – пока остальные не поняли, как и я, какой ты лживый мелкий проныра.
— Конечно, мой Избранный Щит, – сказал Колл, вытащил исчерченный рунами брус из скоб и открыл ворота.
Убийца
Посреди шторма мелькнула маленькая точка света, и Рэйт, словно пьяная от крови гончая, которую спустили с поводка, помчался туда.
Он несся по мокрой траве, держа в одной руке щит, а другой так сильно сжимая топор, что костяшки пальцев под лезвием заболели.
Мечи, конечно, симпатичнее топоров, но симпатичное оружие, как и красивые люди, склонно хандрить. Для мечей нужна сноровка, а Рэйт, когда накатывало боевое веселье, забывал об осторожности. Однажды он бил мечом плашмя по голове мужчины, пока и меч и голова не стали полностью непригодными для дальнейшего использования. Топоры не такие чувствительные.
Молния снова осветила небо – над морем чернел Оплот Байла, и гонимые ветром капли дождя словно застыли на миг, прежде чем тьма снова сомкнулась. Тот Кто Говорит Громом так близко проревел свое недовольство миром, что сердце Рэйта подпрыгнуло.
Он все еще ощущал на языке вкус последней буханки – солоноватый привкус хлеба, испеченного с кровью. Ванстеры думали, что это приносит удачу в оружии, но Рэйт всегда считал, что ярость важнее удачи. Он сильно прикусил зубами строительный клин. Однажды в запале он чуть не сжевал кончик своего языка и с тех пор всегда старался заклинить челюсти, если приближался бой.
Не было чувства, которое сравнилось бы с тем, что возникает, когда врываешься в битву. Ставишь всё на свою хитрость, волю, силу. Пляшешь на пороге Последней Двери. Плюешь Смерти в лицо.
В пылу он оставил далеко позади и Гром-гил-Горма, и Сорьёрна, и даже своего брата Ракки. Скользкие от дождя эльфийские стены и мерцающий огонек у их основания спешили ему навстречу.
— Сюда!
Паренек Отца Ярви держал фонарь, во впадинах его глуповатого лица собирались тени, и он указывал на дверь, спрятанную в углу башни позади него.
Рэйт ворвался в нее, оттолкнулся от стены, помчался по ступенькам, перепрыгивая по три за раз. Его рычащее дыхание эхом отдавалось в узком тоннеле, ноги горели, грудь горела, горели мысли – грохот металла, ругательства и крики усилились, когда он вывалился во двор.
Он заметил безумное мелькание напряженных тел, мерцание оружия, мороси и щепок; увидел, как рычит покрытая смолой Колючка Бату, и бросился за ней, изо всех сил круша всё, в самую середину схватки.
Его щит врезался в зубы воина, тот свалился, и меч выпал из рук. Другой отшатнулся, и копье, метившее в Колючку, качнулось в сторону.
Рэйт рубанул по кому-то, и тот заорал, дико, надломленно и словно металлически. Пихнул щитом, заскрежетавшим по другому щиту; зашипел, плюясь через клин в зубах; надавил буйно, свирепо, оттолкнул человека, который оказался достаточно близко для поцелуя, и его кровавая слюна забрызгала Рэйту лицо. Рэйт потянул его назад, ударил коленом, заставил споткнуться. А меч Колючки с глухим звуком глубоко врезался воину в шею и застрял там, пока тот падал. Она вытащила клинок, пнула человека в сторону, и он откатился, проливая кровь.
Кто-то упал, запутавшись в хлопающей парусине навеса. Кто-то кричал Рэйту на ухо. Что-то со звоном ударилось о его шлем, и все стало светлым, слишком светлым, чтобы видеть, но он слепо хлестал поверх щита, рыча и кашляя.
Его схватил какой-то мужик, и Рэйт врезал ему по голове обухом топора, врезал снова, пока тот падал, топнул по его сжатой руке, поскользнулся и чуть не упал на скользкие от крови и дождя камни.
Внезапно он перестал понимать, куда смотрит. Двор накренился и закачался, словно корабль в бурю. Он увидел Ракки, на его светлых волосах появилась кровь, когда тот ударил мечом. Гнев снова разгорелся, и Рэйт втиснулся рядом с братом, сцепил с ним щиты, пихаясь, бодаясь и рубя. Что-то врезалось в него сбоку, и он, споткнувшись, полетел через огонь, взметая искры.
Блеснул металл, и Рэйт дернулся прочь, почувствовал жжение на лице, что-то царапнуло по его шлему и сбило его набок. Он протиснулся мимо копья, попытался вколотить свой щит в рычащее лицо, но запутался и понял, что от щита остались одни обломки – две доски свисали с погнутого обода.
— Сдохни, падла! – прорычал он, но вместо слов из-за клина вылетела лишь бессмысленная слюна, и он замолотил по шлему, пока тот совершенно не смялся. До него дошло, что он бьет по стене, выбивая серые выемки в камне, рука гудела от ударов.
Кто-то оттащил его. Колючка, с черным забрызганным лицом. Она указывала красным ножом, и из ее красного рта вылетали слова, но Рэйт их не слышал.
Огромный меч рассек влажный воздух, расколол щит и в фонтане крови отбросил в стену человека, который его держал. Рэйт знал этот меч. Он носил его три года, прижимал к себе сильнее, чем любовницу в темноте, заставлял его петь от точила.
Гром-гил-Горм, громадный, как гора, шагнул вперед. Дюжины наверший – позолоченных и с драгоценными камнями – заблестели на длинной цепи. Его щит был черным как ночь, а меч – блестящим, как Отец Луна.