biombo, pantalla[20], но это неточно, что-то вроде экрана, или ширмы, а глазами пожирает далекую… далекую женщину, чье имя – Беатриче, la modesta[21] (он использует итальянское слово или испанское, это одно и то же). Скромность, говорит он, ее высшая добродетель, а еще благодать и доброта. Затем он говорит: мне не повезло, я опоздал, я жил слишком далеко от нее, у меня был только ее образ перед глазами, который, словно птица, трепещет в памяти. Эти стихотворение сложное, гораздо сложнее первого, над ним придется поработать.
– Спасибо. Сложное стихотворение, вы правы. Я тоже его не понимаю. Позвольте мне заплатить вам и немного подумать в тишине – подумать, хочу ли я, чтобы вы перевели сборник до конца.
Она отсчитывает купюры.
– Он называет ее Беатриче, – говорит синьора Вайз. – Это не вы. Это подруга поэта Данте.
– Верно, – соглашается Беатрис. – Беатриче из поэмы мертва много столетий. Я же еще жива. До свидания. Я дам вам знать, если решусь.
Они с синьорой Вайз обмениваются особой улыбкой, улыбкой соучастниц.
«Любовь, которую ты испытывал ко мне, привела тебя к добру». Ему следовало написать: «Любовь, которую я испытывал к тебе, привела меня к добру». Так будет яснее: разлученный с любимой, он преобразовал боль разлуки в намерение стать лучше.
Данте и Беатриче – он взял не тот миф. Ошибся. Она не Беатриче, она не святая.
А какой миф тут подошел бы? Орфей и Эвридика? Красавица и чудовище?
Она возвращается к первому стихотворению, которое запутало компьютерную программу, но не составило труда для синьоры Вайз. «Homera i Dantego Alighieri» определенно «Гомер и Данте», а «idealną różę» несомненно «идеальная роза». В таком случае «wcześniej między nogami jego pani osiągając idealną różę» – про обретение розы, про достижение идентичности через сексуальную любовь; но искать ее между ног? Какая вульгарность! Неудивительно, что, дойдя до этого места, синьора Вайз запнулась. Вероятно, задумалась: «Во что я ввязываюсь? Наверняка дальше будет хуже».
Сначала пани Яблонская, затем его дочь в Берлине – а теперь синьора Вайз. Круг ширится. Когда пани Яблонская отложила рукопись для таинственной испанки, она, вероятно, успела украдкой прочесть несколько строк и была потрясена вопиющей откровенностью на самой первой странице. И Ева, хоть и не признается, наверняка это видела. Стоит ли удивляться ее презрительному тону! Как унизительно и досадно!
Она, Беатрис, родом из культурной семьи. Ее дед по отцовской линии, будучи студентом университета в Саламанке, видел, как книги сжигали публично, и никогда об этом не забывал. «Настоящее варварство», – говорил он. Впоследствии дед стал профессором права и собрал внушительную библиотеку, перешедшую по наследству ее дяде Федериго. «Сжигание книг – прелюдия к сжиганию людей» – это дедово высказывание было частью семейного фольклора. Дед умер, когда Беатрис было пять лет; она помнит только крепкого старика с колючей бородой и его трость с набалдашником из слоновой кости.
Сжигать письма не то же самое, что сжигать людей. Каждый день люди жгут старые письма. Жгут, потому что в них нет ничего важного или потому что испытывают смущение, читая, к примеру, послания от тех, в кого были влюблены в детстве. Более или менее то же самое верно и для дневников. Однако восемьдесят четыре стихотворения поляка – не письма, если только в некоем особенном смысле, и не дневник – и снова лишь в некотором, неочевидном смысле. Это рукопись, а значит, зародыш книги. Сжигание стихов больше похоже на сжигание книг, чем на сжигание старых писем. Можно ли считать сжигание стихов актом варварства, прелюдией к сжиганию людей?
Ответ не столь очевиден. В Испании поляк никто, и никому не интересны его любовные похождения. Но не в Польше. Там мысли известного интерпретатора великого национального композитора о времени, проведенном между ног женщины, могли бы вызвать известный интерес и даже гордость. Для поляков сожжение его писем определенно может сойти за варварство. Цивилизованным поступком, несомненно, было бы вернуть стихотворения в польский музей Шопена или в коллекцию рукописей национальной библиотеки. Вернуть анонимно, чтобы ни сейчас, ни в будущем никто не постучался к ней в дверь и не спросил: «Так вы и есть истинная Беатриче? Женщина из Барселоны, между ног которой Витольд Вальчукевич обретал духовные откровения?»
Целыми днями она размышляет о том, сжечь его стихотворения или поручить синьоре Вайз их перевести (за немалую сумму); и, если выберет второе, готова ли она прочесть перевод и, возможно, испытать боль и унижение?
Она размышляет – и, исчерпав все варианты, усилием воли заставляет себя сбросить наваждение и обращается к насущным делам. Папка с восьмьюдесятью четырьмя стихотворениями отправляется в нижний ящик стола.
Но даже там стихотворения не дают ей покоя. Медленным огнем они тлеют в нижнем ящике стола.
Поляк хотел сказать, что еще долго любил ее после того, как они расстались на Майорке. Но того же самого можно было достичь, отправив простой мейл: «Дражайшая Беатрис, я пишу со смертного одра, чтобы сообщить, что любил тебя до самого конца. Твой верный слуга Витольд». С какой стати стихи? И почему так много?
Ответ может быть только один: он хотел не просто сказать о своей любви, но и доказать ее – доказать, совершив ради Беатрис продолжительное и, по сути, бессмысленное деяние. И все же почему именно стихи? Если считать критерием продолжительный и бессмысленный труд, почему бы не выгравировать Нагорную проповедь на зернышке риса и не отослать ей в бархатной коробочке?
Ответ: потому что посредством стихов он хочет воззвать к ней из могилы. Поговорить с ней, добиться ее благосклонности, чтобы она полюбила его и сохранила живым в своем сердце.
Бывают хорошие виды любви и плохие. Что это за любовь, которая днем и ночью горит между ног женщины, в нижнем ящике ее письменного стола?
В молодости она действовала импульсивно. Следовала своим порывам, потому что доверяла им. Сейчас она гораздо разумнее. Нет сомнений, что самое разумное – отойти от огня, дождаться, пока прогорит, и потом, если к тому времени ей еще будет любопытно, поворошить золу.
На Майорке, лежа в постели Беатрис, он называл это ее розой. Звучало фальшиво тогда – и теперь, в его стихотворении, звучит не менее фальшиво. Никакая не роза и вообще не цветок; что тогда?
Она помнит, как росли ее мальчики, помнит их неутихающее любопытство к девочкам. Если у девочек этого нет, что у них есть? Не может же, чтобы у них ничего не было? А если что-то есть, какое оно, это? Любопытство; но и ужас. Они плещутся в ванне, брызгаются, смеются, шумные, перевозбужденные. Мама, какое оно, это? Так и надо говорить: это?
Это: откуда они пришли, покрытые кровью и слизью, возникли среди шума и яркого света этого мира. Неудивительно, что они орут – слишком! слишком! – неудивительно, что требуют вернуть их обратно, чтобы согреться в старом знакомом гнездышке, посасывать большие пальцы и мирно дремать. А теперь поляк, мужчина крупный – огромный! – но так же по-детски, выходя из ее тела, из ее постели, чувствует себя не менее смущенным и испуганным. Это: роза, которая вовсе не роза.
Хвастовство. Так мужчины пытаются побороть смущение. Ее сыновья такие же, теперь уже взрослые, много повидавшие. «Она была моею, эта умная дама из Барселоны. Я сжимал ее в своих объятиях, мял ее розу». Нескончаемая, первобытная война между мужчинами и женщинами. «Я поимел ее, она была моею, прочтите об этом все».
Она ранила его. Задела его гордость. После такого оскорбления все его усилия были направлены на то, чтобы защититься, нанося глянец, слой за слоем, поверх раны. Она позвала его в свою постель, потом вышвырнула. Это его месть: заморозить ее, эстетизировать, превратить в арт-объект, в Беатриче, гипсовую святую, которой будут поклоняться и устраивать уличные процессии в ее честь. Матерь милосердия.
Но если он написал эти стихи, чтобы отомстить ей, как понимать эпиграф к десятому стихотворению, из Октавио Паса, которого поляк цитирует по-английски? «Парадокс любви: мы любим одновременно смертное тело и бессмертную душу. Не испытывая влечения к телу, влюбленный не смог бы полюбить душу. Для влюбленного желанное тело и есть душа». Относятся ли эти слова к Витольду: полюбив ее тело, он полюбил ее душу? Выглядит правдоподобно. Но по-прежнему не дает ответа на вопрос: почему ее тело? Ее душу?
Вернемся к Беатриче, настоящей Беатриче. Что заставило Данте выбрать ее среди других женщин? Или к Марии. Что такого было в Марии, исполненной благодати, что подвигло Господа посетить ее в ночной тиши? Изгиб губ, излом бровей, абрис ягодиц? В какой момент она, Беатрис, женщина, которой поручили пригласить на ужин заезжего солиста в тот роковой вечер в 2015 году, стала его единственной? Что такого в ней было, заставившее его выбрать именно ее? Что божественное разглядел он в ней в тот вечер? И куда оно делось теперь?
Как гром среди ясного неба звонок из Польши. Vous parlez français, Madame?[22] Пани Яблонская, которую она представляла себе гораздо старше и куда менее бойкой. Извиняюсь, что не ответила раньше, семейные неприятности, пришлось спешно выехать в Лодзь, я до сих пор там. Извиняюсь, что не открыла квартиру, что пропустила ваш приезд, вы нашли то, что Витольд для вас оставил? Дорогой Витольд, нам его так не хватает. И Ева, такая занятая, а приходится улаживать дела на расстоянии: какое неудобство, какая жалость!
Она, Беатрис, не настроена выслушивать поток слов на малознакомом языке