[675]. Основными признаками их выделения служили «говор» и «характер». В целом можно говорить о доминировании заимствованной у шведоязычных финских ученых (главным образом, из работ З. Топелиуса) концепции, согласно которой современный финский народ состоял из двух основных групп – тавастов (хямяляйсет, емь) и карел (проживающих как в Финляндии, так и в российских губерниях). Они довольно точно локализованы в пространстве, их границы (также по Топелиусу) определены по ландшафтному принципу.
Однако географический принцип описания отдельного этноса и его групп создавал очевидные трудности: руководствуясь им, можно было довольно точно определить региональные особенности, но труднее ответить, какую этническую группу считать «основной», а какую – второстепенной, в какой мере эти локальные общности слиты с «коренным» народом, а в какой являются вариантом смешения разных этносов и, наконец, какую группу считать «настоящей» – т. е. «чистым типом»? Трудно установить и выбор критериев такого отнесения.
Эти вопросы не находят однозначного решения, и потому можно говорить о явной неустойчивости и неразработанности дробных классификаций. Кроме того, прибегая к разнородным свидетельствам, составители оперировали их же терминологией, которая не всегда была обоснованной. Иногда самыми авторитетными считались мнения представителей национальных школ. Так, затруднившись с определением типичной группы польского этноса, автор резюмировал: «Наиболее чистыми… как по обычаям и языку, так и по своему внешнему виду, польские ученые считают белокурых Мазуров»[676]. Но чаще всего авторы и составители исходили не из собственных наблюдений или мнения путешественников, а апеллировали к научным исследованиям – антропологическим и лингвистическим, однако и это не дало возможности избежать определенных разногласий.
П. Куприянов выявил две основные модели этноса, с которыми российские путешественники начала XIX в. подходили к описанию народов, как а) «географическую», когда главным критерием в определении народа является его локализация в пространстве, а основным фактором, определяющим различия между этносами – природные условия и климат, и б) «этническую», стратегия описания которой подразумевает акцент на внешнем облике, наследственности и характере[677]. Применительно к этнографическим номинациям второй половины столетия можно утверждать, что географический принцип описания доминировал, но, поскольку данные тексты претендовали на научно достоверное знание, их авторы пользовались и этнической моделью, однако не собственной, а заимствованной из известных научных классификаций. Поэтому их не очень заботила характерная для начала XIX в. тенденция путешественников обосновывать этнические номинации или родство отдельных народов. Другими словами, они использовали готовые этнические модели разного уровня (чаще всего – лингвистические и антропологические) и склонны были «обнаруживать» задаваемые ими этнодифференцирующие признаки даже в тех случаях, когда не могли привести ни единого аргумента в пользу тех или иных вариантов этнической идентификации.
Номинация народа позволяла поместить его в определенную структуру человеческих сообществ; таким образом этот способ описания находился все еще на ранней стадии: крупные видовые и родовые единицы уже были определены, но «бросающиеся в глаза» региональные отличия внутри каждого народа, особенно явственные в связи с географическим принципом описания, осложняли задачу определения общих качеств народности. Бесспорно лишь то, что тезис о поляках как доминирующем этносе Царства Польского (Привислинского края), а о финнах как об основном народе Финляндии (Великого Княжества Финляндского) не подвергался сомнению.
Иерархия этнических признаков в научном описании. Как уже отмечалось, набор обязательных этнических признаков находился в соответствии как с имевшимся каноном изложения сведений о «нравах и обычаях» народа (окончательно сложившемся еще в начале столетия), так и с официально утвержденными программами сбора сведений по этнографии. Описываемые во второй половине XIX столетия этнические признаки соответствовали представлениям об элементах народности Надеждина.
В комплексе этнодифференцирующих черт трудно выявить иерархическую структуру поскольку авторы достаточно свободны в последовательности изложения; однако анализ содержания и логических связей между этими элементами позволяет обнаружить тип их взаимодействия, – впрочем, далеко не всегда иерархический. Имевшийся в распоряжении составителей комплекс описаний путешественников 1830-40-х гг. привнес некоторые клише поэтики романтизма. К таковым следует отнести прямое уподобление отдельных качеств человека (народа) климатическим или природным характеристикам пространства его обитания. В очерке о финнах в «Отечествоведении» говорилось: «Соответственно природе какая-то угрюмая важность и задумчивость выражается в его лице, походке, словах»[678]; в учебнике М. Мостовского расшифровывалось: «Эта угрюмость бросается в глаза при рассматривании наружности финна: он среднего роста, сухощав, но крепко сложен, цвет лица смугложелт»[679]; «его большой рот всегда крепко сжат и говорит об упорной силе, настойчивости, отсутствии болтливости и экспансивности»[680], – вторит им E.H. Водовозова. «Финн туземец, – констатирует путешествовавший по Финляндии А. Милюков, – похож на страну, в которой живет: он также мрачен и молчалив. В чертах финна отражается твердость и мрачность его родных гранитов»[681].
Очень часто мрачность объяснялась традицией хуторского заселения и, как следствие, отсутствием коллективизма и порождаемого им навыка общения: «Жизнь в уединенной хижине… приучает его к молчанию и суровой задумчивости»[682]. «Угрюмый и мрачный вид, медленная речь и твердая походка» фиксировались еще в Военно-статистическом обозрении 1850-х гг.[683].
Такая жесткая детерминированность физических параметров природными факторами, выражавшаяся даже в подборе лексических средств описания, приводила к усилению значимости антропологических признаков при определении этнической принадлежности. Кроме того, речь шла и о соответствии внешних черт языку и характеру (в случае с финнами главными чертами являлись свойства темперамента – угрюмость и задумчивость), что позволяло предполагать качества (языка, нрава, и далее, как следствие, эмоциональной и духовной жизни), опираясь исключительно на внешние данные. Так, напрямую связана с природой через антропологические особенности речь. Наблюдатели неоднократно определяли темп речи финнов как медленный или же фиксировали их «задумчивую молчаливость» и неблагозвучие языка, а разговор поляка казался им, напротив, живым, приятным для слуха, быстрым и «веселым». Большинство авторов исходило из того, что все эти элементы народности в равной степени зависят от климата, иные считали, что эту обусловленность демонстрируют только физический облик и нрав, а на формирование других свойств больше воздействуют социально-исторические условия.
Такое прямое соответствие усматривается в этнографической научной литературе с 1860-х гг. – с укоренением антропогеографической концепции. Ранее подобная зависимость могла интерпретироваться более свободно. Например, в первых публикациях Я.К. Грота о Финляндии в «Современнике», напротив, фиксировалась «резкая противоположность между наружностью и внутренними силами. Члены у финна грубы, неповоротливы, его глаза и черты лица… выражают глубинное спокойствие души, даже бесстрастие, он угрюм и несловоохотен. Но… сохраняет флегму свою только до тех пор, пока обстоятельства не разбудят дремлющих сил его: тогда он являет энергию, соответствующую мощному… сложению тела его»[684].
Согласно такой логике рассуждений, характер народа можно «спрогнозировать», т. е. угадать, обладая информацией о природно-климатических условиях региона его проживания и учтя некоторые самые общие исторические обстоятельства. Причинно-следственные связи не всегда однозначны, но все же заметна прямолинейная зависимость: суровая природа вырабатывает суровый нрав. Кроме того, она не способствует развитию умственных способностей: «Жизнь, полная лишений, суровый климат, вечная борьба за кусок хлеба – все это не дает возможности ожидать блестящего расцвета в области умственного развития и творчества»[685]. Религия, как полагали, также могла оказывать благотворное влияние не только на нравственное, но и на умственное состояние народа: «Несравненно сильнее, чем природа страны, влияет на степень умственного и нравственного развития народа его религия»[686].
Исторические несчастья могли трактоваться по-разному, в зависимости от того, как, по мнению автора описания, они повлияли на народ: сохранил ли он свою самобытность (государственность, культуру, антропологический облик и т. п.). Недостаток природных ресурсов делал благоденствие народа – по мнению описателей – невозможным, и влиял на нрав: кротость, терпеливость и уступчивость финна объяснялись «бедностью и стеснением»[687].
Эта же логика рассуждений позволяла усматривать тождественность характера и природы в неожиданном ракурсе: в дихотомии дикий / культурный, определяемой по известным канонам. Путешественник В. Дедлов, весьма критически оценивая финляндскую «культурность», считал ее результатом шведской муштры и определял собственно финский элемент как «дикий», а бросающиеся в глаза приметы цивилизованности объявлял подражанием шведам: «Теперь же в финляндце еще порядочная доля дикаря… Говорит он грубовато, движется угловато, слишком доволен собой… первобытно зол и упрям… Такую же смесь культурности и первобытности представляет собой финская природа»