[688]. Определение финнов как дикарей довольно часто встречалось и в шведских, и в европейских описаниях путешественников XVIII–XIX вв. Можно вспомнить и А. де Кюстина, писавшего, что «финны, обитающие по соседству с русской столицей… по сей день остаются полными дикарями»[689].
Однако и благоприятные природные условия или исторические обстоятельства не могут освободить нрав народа от зависимости от природы. Даже на рубеже ХІХ-ХХ вв. польский антрополог Ю. Талько-Грынцевич утверждал, что душевные качества народа складываются «в результате влияний расы, климата, и, наконец, их исторического прошлого»[690], иллюстрируя этот научный постулат сравнительным описанием великорусов и поляков. По его мнению, суровая северная природа, борьба со стихиями и влияние значительных масс инородческого населения выработали в великорусах «характер более холодный, подходящий к климату, терпение, выносливость, твердость и энергию»[691]. А поляки, напротив, «поселившись издавна на своих равнинах, сохранили лучше и черты характера своих отдаленных предков: темперамент горячий, мечтательный, легко воспламеняющийся, но не злопамятный, характер мягкий, веселый и беззаботный, малую житейскую практичность, непостоянство, глубокую привязанность к родному очагу»[692]. Таким образом, благоприятствующее земледелию равнинное положение и отсутствие необходимости бороться с трудными природными условиями создают условия для развития, закрепляют природные (т. е. дохристианские) черты темперамента и нрава и вырабатывают «непрактичность» народа. Аналогичные утверждения часто встречаются у Н.И. Костомарова и в других характеристиках малорусов, в нраве которых отмечалась «патриархальная лень» (беззаботность), объясняемая непрактичностью и богатством природных ресурсов[693].
Этот ряд закономерностей был важен с точки зрения определения народа как дикого или цивилизованного. «Некрасивость» также могла быть показателем суровых природных условий и, как следствие, недостаточно высокой степени эволюционного развития или в более деликатной форме могла трактоваться как признак сохранения патриархальных норм и нравов, соответствующих некоторой «дикости», как писали в этнографических очерках. Неразвитость умственных способностей могла объясняться тем же.
Важным фактором подобной идентификации была одежда, точнее, ее цветовая гамма. Авторы очерка о поляках в «Живописной России» категорично утверждали, что «по наблюдениям этнографов, в цветах народной одежды отражается весьма явно характер народа. Там, где в употреблении яркие цвета – там население бывает более подвижно, приветливее… и любит пляску. Там же, где преимущественно употребляют темные цвета, жители бывают понуры, а если по временам и развеселятся, то обыкновенно снимают одежду темных цветов и заменяют ее одеждой цветов ярких»[694]; в качестве примера указаны жители «Подлесья» и «Червонной Руси». Сам по себе костюм не всегда описывался в этнографических очерках, обычно отмечались его региональные особенности или общие черты, поскольку практически все эти тексты были снабжены иллюстрациями, изображающими представителей разных этнических, профессиональных и социальных групп. Однако подобное рассуждение весьма ярко отражает убежденность во взаимозависимости физического облика, одежды и нрава народа.
Одним из признаков этнической идентификации явлений и феноменов в области «духовной культуры» была народная музыка и в особенности песенное творчество, которое трактовалось как прямое выражение темперамента. Так, «наделенность от природы музыкальными способностями» приписывалась всем славянским народам[695]. В частности, характеристика малоруса содержала замечания Н.И. Костомарова о его поэтичности и меланхоличности. «Чувствительность» и воображение малоросса, его тонкое чувство красоты отразились в музыке и поэзии[696], в «наклонности южнорусса к задумчивой созерцательности и задушевному лиризму»[697]. Одно из отличий великорусов от малорусов проявилось, как подчеркивалось, в их «практицизме» (и в творчестве, и общественной жизни, и в практической хватке), – в отличие от идеализма, развивающего «духовную сторону жизни» малоруса, воплощенную в богатой поэтической традиции. Поэтому «характеристические отличия» двух «русских племен» «резко выражаются в песнях: великорусские песни отличаются силою и широтой мотивов, малороссийские же изяществом мотивов и богатством содержания»[698]. Вполне очевидно, что аналогичное сравнение великорусов с финнами оказывалось в пользу «своего»: «В песнях финских есть мелодия, но все они, не исключая самых веселых, наводят на слишком грустное чувство, в них нет той веселости, той удали, которой отличаются некоторые русские песни»[699].
Народная пляска также интерпретировалась как «предмет, в котором характерно проявляются особенности народного характера»[700]. В польских танцах, например в полонезе, виделась храбрость поляков[701]. В пляске латышей виделась их «страсть к увеселениям»; в них «как нельзя более отражается мирный, несколько застенчивый характер латыша: у него двигаются только ноги, а остальная часть тела остается покойною, глаза устремлены вниз»[702]. Доказательством бойкости и живости польских крестьян становилась их «бесшабашная веселость» и «страсть к музыке, песням и танцам»[703]. «Ни один из народов не имеет столько прекрасных собственных танцев, как поляки»[704]. И, напротив, «духовная слабость» финно-угорских народов отчетливо проявляется в отсутствии пляски у эстов и песенного творчества у финнов[705]. Таким образом, те виды народного творчества, которые могли быть описаны средствами внешнего наблюдения, воспринимались как более очевидные свидетельства этнических качеств, нежели те, которые могли быть установлены путем реконструкции.
Такое уподобление внешнего внутреннему задает основания для своеобразной системы этнических признаков, в которой каждый элемент обусловливает другой. Создается их своеобразная «таблица», которую можно сравнить с менделеевской: каждый народ обладает изменяемыми свойствами и неизменными чертами. Их соотношение четко обусловлено набором факторов, а взаимосвязь дает возможность конструирования полной картины, исходя из отдельных разрозненных фрагментов, – т. е. единичных признаков. Эта таблица учитывает и временные параметры: стадии развития этносов, на которых они «остановились», или же, напротив, их расовую или историческую эволюцию.
Тендерные особенности антропологического типа. Расовые (т. е. антропологические) отличия во второй половине XIX в. возможно было установить точными методами, что укрепляло убежденность в возможности объективного описания и оценки физических качеств этнической группы. Однако восприятие внешнего облика, «физиономии» народа продолжало оставаться областью, в которой наблюдатели руководствовались собственными эстетическими предпочтениями (индивидуальными, социальными, профессиональными, культурными и др.) более, нежели «объективными» данными. Впрочем, и ученые, и путешественники не рефлексировали по поводу того, почему те или иные черты казались им привлекательными или отталкивающими. Естественным (обывательским) этноцентризмом также трудно объяснять эту особенность восприятия[706], так как в рассматриваемых нами источниках спектр оценок внешности различных народов империи весьма широк: в них часто встречаются негативные характеристики физического облика представителей собственного этноса и, напротив, восхищение внешностью других народов.
В целом можно констатировать, что как «красивые» чаще всего отмечаются такие черты как высокий рост, стройность, физическая развитость и сила, пропорциональное строение тела; в лице – чистота и гладкость кожи, овал лица, некоторая удлиненность и прямизна черт, выразительные глаза и т. п. Важно отметить, что цвет кожи, столь значимый с точки зрения расовых отличий, и, как следствие, для определения уровня развития народа и его нрава, чрезвычайно редко становился в российских этнографических очерках предметом специальных рассуждений о красоте.
Иногда оценка зависела от констатации расовой или этнической принадлежности. Так, неприятие финнов часто проистекало из-за цвета их лица, который казался желтым или смуглым[707], хотя вызвано такое видение было исключительно теорией, согласно которой финно-угры имели азиатское происхождение (т. е. принадлежали к желтой расе)[708]. По однозначному утверждению автора учебника по географии, «до сих пор в них много черт, показывающих их сходство с монголами – небольшие глаза, выдавшиеся скулы»[709]. С другой стороны, азиатское происхождение не являлось главным основанием для оценки внешности представителей этноса. Подтверждением тому может служить описание казанских татар. В одном из учебников говорится, что они «по физическим своим особенностям принадлежат к числу красивых пород»