нтропологических черт, свойств характера и традиций самоорганизации трактовалось как аргументация его физической крепости (полученной от природы), а также «ума, чувства и нравов» (вырабатываемых в том числе и в ходе исторического развития), которые позволяют выдержать многовековое давление со стороны агрессивных соседей (даже если государственную независимость отстоять не удалось): «Это показывает силу племенного, природного характера, который крепко сохраняет свои свойства и в продолжение многих веков остается неизменным, верным самому себе»[730]. К таким народам относили славян, – в первую очередь великорусов, но поляки также входили в их число. Такой же силой народного духа и «национальности» наделены и финны: «600-летнее владычество шведов не уничтожило… чувства национальности и собственного достоинства и финн с обычным упорством держится своего языка, веры и обычаев своих предков»[731].
Способность к созданию собственной государственности, как уже указывалось, выступала одним из важнейших критериев оценки способностей народа и его определения как «исторического» или «культурного». Следует подчеркнуть, однако, что сторонниками этого убеждения были не этнографы или антропологи, а прежде всего историки[732]. К числу народов, отмеченных неспособностью к развитию государственных форм, относились и «отрасли» финской семьи. Причина крылась в природных (т. е. врожденных) свойствах этнического типа. С этой точки зрения поляки и великорусы безусловно относились к «культурным» и историческим народам, обладающим необходимыми ресурсами для эволюции, залогом которой является национальное государство.
Однако в ходе истории поляки – в отличие от великорусов – потеряли свою государственность. Поскольку причины разделов Польши в российской историографии второй половины столетия трактовались как следствие внутренних социально-политических проблем Речи Посполитой, кризиса ее власти[733], то и утрата польским государством былого «европейского могущества» в этнографических очерках объяснялась действием политических (исторических) обстоятельств, одним из которых называлось усиление могущества России[734]. Трактовка ее участия в разделах осуществлялась в духе официального курса: «На помощь погибавшему польскому народу (в данном контексте имеется в виду „простой" народ. – М.Л.) пришла Россия»[735] – в этом гуманность и высшая историческая справедливость. Российское участие в разделах и ее управление польскими землями оценивались позитивно с точки зрения возможностей реформирования польского государственного строя; одним из главных достижений польской исторической жизни в XIX столетии считалось обретение польским крестьянством политических прав и свобод, гарантированных только Российской империей.
Российская держава в этом контексте наделялась статусом единственного славянского государства современности. Таким образом, племя великорусов объявлялось обладателем и племенных (к ним относилось также численное превосходство), и исторических преимуществ перед другими народами империи, что в определенном смысле не только легитимизировало его право считаться государствообразующим этносом, но и предоставляло ему «привилегию» нациестроительства. Необходимо отметить, что такая подспудная логика особенно хорошо прослеживается именно в тех фрагментах, в которых заходит речь об истории финского и польского этносов.
В рассматриваемых нами текстах акцентируется история народа, а не государства, в центре внимания – события, которые оказали влияние на положение крестьянства и оставили отпечаток на его этнических свойствах. Поскольку носителем этничности считалась только одна социальная группа, то народ-этнос трактовался в качестве движущей силы национальной истории. Этим объясняется стремление авторов в некотором смысле «переписать» историю Польши и Финляндии, сделав акцент на участии крестьянства в событиях политической и религиозной жизни или же сконцентрировавшись на их воздействии на идеалы, нормы и традиции народа[736]. С этой точки зрения, поляки – точнее, единственное обладавшее властью сословие (шляхта) – не смогли защитить Речь Посполитую именно потому, что не привлекли народ к управлению государством, в то время как великорусы, интересы которых защищал и выражал монарх, укрепили и расширили границы своей Империи.
В исторических очерках польского народа жесткой критике подвергалась польская шляхта, которой очень мало уделялось места в собственно этнографических очерках. Особенно мрачными красками рисовались события XVII–XVIII вв., когда ее власть достигла своего апогея, а республиканизм стал перерождаться в «анархическое беззаконие». «Конституционный строй», сложившийся в Польше тогда, когда в соседних государствах господствовал «мрачный абсолютизм», рассматривался как наложивший несомненный отпечаток на характер дворянского сословия, – в частности, сформировавший свободолюбие и обостренное чувство собственного достоинства поляков[737]. Эта часть очерков, несомненно, представляла собой краткое изложение «общеизвестных» – а по сути стереотипных – сведений, содержавшихся в российской полонистической историографии и научно-популярных беллетристических переложениях (в том числе и польских произведений)[738].
Повествование об истории непременно включало рассказ о бедственном положении простого народа – в частности, польских «хлопов», которые испытали на себе (как и русские) все тяготы жестокого крепостного права в его крайних формах, лишающих крестьянство возможности развития. Польский народ «был доведен до… рабства, унижения, забитости и позора»[739], его положение было крайне бедственным[740]. В этих рассуждениях, однако, явственно слышатся отклики на факты российской истории: длительное крепостное право в пореформенную эпоху расценивалось как рабское состояние, как источник забитости и нищеты, порождающих целый ряд привычек, крайне отрицательно воздействующих на природные качества народного характера. Польские крестьяне в этом отношении почти не отличаются от русских – «приниженность, подобострастность и лицемерие… Жизнь до сих пор не вытравила из них этих свойств»[741]. Напротив, чувство собственного достоинства и законопослушание финских крестьян объяснялись тем, что при шведах «народу них не был закрепощен, оставался вольным, сохраняя свой голос на вече народном или государственном, как было на Руси у нас до нашествия татар»[742].
В истории Финляндии значительное место уделено отношениям финских племен со славянскими соседями, в частности, в период Новгородской республики. Подробно освещена история принудительного – «огнем и мечом» – обращения финнов в католическую веру шведскими завоевателями, при этом акцент сделан на жестокости и фанатизме католических миссионеров[743]. Важно отметить, что переход финнов в «лютеранскую веру», само протестантское вероисповедание и церковь оценивались русскими авторами позитивно[744], «шведский период» истории страны также оценивался положительно.
Если создание Царства Польского рассматривалось как обретение польским народом-этносом социальных и экономических свобод, способствующих сохранению этнического начала, то вхождение Финляндии в состав Российской империи трактовалось как фактор этнического развития финнов, благотворно воздействующий на язык, культуру и национальную жизнь края. Разделы Речи Посполитой изображались как вынужденная мера или результат победы над слабым соперником, а присоединение Финляндии – как шаг, осуществленный по общественному соглашению и европейски-цивилизованными мерами. Создание Великого Княжества Финляндского могло рисоваться в столь радужных красках, что события российско-шведской войны на этом фоне почти терялись[745].
Историческое прошлое народа, таким образом, интерпретировалось в определенном ракурсе – с точки зрения возможностей сохранения и развития народности. Сочетание природных и исторических факторов определяло, таким образом, национальную физиономию народов. Формирование качеств и свойств этноса считалось обусловленным традициями его общественной жизни, которые способны изменять нрав, привычки и обычаи. Однако наиболее серьезной угрозой самобытности народа представлялось порабощение или насильственная ассимиляция, лишающее его первоначальной природной – т. е. физической – чистоты и оригинальности.
Свой/чужой. Главной задачей этнографических очерков была характеристика народности, понимаемой как комплекс отличительных признаков и качеств народа (этноса). Поскольку именно своеобразие и специфика находились в центре внимания авторов или составителей этих очерков, то возникал вопрос, что именно и с чем сравнивать.
Согласно вопросникам программ РГО, требовалось сравнение разных отраслей одного народа между собой или представителей различных этносов, длительное время соседствующих друг с другом. Реализация такой процедуры на практике оказалась весьма затруднительной, а стремление выявить «самобытное» приводило к определению отличительных свойств народа, осуществляемое архаическим и самым распространенным в народоописаниях начиная с античных времен способом[746]