[778]. В последующие века серьезное, однако не доминирующее, а лишь дополнительное влияние на великорусский тип оказало, как считалось, монгольское племя[779]. Проявления «финской крови» усматривали в антропологических чертах внешности, в языке[780], в психических свойствах[781] и даже в миросозерцании, жилище и утвари великорусов. В них «так много финского, что невольно приходит в голову вопрос: а не составляют великорусы просто ославянившихся финнов?»[782].
Роль финского элемента в великорусском этносе оценивалась как исключительно позитивная. Именно благодаря этому «крепкому» субстрату возникла «сильная раса»: «Каждое финское или монгольское племя, распустившееся, так сказать, в русской народности, поглощенное ею, представляет приобретение для всей великой семьи народов европейских, которым вверен Провидением двойной светоч христианства и образования»[783].
Теория смешения племен привлекала к себе внимание антропологов именно в связи с формированием великорусского народа. Кюн писал, что «ни одно племя, как бы оно ни стояло низко в умственном отношении, не может вполне отречься от своих естественных природных свойств, сливаясь с другой народностью, принимая на себя его характеристические особенности, оно должно, в свою очередь, передать ей некоторые черты своего типа… Русские этнологи никогда не отрицали смешанного происхождения господствующей расы Империи»[784]. Поэтому вполне закономерным оказывался вопрос о том, какие качества, кроме некоторых черт физического облика, передали финские племена великорусскому народу. Одним из известных способов «установления» было определение черт нрава. Например, медлительность и угрюмость подляхов и курпиков, а также склонность последних к пьянству указывались как черты восточнославянские и выступали одним из доказательств их смешанного происхождения (от поляков и малорусов или белорусов; от ятвягов или литовцев, которые считались славянами)[785]. Но выявить таким образом общие признаки финских народов и великорусов представлялось более чем затруднительным, поскольку региональное разнообразие племенных типов не позволяло с высокой степенью точности определить, какие свойства возникли в далеком историческом прошлом, а какие появились в результате влияния соседних – также финно-угорских народов – в более поздние времена.
Неоднозначно интерпретировались и процессы, происходящие с этносами в связи с климатическими изменениями. С одной стороны, внешние черты и качества нрава были подвержены влиянию природных факторов. С другой стороны, бытовало убеждение о высокой степени устойчивости физического облика и характера племен в истории. Некоторые ученые считали, что «от одного изменения среды еще нельзя ожидать изменения и племенного типа, хотя это изменение почувствуется непременно в известных представителях в известной степени»[786], и полагали «смешение крови», т. е. метисацию, более значимым видом воздействия на этнические свойства, поскольку оно существенно ускоряет вероятные изменения физического типа и характера. Однако когда в этнографических очерках великорусов описывался процесс их образования из смешения славянских и финно-угорских племен, он не оценивался отрицательно, напротив, подчеркивалась устойчивость получившегося племенного типа, являющаяся признаком «силы»[787]. Сикорский полагал, что финну недостает ума, чтобы направить волю, поэтому великорус, «впитав в себя финскую душу, получил через нее ту тягучесть и выдержку, ту уступчивость и силу воли, какой недоставало его предку-славянину»[788]. Смешение славянского «живого чувства и тонкой отзывчивости на внешние впечатления» с финской волей дало прекрасный в этническом отношении результат: «объединение двух таких несходных народностей дало расу среднюю в физическом отношении, дополнило духовный образ до степени целостности… получился цельный нравственный образ, более совершенный в психическом смысле, чем составные части, из которых ОН СЛОЖИЛСЯ»[789].
Ассимиляция расценивалась некоторыми патриотами как утрата народности (в значении этничности): «Только слабоумные и слабодушные люди подчиняются чужому»[790]. Ни поляки, ни финны, ни великорусы не растворились – как среди народов, с которыми смешивались мирным путем, так и с захватчиками (например, финны – со шведами). Но главным отличием финнов от великорусов считалась их неспособность создать самостоятельное государство и отстоять свою независимость, равно как и внутриполитическая слабость поляков, а также особенность их пылкого нрава не позволили им противодействовать разделам. Вместе с тем поляки и финны часто сравнивались с точки зрения их положения в составе Империи, политической лояльности и верности Российскому государству, и это сопоставление однозначно было в пользу финнов. Но поляки расценивались как цивилизованный и европейский народ, в то время как финский этнос находился в этой классификации в порубежном состоянии: уйдя от дикости, полностью к цивилизованности он еще не приблизился, а в антропологии второй половины столетия господствовала теория их азиатского происхождения. Ситуация явно и довольно резко меняется в 1890-е гг., когда многочисленные, и в том числе этнографические, очерки о Финляндии включают общественно-политический анализ положения края в составе Российской империи, что позволяет признать «цивилизованность» жителей «страны гранита и озер»[791].
Таким образом, описание этноса (и его нрава) не предполагало коммуникативных методов сбора информации; все видимое воспринималось и оценивалось как научно объективное. Важно подчеркнуть, что нравоописание игнорировало самосознание и самоописание этнической группы – т. е. народность (этничность) исключала самоидентификацию объекта исследования и воспринималась как физическая реальность, которую возможно установить способом внешнего наблюдения. При этом именно визуальная информация оказывалась главным источником выводов наблюдателя. Так происходило отождествление объекта и субъекта наблюдения[792], что при определении нрава народа означало преобразование уже имеющихся у этнографа-Наблюдателя знаний, представлений и стереотипов в научный факт. Доминирование визуального наблюдения сужало и границы обзора – заключение о нраве не предусматривало решение вопроса о его развитии, о степени устойчивости черт, не затрагивало сферу социального поведения, его нормы и практики. Изображение (визуальное и вербальное) диктовало иллюстративный метод изложения, а установки классификации и существовавшие в сознании «описателей» этнокультурные стереотипы определяли не только оценки, но и сам ракурс восприятия.
Глава 6-1Польский нрав в российской историографии
В характере их преобладает такое беспокойство, которое по самым ничтожным причинам поддерживает их постоянно в лихорадочном состоянии… они видят все в свете преувеличенной фантазии и поступают под влиянием разгоряченного воображения.
§ 1. Польские «умственные и нравственные» качества
В характеристику нрава поляков, как уже указывалось, включались «архаические» черты нрава, которые, как полагали, сформировались у славянских народов в те времена, когда их племенная общность еще не претерпела влияний извне и не была разорвана границами государственных образований. Среди таких общеславянских качеств упоминались сходные свойства всех народов на этой стадии развития: гостеприимство и радушие («в чем едва ли какой народ сравнится с поляками»[794]), мужество, смелость и жертвенность натуры, иногда – пылкая любовь к родине и стремление к независимости. «Поляки – народ веселый, общежительный и гостеприимный»[795], – говорится об отличительных особенностях западно-славянского племени Российской Империи.
Одной из повсеместно используемых характеристик поляков стало описание «первобытных свойств», определивших его «исторический характер», которое было представлено в монографии Н.И. Костомарова 1869 г. Прямое и скрытое цитирование мнения историка об особенностях польского нрава вошло почти во все без исключения этнографические описания. Основная идея Костомарова заключалась в стремлении обосновать, что «польский народ, как u все славянское племя (выделено мной. – М.Л.)… представляет избыток и господство сердечности над умом. Народные пороки и добродетели объясняются этим свойством»[796]. Все доводы и примеры Костомарова, как мы покажем далее, не являлись оригинальными, но пользовались широкой известностью в славистической и полонистической исторической литературе, кроме того, они были воплощены в красочной, живой и доступной форме.
Костомаровское описание польского характера было воспринято как максимально полно выражающее причины и следствия польских национальных добродетелей и пороков. В основу данной характеристики была положена идея о противоположности германской и славянской стихий как рассудочного и чувственного (или духовного) начал. Конечно, составители обращались и к другим историческим сочинениям о Польше и поляках, в том числе и собственно польским, но, как показывает анализ, наиболее востребованной в научно-популярной литературе оказалась именно работа Н.И. Костомарова[797]. Кроме того, ему принадлежит наиболее полное обоснование концепции (разделяемой многими польскими и западноевропейскими историками), согласно которой именно национальный характер поляков стал главной причиной, приведшей к потере государственности и как следствие к восстаниям XIX в. Описание польского нрава было дано Костомаровым в работе, ставившей исследовательской задачей установление причин разделов Речи Посполитой и исторической вины ее господствующего сословия. Поэтому перечень польских качеств – как и во многих других исторических исследованиях российских авторов – относился только к шляхетскому сословию. В этнографических очерках выдержки или пересказ детального описания Костомарова помещались главным образом в исторических разделах, в рассказе о нравах польского дворянства, однако часто фигурировали в качестве общей характеристики всего польского этноса в целом.
Довольно трудно отделить описания нрава разных сословий польского общества друг от друга, поскольку авторы не всегда указывали, являются ли приводимые черты натуры внесословными или относятся только к крестьянству. В этнографических очерках народов Российской империи в качестве объекта подразумевался только собственно народ-этнос, т. е. крестьянство – когда речь шла о земледельческих регионах Европы, в то время как в курсах географии и этнографии зарубежных государств различение социальных особенностей культуры, быта и нравов чаще всего обозначалось четко[798]. В описании характера поляков, чаще всего в кратких очерках, редко присутствовали указания на сословную принадлежность обладателя некоторых характеристик. Это можно объяснить тем, что в них содержалось сравнение положения польского крестьянства (хлопов) до разделов Речи Посполитой с более поздним их состоянием – в составе Империи.
Многие географические очерки о губерниях Царства Польского включали краткий или расширенный обзор истории польского государства периода его независимости (что далеко не всегда было элементом чисто этнографических разделов). Именно в них и помещалась характеристика особенностей шляхетского национального характера как важной черты образа польской жизни в период процветания государства. Идея о том, что польский народ-нация состоит исключительно из польской шляхты, получила обоснование в польской идеологии и культуре эпохи сарматизма (XVI–XVII вв.)[799], которая даже этнически отделила дворянство, возводящее свое происхождение к кочевникам-сарматам, от крестьянства – потомков автохтонного населения польских земель. И для самих поляков, и для европейских и российских путешественников и «народоописателей» Польши не только до конца XVIII в., но и после разделов польский народ (как политический народ, нация) продолжал идентифицироваться со шляхтой.
Польская шляхта, ее нрав и нравы. Большинство авторов очерков о поляках 1870-90-х гг. использовали утверждение Костомарова о преобладании в польском характере сердца над разумом, чувств над умом. Это врожденная особенность польского темперамента определяет реакции и действия, вкусы, предпочтения и политические пристрастия поляка, который «легко воспламеняется, когда затрагивают его сердце, и легко охлаждается, когда сердце от утомления начинает биться тише, легко доверяется тому, кто льстит желанию его сердца, и в обоих случаях легко попадается в самообольщение и обман; голо с холодного здравого рассудка, хотя бы и самый дружеский, ему противен; увлекаясь чувством, он считает возможным невозможное для его сил, затевает великое дело и не кончает его, делается несостоятельным, когда для дела оказывается недостаточно сердечных порывов, а нужно холодное обсуждение и устойчивый труд…»[800].
Данное описание восходит к польскому романтическому автопортрету (о роли польского автостереотипа будет сказано ниже), в котором воплотились главные ценности и поэтические клише: романтический герой подчинялся своим порывам, а не требованиям общества[801]; ему должна быть присуща странность, даже граничащая с безумием, которое в «ту эпоху воспринималась как форма неприятия чуждого холодного мира, лишенного… чувств. Оно представлялось максимальным проявлением индивидуального начала и незаурядности, господства чувств над разумом»[802]. Порывистость, перепады психических состояний – также приметы этой нестандартности и идеальные черты романтика. Костомаров, как видим, воспроизводил хорошо проработанный – и, в частности, А. Мицкевичем – образ поляка в его романтическом видении.
Эта характеристика ученого, напомним, относилась к шляхте конца XVIII в. Однако ее распространению на состояние высших сословий современного польского общества во всех трех государствах способствовало сформулированное историками положение о том, что национальный характер складывается в далекую историческую эпоху, и все основные его черты сохраняются в неизменности, если только народ не подвергается ассимиляции другими этносами. В очерке о поляках в «Живописной России» эти свойства польского нрава интерпретировались и как присущие всем этническим полякам, т. е. как описание народной психологии.
Так главным, определяющим свойством, повлиявшим на все другие этнические особенности польской шляхты, оказался темперамент, воспринимавшийся, напомним, как элемент физиологии этноса, который невозможно изменить или «подкорректировать». Основным его выражением у поляков объявлялась власть чувств и страстей над рассудком, волей (индивидуальной и сословной) и здравым смыслом. Более того, сами этих чувства отличались избыточностью проявлений, вдобавок поляк был не в состоянии их контролировать. Это господство «сердца над умом», рассудочностью и даже поступками имело опасные последствия, оказавшись непреодолимым. Оно воплотилось в «постоянном непостоянстве»: и в дружбе, и в добрых делах, и в мести, поскольку «апатия овладевает поляком» сразу после того, как слабеет «влечение сердца». Отсутствие внутреннего самоконтроля над всеми другими проявлениями темперамента – такими как «доброта до беспредельности», «способность на самопожертвования»[803] – иногда приводит даже к внешне немотивированной агрессии. Перепады настроения, как и невладение собой, трактовались российскими авторами во второй половине XIX в. как очевидные приметы нецивилизованности, «неприличного» поведения, в том числе и социального.
Этой непоследовательностью, в которой нет «вины» поляка, так как вызвана она природным складом психики, объяснял Костомаров «многочисленные рокоши и конфедерации», оканчивавшиеся в итоге примирением с королевской властью. В этом же он видел причины внутренних гражданских войн и политических распрей XVII века. Жертвы, подвиги и в том числе патриотические деяния обесценивались и становились напрасными. Отсюда – упрек полякам в их легкомыслии – индивидуальном (как этнической черты), политическом (в борьбе за независимость) и в историческом (потеря государственности) смыслах.
Так, вслед за Костомаровым автор «Живописной России» подчеркивал, что безрассудная сердечность не является результатом «врожденной тупости или недостатка способностей»[804], а следовательно, относил ее все же к физическому качеству этноса, которая получила благоприятные условия для развития в границах одного – властвовавшего – сословия. Она, в свою очередь, породила его потребность «в веселом обществе», которая изредка увлекала поляка «к порокам, несправедливостям, низостям и преступлениям». Среди наиболее опасных называются те, которые связаны с отношением шляхты к крестьянству и другим сословиям: «крайнее угнетение подданных, захват чужой собственности». Та же сердечность оказывается «ответственной» и за неуемное влечение поляков к свободе (эта деликатная формулировка весьма прозрачна, ясно, что речь идет о польских восстаниях). Польское свободолюбие (как типично шляхетское качество), как известно, считалось одним из главных польских свойств начиная с сарматских времен, его ценность понималась как безусловная и непременная национальная черта и в XIX в.
Обширный пересказ костомаровской характеристики польского шляхетского нрава позволяет легко вычленить отголоски и прямые цитаты из нее и в других этнографических описаниях польского характера в целом. Наиболее часто воспроизводилось и развивалось несколько костомаровских идей. Во-первых, это идея власти темперамента над умом и поступками поляка. Во-вторых, приписывание полякам склонности к веселью и веселому обществу. Впрочем, не один Н.И. Костомаров способствовал распространению представления о том, что главной чертой польского национального характера является впечатлительность, живость, легкомыслие. Об этом писали и многие другие историки, изучавшие историю Речи Посполитой и в особенности причины ее разделов, пользуясь при этом и материалами польской историографии.
Неровность характера и даже психическая нестабильность представителей шляхетского сословия постепенно определялась как главная причина исторических «недугов» народа, в том числе и после падения Речи Посполитой. Соотнесение темперамента с нормами социального поведения позволяло легко трактовать и польско-российские противоречия в Российской империи. «По натуре поляк чрезвычайно добрый человек, но далеко не всегда может довести до конца хорошее дело… Неровность характера, отсутствие уравновешенности… сильная впечатлительность и страстная любовь к родине»[805] – таковы свойства польского характера, указанные E.H. Водовозовой в опоре на сочинение Костомарова. Однако приписываемые главному носителю этнических свойств – крестьянству и прочитываемые в контексте размышлений о причинах польской «склонности» к бунтам, эти отличительные свойства могли интерпретироваться как неустойчивость народа, легко поддающегося на провокации бунтарей и заговорщиков (шляхетского или иностранного происхождения, т. е. «чужих», представителей иного сословия или этноса). Так создавалось своеобразное оправдание «невинных» участников польских восстаний, оказавшихся жертвами в силу эмоциональной неустойчивости и доверчивости.
E.H. Водовозова, однако, чрезвычайно внимательна к проявлениям этих черт характера в современном польском дворянстве. В частности, она видит их в «высших польских классах» Галиции («любовь к удовольствиям и роскошной жизни»[806]), подробно останавливается на сохранившемся в польской среде остром социальном неравенстве; польской знати Австрии в целом она приписывает «крепостнические замашки», проявляющиеся в том, что вышестоящие проявляют худшие «нравы и привычки» польской шляхты прежних веков: заносчивость, высокомерие, кичливость. Источником информации о быте и нравах прошлого для нее служит поэма А. Мицкевича «Пан Тадеуш»[807].
В научно-популярных этнографических сочинениях, где нет необходимости в аргументации, описание польского нрава иногда ограничивалось лишь констатацией именно свойств темперамента. Польская живость и любовь к веселью отмечаются постоянно: «Поляк (и в России, и в Пруссии, и в Австрии, как указано выше автором. – М.Л.) в большинстве случаев человек бесконечно веселый, живой, остроумный и находчивый… Со всем пылом страсти он отдается пирушке, музыке, пению и прежде всего танцам[808].
«Неровность характера» польского шляхтича приписывается и другим сословиям. Часто указывается на его склонность к «впаданню» в гнев[809]. Е.Э. Сно, например, утверждал, что достаточно малейшего резкого слова или насмешки, и поляк «уже не может владеть собой и готов, кажется, избить человека, с которым за минуту был в дружбе»[810]. Горячность поляка, его способность увлекаться отмечают как универсальную национальную особенность, которая зачастую приводит и к неумеренной хвастливости – причем, как подчеркивается, «бессознательной»[811]. Впрочем, ею отличаются все же более зажиточные представители народа. Следует признать, что сословные особенности характера поляков довольно четко проводятся и в более ранних текстах 1840-60-х гг., созданных еще до костомаровского сочинения.
Социальные различия определяют принцип этнографического описания: оно зачастую строится таким образом, что племена («отрасли») польского народа подразделены на те, в которых сильно шляхетское сословие (мазуры, великополяне), и те, которые представлены только крестьянством (курпики, куявяне, подлясаки). Главной шляхетской особенностью в любом случае остается «образование нрава от природы живого и восприимчивого». Среди негативных качеств отмечены: отсутствие «ровности характера в счастии и беде»; причиной всех пороков названы тщеславие и опрометчивость, порождающие гордость и высокомерие, жажду первенства. Отмечаются «пылкая храбрость» и склонность к увлечению, часто становящиеся причиной отчаянных поступков и не способствующие перенесению продолжительных лишений[812], чем отличаются, например, великорусы.
Восхваляя пламенную любовь поляков к родине и «великие подвиги» во имя свободы, Е. Водовозова безо всякой иронии констатирует, что это не приносит «пользы национальному делу», так как поляки «большие фантазеры и мечтатели»[813] и потому не могут увидеть вовремя всю «нелепость» и бесплодность своих патриотических замыслов[814]. Вообще, слово «мечтания» применительно к стремлению восстановить национальную независимость встречается очень часто, становясь своеобразной метафорой польского патриотизма.
Некоторые авторы отдельно описывают так наз. «шляхту-голоту», которая наравне с крестьянами пашет землю, однако требует к себе подчеркнуто иного отношения. Эти фрагменты призваны обратить внимание на то, что «дворянские» свойства польского национального характера не связаны с социальным статусом или материальным достатком, а распространяются и на представителей других сословий (в частности, горожан и духовенства («ксендзов»)), если они в течение длительного времени находились в контакте с представителями сословия, воплощающими черты нрава, сформировавшиеся в прошлом. Причины известны: врожденность качеств темперамента и отчасти характера, а также чувство собственного достоинства. Оно присуще не только обедневшим дворянам, но и крестьянам-краковякам: «У краковяка ласковым и добрым обхождением вы получите больше, чем суровостью. Эта черта также свойственна всем полякам. С ними надобно обращаться ласково, и тогда они повернутся к вам своею хорошею стороною»[815].
Темперамент. По общему убеждению, «темперамент поляков отличается страстностью, подвижностью и живостью»[816], их веселость как главная отличительная особенность народа отмечена и в учебниках[817]. Неоднократно замечается, что это вовсе не мешает крестьянской работе и никак не сказывается на трудолюбии. Из многочисленных отраслей польского этноса веселостью чаще других наделяются краковяне – в их нраве «много бесшабашной веселости, они очень любят песни и танцы»[818]. «Страсть к суете, к веселью» отмечена и у варшавян[819], поскольку они представляют один из главных народов Великой Польши – мазур, считающихся одним из самых «веселых и живых по нраву»[820] «отраслей» польского племени, «они любят погулять и покутить, всегда славились веселым характером, беззаботностью, откровенностью и храбростью»[821]. И «поляки Германии также „чрезвычайно любят развлечения"»[822]. Склонность к веселью как свойство и темперамента, и нрава – то качество, которое сохранилось без изменений у поляков всех государств[823]; оно становится важнейшим этническим признаком, даже более устойчивым, нежели антропологические приметы, столь несходные у представителей различных «отраслей». Живой впечатлительный характер у «всех поляков – будут ли они мазуры, куявы или сандомирцы»[824], – так неоднократно подчеркивается главная этномаркирующая черта. Д. Д. Семенов усматривал причину такого единства черт в «большом однообразии» характера почвы, ее плодородия и обработанности[825]. Именно оно формирует внешние особенности (красоту), черты нрава (легкость и веселость) и даже «наречия» (быстрый темп речи). Сказывается в такой устойчивости и сознательное стремление поляков к сохранению традиций – даже тех, которые расценивались как суеверия или предрассудки.
В конце столетия впечатлительность объявляется качеством всего польского народа, причем теперь ею объясняется, по какой причине «поляки почему-то постоянно бунтуют против русского правительства»[826] и их склонность к «патриотической деятельности». Особенно интересовала эта взаимообусловленность Е. Водовозову.
Темперамент и нрав региональных групп. Однако не все «отрасли» польского народа обладают, как представлялось, одинаковым темпераментом – жители различных регионов имеют и свои особенности. Наделение различными качествами осуществлялось, согласно известным концепциям, в соответствии с расселением этнических групп по отношению к этническому «ядру» (это было удобнее в условиях разделения польских земель) – «центральной» «отраслью» поляков считались мазуры. Жители севера более спокойны и сдержанны: «великополяки… особенно на севере Великой Польши» отличаются флегмагичным темпераментом и протяжною речью[827], «поморяне, как жители севера, не отличаются подвижностью – обычно мрачны и понуры»; по этой же причине «понуры» и кашубы[828]. В сравнении с ними «куявы и калишане, напротив, отличаются большей живостью»; «куявяки и познанские великополяки… разговорчивы, подвижны». Наиболее живым темпераментом и подвижностью, соответственно, отличаются «краковяки – народ проворный, ловкий»[829] и мазуры («хотя мазуры и не отличаются такою же живостью, как краковяки, но проворнее их»). Веселость приписывают двум «отраслям», более других претендующим на носителей главного этнографического типа – мазурам и краковянам.
Польский крестьянский нрав краковян (жителей Малой Польши) сформировался под влиянием благоприятных природных условий. Их веселость и щедрость объяснялись «довольством»: «Земля здесь плодородная… потому… здешние крестьяне сравнительно зажиточнее, чем в других местах. Народ здесь бойчее, одевается красиво, поет громко. Ездит вскачь, гуляет вовсю… Живут чисто… едят изобильно»[830]. Та же причина указана в хрестоматии Д. Д. Семенова: «здоровье, трезвость и веселость» «краковяков»[831]. Однако здесь, как отмечалось, процветает и сильное имущественное неравенство, что вызывает проявления подобострастия в отношении к богатым, которым, как с явным удивлением констатирует автор, бедные односельчане целуют руку или колено[832]. Длительное рабство способствует «приниженности, подобострастию и лицемерию по отношению к имеющим силу и власть»[833], – писал С. Слободзинский. Заметим, что польское крестьянство Привислинского края считалось зажиточным лишь в сравнении с другими «местностями России», причина их достатка виделась в трудолюбии жителей[834].
Краковяне характеризуются как «нравом спокойные, но особенно чувствительные к обидам чести, „гонора"»[835]; еще более тяжелый характер у жителей восточной Польши – Подляшья (подлясаки или подляхи): они отличаются крутым и настойчивым нравом, поскольку в их жилах течет кровь малорусов, у которых эта черта выражена наиболее ярко. Они и внешне напоминают их: «медлительны, неповоротливы, с угрюмым выражением лиц»[836], язык их представляется смесью польского и малорусского (или белорусского) наречий. Аналогичным образом характеризуются и «Любляне»[837].
«Сандомиряне» или «сандомирцы», выделяемые далеко не во всех очерках, верны данному слову[838], они «народ деловитый, серьезный и не любит предаваться бесшабашной веселости»[839] в отличие от наиболее ярких носителей этой черты – мазур. Их характер «живой, они смелы до дерзости, настойчивы, откровенны, храбры, но чрезвычайно мстительны»[840] (в частности, по отношению к своим помещикам). Отличительные особенности этого племени продиктованы, несомненно, природными условиями, не столь благоприятными, как в Великой Польше или Мазовии. Представители мазур – варшавяне – говорливы, обладают живым и отзывчивым характером, любопытны[841]. Жителей Люблинской и Седлецкой губерний наблюдатели оценивают негативно, они заметно отличаются от своих левобережных соседей, среди них много потомков ПОЛЯКОВ, смешавшихся с малорусами. Как и жители Подляшья, они кажутся неприветливыми, негостеприимными, а также не очень стремятся помогать страждущим[842].
Типичный поляк. В описаниях Польши и поляков в 1870-90-х гг., несмотря на декларируемое сохранение отличительных особенностей «отраслей» народа, заметной становится тенденция к обобщению качеств всех поляков, в первую очередь крестьянства. Естественно, проводится это обобщение по-разному. Как констатировал Е. Карнович в 1896 г., «чрезвычайно трудно и даже невозможно представить одну общую картину народного быта и нравов польского племени»[843]. Однако к концу века выделились два явных «лидера» на роль «истинного или настоящего поляка»[844] – это мазуры (мазовшане), великополяне и малополяне (краковяки).
«Хотя мазуры и не отличаются такой же живостью, как краковяки, но проворнее и сообразительнее» их[845] – вот один из частых аргументов в пользу выделения этих двух «племен». В характеристике их типичных качеств доминируют уже указанные черты темперамента[846]. Мазуры и ранее, в первой половине столетия, характеризовались в качестве одного из старейших польских племен, несмотря на то, что Мазовия окончательно вошла в состав Польского государства довольно поздно. Можно предположить, что этот «выбор» не в последнюю очередь обусловлен представлением о «чистоте», «несмешанности» этнической группы, поскольку краковяне и жители других регионов находились в более тесном и длительном контакте с иными народами. Однако небезосновательна и политическая гипотеза: на роль «настоящих» поляков могла претендовать лишь группа, населяющая польские земли Российской империи. Так или иначе, мазуры именовались «коренными жителями страны, составлявшими в средние века Польшу»[847] и в Военно-статистическом обозрении середины столетия, и в сборнике о народах Империи 1894 г.[848].
«Настоящим польским народом» называет их составитель рассказов для народа[849]; аргументируя это тем, что они обладают всеми лучшими качествами поляков: набожны, милосердны, «доброты много в сердце Мазуров»[850]. Другой автор считает главным критерием определения этнографического типа неизменность его архаических черт: «Самым чистым, наиболее сохранившим первоначальный тип» он именует обитателей Великой Польши[851]. С ним согласен Л. Весин, но для него критерием являются не антропологические признаки, а сохранность традиций; в выборе «племени» он предпочитает региональные параметры: «Наиболее чистыми представителями польского народа считаются великополяне, населяющие губернии Калишскую, большую часть Варшавской и северную часть Петроковской и Радомской… Они с большей чистотою сохранили польскую старину»[852]. E.H. Водовозова типичными поляками считает «краковяков»[853]; также полагает и Е.Э. Сно, приводящий весомые аргументы – физический облик и язык: «Самое значительное и даровитое племя краковяков. Язык их стал литературным польским языком, они – самые красивые из поляков»[854].
«Умственные способности» поляков – как часть характеристики нрава – почти всегда связывались в описаниях не с интеллектом в чистом виде, а с проявлениями «живости ума» (в отличие от «вялости» его[855]), которые выражены в таких чертах, как «сообразительность», склонность к воображению, способность к реализации задуманного[856]. «Живой, блестящий ум, способности к наукам и искусствам»[857], смышленость поляков отмечаются довольно часто. Данным качеством они обязаны природе и самостоятельному характеру. Благодаря этому они вошли в число «культурных», т. е. цивилизованных народов: «Народ богато одарен от природы, талантлив. В силу природной даровитости… прямо наперекор всевозможным неблагоприятным обстоятельствам, самостоятельно, своим умом, добился сравнительно культурных условий существования во всех отношениях. Эта – весьма характерная черта польского народа и притом – черта весьма даже замечательная»[858]. «Замечательную даровитость» польского народа отмечает и критически настроенная Е. Водовозова[859].
Что касается общих нравственных и умственных свойств поляков, то их можно в целом определить как положительные. «Поляки – народ храбрый, умный, легко воспламеняющийся, великодушный, красивый»[860], – такое общее описание содержится в учебном пособии К. Кюна, в целом резко негативно оценивающего «бунтарскую» деятельность польских патриотов. Поляки «даровитый народ, сметливый, ловкий, проворный, отличающийся большою живостью, подвижностью и общительностью»[861]. В этой фразе заключены уже знакомая цепочка известных соответствий: живость и подвижность темперамента находит выражение в общительности (и быстрой речи), сметливость и ловкость обусловлены физической силой и эмоциональностью. Наиболее положительное впечатление производит описание поляка в хрестоматии по отечествоведению (1867): в этом очерке даже участники восстания Т. Костюшко описаны весьма сочувственно, а рассказ об историческом прошлом шляхты исполнен в столь деликатной манере, что даже самый разгульный шляхтич времен сарматской республики предстает «гражданином» и «солдатом» Польши, обладающим достоинствами рыцаря и до смертного часа исполняющим свои священный долг[862].
Поляки-крестьяне также представлены в выгодном свете: они «нрава веселого, услужливы, честны, откровенны и смелы»[863], однако им присущи и отрицательные качества, которые можно разделить на две группы: собственно «крестьянские» – склонность к пьянству, неуважение к помещичьей собственности, иногда «забитость» – и те, которые объединяют их с недостатками шляхетского «происхождения»: горячность или же честолюбие и бессмысленное «молодечество», проявляемые, в частности, участниками польских легионов в наполеоновских войнах[864]. «Дух воинственный свойственен всем полякам. Они всегда и везде отличаются как превосходные солдаты, особенно в кавалерии»[865]. Именно «воинственный пыл» и «молодечество», как и безудержная храбрость на поле битвы, делает поляков хорошими воинами, когда они сражаются за свои национальные интересы («О мужестве и храбрости повстанцев… свидетельствуют все русские офицеры, принимавшие участие в войне с поляками[866]»).
Отдельно обсуждались в этнографических очерках черты крестьянства, которые позволяют судить о возможности призыва их на военную службу. В военно-статистических обзорах отмечались физические и иные качества народа, имеющие значение для Империи. Например, в польских крестьянах Люблинской губернии усматривают «расторопность и ловкость», что «делает их весьма способными к военной службе пешей или кавалерийской», однако при условии строгого и умного начальника[867], поскольку, известные своей горячностью и патриотизмом, они способны на опрометчивые поступки.
Нравственность. Из качеств, квалифицируемых как «нравственные», особое внимание уделялось религиозным добродетелям, которые, впрочем, могли лишь констатироваться – в общих выражениях, например: «куявцы (куявяне) и курпики трудолюбивые, гостеприимные, скромные и добродетельные»[868]. Такая характеристика может относиться к любому крестьянскому народу христианского вероисповедания. Несколько более конкретно утверждение о том, что «поляк честен и бескорыстен, добр и отзывчив»[869]. Моральные достоинства могут осмысливаться как отсутствие наиболее значимых для наблюдателя недостатков: «Краковяне – народ довольно нравственный, излишеств избегает, пьет мало»; жалеют нищих и калек и всегда подают им[870]. Е.Э. Сно утверждал, что поляк с удовольствием откликнется на всякую просьбу, но с условием, что обращение к нему должно быть вежливо и приветливо, а «на резкое слово он ответит гневным взглядом»[871]. Впрочем, о чувстве собственного достоинства польского крестьянина сведения весьма противоречивы. Некоторые авторы (особенно писавшие в 1860-х гг.), напротив, удивлены «забитостью» и «униженностью» поляка, в частности, в Западном крае и в Галиции.
Наибольшее внимание привлекал вопрос о честности крестьян. Он был центральным во всех этнографических описаниях нрава. Замечания о польских «обыкновениях» не являются исключением. Часто встречаются подробные рассуждения о причинах воровства крестьян «не у своих», и в них явно проступает не осуждение, а попытка объяснить эту склонность особенностями отношения крестьян к собственности. Мотив воровства «у панов и ксендзов» нередко содержится в обзорах 1870-80-х гг., то есть в то время, когда в российской этнографии уже появились первые исследования об обычном крестьянском праве («юридическая этнография»).
Е. Водовозова писала о поляках Австрии, что они «не считают грехом пасти свой скот на полях… ксендзов или тайком вырубать у них лес»[872]. Объяснение этому она пыталась найти в неуважительном отношении народа к представителям духовенства, влияние которых объявляла преувеличенным, а авторитет в крестьянской среде – утраченным. Другой автор в таких поступках усматривал упадок нравов (поскольку крестьяне не только совершают грех, но еще и спокойно говорят о нем и не считают стыдным признаваться). Он с грустью вынужден был признать, что добродетельность мазур омрачена их склонностью к мелкому воровству, о котором сами крестьяне говорят, что «воровать из жадности, для наживы – грех, но воровать нужное – можно» (например, помещичий или казенный лес); «лес не заперт, земля эта мазурская»[873]. И даже «честные курпики» тоже воруют лес[874].
К довольно часто упоминаемым позитивным качествам крестьянского сословия во многих странах можно отнести те свойства, которые отмечены как присущие в наибольшей степени «курпикам» – «откровенность и простота»[875]. Впрочем, такая характеристика является скорее универсальной приметой тех этнических групп, которые сохранили традиционный уклад жизни и не подверглись внешним воздействиям, нежели польской этнической особенностью. Из наиболее распространенных достоинств выделяются добросовестность и трудолюбие поляков в целом[876], а наиболее серьезные недостатки – нечистоплотность и тяга к выпивке[877]. Позитивным отличием от русского мужика кажется российским авторам и то, что поляк «не ругается так адски, как сквернословит восточный или русский человек»[878].
В «Живописной России» содержится очерк А.К. Киркора «Черты минувшей жизни», в котором автор после детального описания обычаев и нравов шляхты до разделов, составленного на основании польской литературы и историографии, делал следующее заключение: «Указывая на дурные стороны жизни поляков, нельзя умолчать о многих благородных их чертах и прекрасных качествах… У большинства поляков можно найти много примеров высокой нравственности, благородного рыцарского гражданского достоинства, беспредельной и самоотверженной любви к отчизне»[879].
Религия и национальный характер. Проблеме конфессиональной принадлежности поляков, как и в этнографических описаниях других народов, не уделялось особого внимания. Назывались господствующие в различных регионах вероисповедания, хотя поляки в большинстве своем – католики, часто упоминались мазуры-лютеране из восточной Пруссии и православные (бывшие униаты) восточных районов Привислинского края (Люблинская и Седлецкая губернии).
Поляки характеризовались как верные и горячо верующие христиане, соблюдающие посты и обряды: «Поляки считаются добрыми католиками. Действительно, они очень усердные исполнители обрядов своей религии и усердные слуги папы и ксендзов»[880], самыми набожными из всех «отраслей» считались типичные поляки – мазуры[881]. Е. Водовозова объясняла католическое вероисповедание большинства поляков «свойственным», т. е. более других соответствующим их природным этническим свойствам (эмоциональности и пылкости)[882]. Даже у Мазуров восточной Пруссии, в большинстве своем лютеран, она обнаруживала старинную, еще не утраченную «страстность» веры, более органичную для католицизма, и не являющуюся чертой, как она утверждала, немцев-лютеран[883].
Большая часть заметок о внешней религиозности носит этнографический характер: говорится о традиционных деревянных придорожных капличках и крестах, культе Девы Марии, поклонении святыням (Ченстоховской Божьей матери и др.) Обращают внимание авторы и на внешнюю благочестивость и «истовость» проявлений веры крестьян, но некоторое раздражение вызывает у них «любовь» к пышным церемониям и процессиям, их «шумная театральность»[884].
Отношение наблюдателей к католической церкви Привислинского края можно расценивать как предвзятое и крайне негативное: ксендзы рисуются исключительно мрачными красками, им приписывают «разжигание фанатизма и нетерпимости»[885] по отношению к другим религиям (и в первую очередь православию), не замечая на фоне резкой критики консолидирующую роль костела, в течение многих веков бывшего ядром сплочения польской народности и оплотом патриотизма. Поэтому Е. Водовозова, в частности, стремилась развенчать бытующие убеждения в любви и преданности польских крестьян ксендзам, рассказывая об иронии в отношении к священнослужителям, о терпимом отношении к «их грешкам»[886].
Такое отношение к католической церкви (и вере) заметно отличается, во-первых, от того, которое проявляется в аналогичных описаниях поляков, живущих вне территории Царства Польского / Привислинского края. Описания эти, как уже указывалось, осуществлялись в другом, идеологическом русле. Нейтральная трактовка конфессиональной принадлежности поляков, привлекавшей к себе пристальное внимание сразу после восстания 1863 г. (ср. труды А.Ф. Риттиха и Р.Ф. Эркерта), находилась в явном противоречии с учебной литературой по истории того же периода. Как показала Н.В. Палеева, в ней вероисповедание выступало главным отличительным признаком поляков и наиболее их маркированной чертой, что особенно заметно в сравнении с описаниями других этносов Империи в тех же источниках[887].
Заметим, что в этнографических очерках среди типичных качеств поляка чрезвычайно редко упоминаются те, которые в той или иной степени связаны с его вероисповеданием. Католицизм не рассматривался даже как источник формирования каких бы то ни было отличительных национальных свойств, а набожность крестьян оценивалась исключительно как позитивная польская черта, роднящая их с русскими.
Великорусы. В большинстве очерков упоминаются или разбираются причины польско-российских конфликтов в XIX в. Ответственность за вековую вражду между польским и русским народами возлагалась на поляков, точнее, на польское дворянство. При этом всячески подчеркивались сходные черты и кровная близость между крестьянством двух славянских ветвей. Положение польского крестьянства до разделов характеризовалось исключительно негативно, в нем виделось явное сходство с крепостным состоянием русского мужика. История польских земель в составе Российской империи оценивалась как весьма благоприятная для материальной и духовной жизни польского крестьянства. В этнографических очерках именно этот вопрос был более всего политизирован. На таком фоне особенной похвалой кажутся слова офицера Генерального Штаба, сказанные еще в статистическом отчете 1864 г., сразу после восстания: «Если жители русской народности в западных губерниях превосходят поляков в числительности, то последние настолько же превосходят их в моральном отношении. Это очень легко объясняется историей. Частная поземельная собственность находится в руках поляков»[888].
Таким образом, благосостояние, зависящее от геоклиматических условий и социально-исторических обстоятельств (степени закрепощения крестьянства, форм этой зависимости и ее длительности), становится «ответственным» за добронравие и «бойкость» народа. Последняя связывалась с выражением внутреннего достоинства человека, его умением «высоко держать голову» перед помещиком, могла она также означать предприимчивость в экономической сфере деятельности, зачастую «бойкость» поляков подразумевала скрытое сравнение со «своим» – великорусским – крестьянином.
Единственным резким выражением негативного различия польского и великорусского народов может служить фраза из краткого учебника К. Кюна: «Не любит русский народ польской гордости, польской фальши и лицемерия: добродушие и откровенность – вот характерные черты великороссиян»[889]. Такое заявление, однако, является скорее исключением, чем правилом в этнографических описаниях поляков Царства Польского / Привислинского края.
Итак, самым сложным вопросом, с которым столкнулись авторы этнографических очерков о поляках, был вопрос о соотношении этнически-своеобразных свойств в двух очень различающихся (как казалось, по всем параметрам) сословных типов. Л. Весин уже в конце XIX столетия писал, что «в пределах Привислинского края она слагается из двух разно обособленных групп – дворянства и крестьянства. Нигде между ними не лежало такой глубокой пропасти, как в Польше»[890]. С одной стороны, польский характер был известен очень хорошо – и в чисто этнографическом отношении, и в историческом, и, разумеется, из повседневной практики общения. Однако в большинстве случаев этот поляк не был крестьянином. О крестьянском польском типе и его особенностях информации было значительно меньше. Для составления научного описания, следовательно, необходимо было решить, в какой степени возможно использовать имеющиеся в распоряжении источники для необходимой репрезентации.
В сопоставлении с характеристиками других народов Российской империи, в том числе и славянскими, очевидно, что в стремлении разграничить «шляхетский» (как доминировавший прежде) и «крестьянский» (как современный и истинно народный) его типы можно прочесть желание сгладить некоторые польско-российские противоречия и объяснить истоки этнокультурных стереотипов. Одна из главных задач описания виделась в характеристике этнического типа. В отношении поляков этого сделать не удалось: слишком сильны оказались сословные различия, во-первых, и племенное разнообразие, во-вторых. Польские «отрасли» поддавались только одной более или менее четкой классификации: как чисто польские и смешанные. Вторые при этом не только не могли претендовать на статус польского типа, но и оценивались они как обладающие достаточно отрицательным набором черт. Такое разнообразие затрудняло – как и в случае с описанием великорусского народа – выявление общих, типических качеств характера поляков. Гораздо более высокой степенью однородности в этой ситуации обладали врожденные качества, среди которых определяющую роль играли внешний облик и темперамент. Именно племенные свойства оказались своеобразным связующим звеном и единственно бесспорным элементом общности двух «польских народов» – т. е. шляхты и крестьянства.
Польские описания этнических групп. В российских этнографических описаниях такие польские особенности нрава как «веселость» и «живость», проявляющиеся в том числе в склонности к музыке и танцам, представляют собой стереотипные суждения о наиболее распространенном и потому типичном свойстве различных региональных групп. Мазуры или великополяне, считавшиеся «хранителями» «настоящих» этнических качеств, обладали ими, как полагали наблюдатели, в полной мере. Конечно, эти характеристики отдельных «отраслей» польского народа составлялись российскими авторами с использованием польской этнографической литературы. Польская этнография этого периода развивалась в общеевропейском русле[891], поэтому главные направления и методология польских и российских исследований в этой области совпадали[892]. Польские описания отдельных «племенных» групп осуществлялись теми же способами, что и в российских народоописаниях: в них преобладало мнение наблюдателя.
Значительно более очевидными и потому обоснованными казались отличительные особенности тех польских этнических групп, которые проживали в неславянском окружении – в частности, вне Российской империи (например, так наз. «прусских мазур» и кашубов). «Веселость», легкость нрава и «открытость» фиксировались в качестве этнических черт тех «отраслей» польского народа, которые считались воплощением польского этнического типа – мазур и великополян[893]. Таким образом, те свойства темперамента, которые вначале трактовались как черты древних славян, переносились вначале на качества польского народа / нации – т. е. шляхты. И лишь позже, с развитием польской этнографии в последней трети XIX в., эти качества «обнаружились» в типичных «отраслях» польского народа. Однако зафиксированные в польских этнографических описаниях черты крестьянского нрава отдельных групп не распространялись на весь народ (ни в этнографическом, ни в национальном значении), они не выступали даже в качестве главного признака этнического нрава и не сопоставлялись с польской характерологией в целом[894]. Следовательно, репрезентация «веселости» и «живости» как основных качеств польского нрава не была заимствована из использовавшейся российскими авторами польской этнографической литературы.
Реконструкция образа поляка в этнографических описаниях позволяет констатировать, что в нем очевидна тенденция представить поляка в цельном – национальном – облике, максимально обобщив сословные варианты двух отличных его ипостасей – шляхтича и крестьянина. В нем преобладают позитивные черты. Общая интенция – снизить оценочность в определениях, нивелировав резкость суждений – достигается в ходе реализации задачи «объективного научного» описания. Оно позволяет нейтрализовать черты и свойства польского нрава (темперамента), которые так или иначе соотносятся с негативным стереотипом поляка в русской культуре двумя способами: акцентом на социальных особенностях национального типа и объяснением причин, которые призваны свести этнокультурные особенности к природно или исторически обусловленным признакам или качествам.
Однако в той области описания, в которую включались наиболее важные с точки зрения стереотипизации «другого» черты – нрав (характер), «умственные и нравственные способности», общественный быт, – невозможно было полностью игнорировать бытовавшие в русской культуре представления о поляке, складывавшиеся в течение столетий. Рассмотрим, как соотносился образ поляка в этнографических очерках с теми его чертами, которыми он наделялся в традиционной культуре и в общественном сознании в России.
§ 2. Поляк в народной традиции и в российской беллетристике XVIII–XIX вв
Стереотип поляка в традиционной культуре. Сравнение характерных особенностей поляка в данном корпусе текстов с представлениями о нем в народной славянской культуре (и не только русской) демонстрирует их несходство в содержательном отношении. Так, отсутствовал акцент на «чуждости» его вероисповедания, которое лежало в основе противопоставления «своего» «чужому» в традиционной культуре европейских народов[895], его конфессиональная принадлежность – вопреки даже официальному российскому дискурсу второй половины столетия, в котором «поляк-католик» фигурировал в качестве устойчивого стереотипа[896], – лишь фиксировалась как отличная от православной, но не наделялась никакими – ни позитивными, ни негативными оценками. Бытовавшие в русской культуре XVI–XVII вв. в одном ряду с «басурманской верой» свойства, связываемые с католическим вероисповеданием и иезуитским воспитанием – гордыня, высокомерие, заносчивость[897], – на длительное время стали главными приметами поляка, и прежде всего шляхтича (даже когда их коннотации с чужой верой были «забыты»).
Довольно рано – с XVI в. они стали переноситься на всю этнонациональную общность, к ним добавились такие пороки как «гонор», «фанаберия», воинственность, известные еще по сарматскому автопортрету[898]. (Все эти и другие черты поляка-шляхтича были восприняты в западноевропейской и русской культуре XVII–XVIII вв. как важнейшие этнические признаки народа в целом[899]). Они упомянуты в этнографических очерках, как правило, с указанием на то, что обладатели этих свойств принадлежат лишь одной социальной группе и потому эти негативные качества не могут считаться характерными отличительными признаками польского этноса. Иногда они приводятся с непременной оговоркой об их сословной природе – ведь важнейшей теоретической установкой в этнографическом описании было ограничение сферы воплощения истинной этничности крестьянством и отчасти городскими низами.
Весьма устойчивым стереотипам высокомерия и надменности, как известно, сопутствовали и внешние атрибуты поляка как «чужого», которые в народной культуре XVIII–XIX вв. не только наделялись негативными свойствами, но и были достойны осмеяния, они активно включались в сферу комического на русской сцене XVIII в., где зримо воплощалось «этнонациональное начало», выраженное в сценическом действии: польский танец и польский пир[900]. Само их представление, как указывают исследователи, было лишено национальных примет: и танцы, и еда лишь служили знаками «польскости»; однако чрезвычайно важна ассоциативная связь поляка с «пляской» и «пиром».
Образ поляка в литературе. Обращение к многочисленным реконструкциям образа поляка в русской литературе XVIII–XIX вв. позволяет выявить некоторые наиболее типичные для нее черты польского нрава и характера[901].
В литературе первой трети столетия (и в особенности после восстания 1830-1831-го гг.) актуализировались прежние черты его шляхетского образа в народной культуре: позитивные (храбрость и благородство) и негативные (спесь, чванство – «кичливый лях», глупость)[902]. Исследователи усматривают в неприятии русскими литераторами польского восстания «пусковой механизм для создания негативного стереотипа поляка», в том числе и в массовом, обывательском сознании[903], однако сам набор черт, сложившихся ранее, как видим, дополнен или изменен не был.
Несколько иначе повлияли на трансформацию образа поляка события, связанные с последствиями Январского восстания 1863 г.: в условиях усилившихся антипольских настроений они вызвали появление целого ряда произведений, в которых поляки выступали не просто как лживые, коварные, хитрые, жестокие враги, но как предатели российского императора и неблагодарные подданные; в произведениях Ф.М. Достоевского, Н.С. Лескова, И.С. Тургенева и др. они появляются также в виде карикатурных персонажей[904].
Ярким примером такой аберрации образа польского шляхтича в популярной литературе являются произведения и переложения (компиляции из польской исторической беллетристики) российского писателя Е.П. Карновича[905], в сочинениях которого «из польской жизни» можно обнаружить стереотипные характеристики польской знати. Главный акцент был сделан им на те элементы этнокультурной самобытности, которые отличали шляхетскую повседневность еще с сарматских времен. В них весьма значимы те внешние атрибуты поляка, которые были отмечены в отношении персонажей русского театра XVIII в.: пиры и застолья, которые – в соответствии с антисарматским пафосом польской литературы XVII–XVIII вв. – изображались весьма неодобрительно, а также танцы и охота как любимые занятия праздного польского дворянства. Таким образом, и пир, и танец появляются в качестве знаков, важных атрибутов поляка как «чужого» тогда, когда необходимо проиллюстрировать, «оживить» негативные схематичные установки.
Однако к таким способам популяризации прибегали не только литераторы. В этом ряду стоит упомянуть сочинения российского слависта, профессора Варшавского университета В.В. Макушева, творчество которого принято разбирать в историографических исследованиях[906]. Однако не только с содержательной, но и методологической стороны его суждения о польском национальном характере отчетливо демонстрируют сходство с описаниями поляка в российской публицистике и беллетристике 1860-70-х гг.
Макушев строил свое описание (как и Е. Карнович) на основании польских источников XVI–XIX вв., причем выбирая из них отрицательные оценки поляками собственного характера и поведения; для общего резюме использовались и личные впечатления, поскольку историк был убежден, что национальные свойства возможно установить при самом кратком знакомстве с неизвестным ранее народом[907]. Варьируя критические оценки шляхты из паренетических сочинений и политических трактатов «Об исправлении государства (или нравов)», записок польского короля Ст. Лещиньского и книг польского историка М. Мохнацкого о восстании 1830-31-го гг., ссылаясь на записки русских очевидцев событий в Царстве Польском в 1830-1850-х гг.[908], он приходит к известным заранее заключениям о страстности, живости польского характера, той буйной веселости, за которую поляков справедливо именуют «северными французами»[909].
Насколько правомерно полагать мнение профессора В.В. Макушева проявлением русской полонофобии? Быть может, более корректно было бы говорить о некоторых тенденциях в «общественных настроениях», выразители которых легко прибегали к этнокультурным стереотипам для обоснования прямо противоположных позиций. Подобный способ обращения с источниками и их трактовка демонстрирует разнообразие возможностей, которые предоставляла сложившаяся польская литература и характерология XIX в., о чем говорил еще А. Мицкевич в «Лекциях по славянской литературе». «Чужой», как известно исследователям стереотипов, в этом случае выступает как повод осмыслить «своего» – или себя самого, или собственного «иного»[910].
Особое место занимали характеристики поляков в публицистической полемике по так называемому «польскому вопросу», к которому обращались и славянофилы, и западники. В этой литературе поляки (в зависимости от позиции автора и видения исторического пути России) олицетворяли идеалы католицизма и европеизма, славянства или рыцарства, отождествляясь с образцовыми борцами за национальную независимость или же с неблагодарными бунтарями[911].
В целом можно утверждать, что спектр определений польского характера был разнообразен. Можно лишь отметить активизацию той или иной тенденции, вызванную политическими событиями или идеологическими спорами. Однако и позитивные черты поляков[912], и отрицательные определения, приписываемые им, содержали в общем довольно ограниченный круг самих национальных свойств, которым давались различные оценки. Их особенность заключалась в доминировании элементов шляхетского авто– и гетеростереотипа, в законченной своей форме воплотившихся в польской романтической литературе в качестве идеала «истинного поляка»: наряду с мужеством, рыцарственностью и жертвенностью воина, свободолюбием и стремлением к независимости Польши, ему приписывались врожденные пылкость и страстность. Эти свойства, рассмотренные через русскую призму, воспринимались в ином ключе: храбрость и свободолюбие трактовались как «бунтарство» и показной героизм, горячность – как необузданность и несоблюдение меры, патриотизм и мечтательность – как «склонность к фантазиям».
Романтический и позитивистский идеалы поляка. Следует отметить, что отчасти на такие оценки повлияла и позитивистская доктрина, возникшая под влиянием теории «органического труда» – господствовавшая и в русской, и в польской культуре 1870-90-х гг. Ее сторонники осуждали не только так наз. «заговорщицкую идею» (стремление добиться национальной независимости Польши путем восстания), но и романтические идеалы – как в литературе, так и в идеологии. Поэтому некоторые черты поляка эпохи романтизма вызывали неприятие не только в качестве национального типа, но и как идейно чуждый образец[913] – и в польском, и в российском восприятии.
Весьма красноречивым выражением этой позиции можно считать статью польского автора под псевдонимом «Правдолюбец», опубликованную в русскоязычной варшавской газете «Варшавский дневник»[914] за 1885 г., включавшую описание польского характера. Обширные выдержки из нее приведены в одном из «польских писем» российского историка-полониста Н.И. Кареева[915]. Польский автор сосредотачивался прежде всего на национальных пороках, среди которых упоминалась все та же «чрезвычайная впечатлительность», вследствие чего «поляк склонен к благороднейшим увлечениям и порывам, но иногда эта впечатлительность бывает очень опасным пороком, благодаря которому немеет разум, молчит прозорливость и даже справедливость».
«Правдолюбец» указывал на склонность поляков к «иллюзиям», которыми они «питались в продолжение целого столетия» и которые «сделались привычкой, второю природою», в то время как на деле оказались «пороком, ошибкой ума и характера»[916]. Преобладающими чертами польского характера он называл «чувственность, пламенность, непрактичность и упорство воображения»[917]. Это эмоциональное «излишество», по его мнению, воздействовало на формы выражения патриотизма. Детали и способы аргументации выдают в авторе сторонника идей «органического труда». Н.И. Кареев, уделив значительное место цитированию «Правдолюбца», никак не прокомментировал его позицию – по всей вероятности, потому, что она казалась ему весьма характерной для определенного направления польской общественной мысли.
Показательны с точки зрения новых течений и оценки соотношения романтизма и реализма в литературе, представленные в российских литературоведческих трудах о польском позитивизме. Борьба реализма с романтизмом трактовалась в категориях противопоставления практицизма – мечтательности; трезвости – несбыточным грезам, утилитаризма – фантазиям[918]. Следовательно, негативные коннотации польского характера в русской культуре последней трети столетия, связываемые с пылким патриотизмом и благородными порывами, отчасти отражали не национальное, а эстетическое и политическое неприятие того идеального образа, который функционировал ранее и сложился под влиянием польского романтизма.
Следует обратить внимание на ещё одну тенденцию общественной мысли эпохи, оказавшую воздействие и на литературный процесс (она отразила очевидную особенность восприятия «другого» в научных описаниях): это возникшее под влиянием позитивизма представление о том, что научное или научно-популярное изложение должно строиться как репрезентация максимально объективированных свидетельств. И форма, и цель таких работ – и этнографических описаний в том числе – призваны были устранить субъективность, личные пристрастия и социальные предубеждения (в социологическом значении) и наделить текст более высокой – т. е. «объективно-научной» – информативностью. Эта позиция, разумеется, не исключала и определенной доли дидактизма – неизбежного в работах данного жанра.
Таким образом, можно говорить о том, что, во-первых, черты, указанные в перечне «нравственных и умственных» польских свойств в рассмотренных выше этнографических очерках нрава, не содержат в себе основных этностереотипных черт поляка в том виде, в каком они представлены в традиционной русской культуре, однако в них заметно некоторое соответствие тем польским национальным свойствам, которые получили отражение в русской литературе XIX в. Во-первых, это сословные шляхетские качества, восходящие к традиции польских самоописаний. Во-вторых, основным отличительным свойством поляков, которое интерпретировалось как внесословное этническое качество, в них становится веселость – как черта темперамента, проявляющаяся в любви к музыке, песням, танцам и веселому времяпрепровождению. Она связывается с легкостью, живостью, ловкостью, подвижностью и другими аналогичными проявлениями этого типа нрава.
С одной стороны, в сложившихся русских представлениях о поляках исторически доминировали отличительные качества дворянского сословия, – причем «атрибутированные поляку негативные качества сохраняли косвенную связь… с традиционной положительной маркировкой его как представителя высшего сословия»[919], и поэтому вполне очевидно, что нейтрализация негативного образа могла пойти лишь по этому пути, вместе с сословием отказавшись и от комплекса его этнокультурных особенностей. Но, с другой стороны, свойства народного польского характера, общие для всех его «отраслей», были малоизвестны – их описание заимствовалось из польской этнографической литературы. Единственное, что априори могло объединить сословные варианты, это врожденные свойства (антропологические признаки) и темперамент (нрав). Наиболее явным свидетельством этой этнической общности стали те проявления эмоциональности («веселости»), которые легко было обнаружить с помощью внешнего наблюдения: речь (быстрая), движения (легкие, ловкие), любовь к песням и танцам, общительность. И именно они трактовались как позитивные свойства. Такой образ поляка-крестьянина не противоречил имевшимся в культурном «багаже» стереотипам эмоционального, открытого поляка-католика, с той разницей, что все эти признаки наделялись теперь иными – позитивными – коннотациями.
Заметим, однако, что сам выбор из перечня существовавших определений польского нрава «веселости» в качестве основного – проявляющего себя в качестве стереотипного – польского свойства был вовсе не случаен и имел под собой ряд серьезных оснований. Наиболее важным, на наш взгляд, была апелляция к научно-историческим исследованиям Польши и поляков.