Эволюция представлений о «веселом поляке»: от автостереотипа к гетеростереотипу
В поступках польского народа чаще всего сказывается стремление действовать под влиянием сердца и чувства.
В самом деле (скажет далее этнограф), зачем ему эти дивные качества сердца, если голова-то никуда не годится? Но никогда – психолог.
Наиболее частотными характеристиками в российских этнографических описаниях поляков во второй половине XIX в. становятся, как мы показали, особенности нрава – главным образом определения его эмоциональной природы, темперамента. Веселый, живой и вспыльчивый, подверженный влиянию страстей, руководствующийся чувствами, а не разумом – такие свойства по количественным параметрам и значимости бесспорно доминируют, а зачастую наделяются статусом «главного» польского качества. В текстах учитываются сословные отличия национального характера, однако именно темперамент оказывается общим внесословным и общеэтническим (он приписывается всем основным «отраслям» народа) признаком. Способы функционирования этих определений позволяют утверждать, что такие представления являются стереотипными. Рассмотрим, когда и при каких обстоятельствах появляется данный этностереотип в европейской и российской научной литературе.
Польский темперамент в нравоописаниях XVII–XVIII вв. Основные качества польского нрава и / или характера были известны и определены в польской историографии и литературе XVII–XVIII вв., продолжавшей традиции этнонационального самоописания хрониста XV в. Я. Длугоша, который отождествлял польский народ со шляхтой. Следует отметить, что в разделе «О нраве и обычаях поляков» в «Истории Польши» (написанной по-латыни) он использовал слово «natura» (которое означало и природу, и нрав) вместо употребительного «mores» (обычаи, нравы). Это свидетельствует о понимании им нрава как антропологического (врожденного) свойства.
В период расцвета сарматизма XVI–XVII вв. метафорическое описание «истинного рыцаря» или «истинного поляка / сармата» часто включало упоминание его «веселости», которое следует читать как выражение гармоничного устройства шляхетского общества и государства, как символ социального благоденствия. Именно это имел в виду Ст. Ожеховский, когда писал: «Одежды Поляк великолепные носит – это равная королевской свобода, еще Поляк золотой перстень носит – это шляхетство, в котором низший высшему в Польше равен. Общего с королем вола имеет – право посполитое, которое как ему так и королю его, в Польше одинаково служит. Таковым будучи, Поляк в своем королевстве всегда весел, поет, танцует свободно… никакими обязательствами не обремененный и ничего своему королю не должный»[922]. Часто встречающийся в литературе сарматизма мотив свободы («золотой вольности») – под которой понимались сословные привилегии дворянства – в сочетании с «веселостью» шляхты является весьма устойчивым, призванным обозначить своеобразие польской шляхты и как сословия, и как народа-нации[923]. Обладание индивидуальной и социальной свободой, таким образом, интерпретировалось как политическая и моральная ценность гражданина шляхетской республики, связываемая в том числе и с правом свободного волеизъявления и самовыражения. Этнонациональные качества поляков в их самоописаниях оценивались по-разному, в зависимости от политических убеждений и рода деятельности их авторов: они могли содержать суровую критику порчи шляхетских нравов, но могли воспевать врожденные сословные добродетели рыцарского сословия. Так или иначе, в них содержались определения, связанные с темпераментом: эмоциональность /склонность к буйству, открытость и простота / любовь к показной роскоши, пылкость / воинственность, несдержанность и др. Необходимо отметить, что подобные морализаторские сочинения, нацеленные на «воспитание» благороднорожденных читателей-дворян по определенному образцу, были весьма востребованы и популярны в европейской литературе начиная с эпохи Возрождения.
Поскольку характеристика нравов народа являлась обязательной частью всяких описаний «быта и нравов» («нравов и обычаев») в европейской литературе путешествий XVII–XVIII вв.[924], отличительные черты польской шляхты были известны в Европе. Эмоциональность и горячность темперамента описывались в них как врожденное польское свойство и устойчивый этнический признак[925]. Веселость, открытость и страстность трактовались в них двояко. Характерным примером позитивного восприятия может служить мнение француза Г. де Боплана о «нравах польской знати»; он обратил внимание на несколько моделей социального поведения, зависящих от положения дворянина в сословной иерархии: от смирения и услужливости до дерзости и агрессивности. Он отмечал сходство поляков с французами «в нравах и наклонностях», в частности – «в открытом и свободном темпераменте (naturel), который позволяет им смеяться и петь без какой бы то ни было меланхолии»[926]. Так снова открытость и свобода сочетаются, выражаясь в смехе и пении. Распространившееся в XVIII в. именование поляков «северными французами» – именно по этому признаку – восходит, вероятнее всего, к временам Боплана.
Однако эти же свойства в своем крайнем проявлении некоторыми оценивались иначе: отсутствие у польских дворян сдержанности и учтивости в привычных для европейских дворян XVII в. формах поведения осуждалось, интерпретируясь как проявление «неевропейскости». Так, в известной книге Ж. Барклая «О национальных характерах» (1612) польский нрав получил крайне негативную оценку: особенности поведения определялись в целом как «грубость нравов», но оправдывались «суровым климатом»[927]. Важно отметить, что не только сами черты этнокультурного своеобразия (в его понимании эпохой), но и их оценки варьировались «изнутри»: польские дворяне XVII в. не только опровергали «грубость» польской шляхты (Л. Опалиньский), но и соглашались с ним, провозглашая «грубость» воинской добродетелью, наиболее соответствующей рыцарскому сословию (Ш. Старовольский)[928]. Следует признать, подчеркивал A.C. Мыльников, что в этнические оценки, которые содержались в нравоописаниях «чужого», всегда были включены пороки, отмечаемые «не только „извне", но и „изнутри"» описываемой культуры[929].
Иностранцы открыто выражаемые чувства воспринимали часто как «буйство», впрочем, зачастую именно потому, что повседневный образ жизни шляхты – например, традиция сарматских пиров (о которых писали многие западноевропейские наблюдатели) – подразумевал невоздержанность в еде, питии и обращении, и потому застолья часто превращались в пьяный разгул[930]. Набор стереотипных черт поляка (шляхтича) в изображении изысканных европейских дворян, воспитанных на других эталонах поведения, хорошо передан в стихотворении Ф. Депорта, которое цитирует в русском переводе В.А. Хорев: «Варварский народ, пустой, кичливый, высокомерный, ветреный, болтливый, лишь на словах ты проявляешь прыть»[931]. Таким образом, осуждению подвергались те же проявления темперамента, что отмечались ранее с симпатией в качестве добродетелей. Теперь с точки зрения новых стандартов этикета (в процессе более жесткой регламентации форм социального поведения в Новое время) они казались представителям европейского дворянства нарушением общепринятых дворянских норм.
Поляки как славяне в первых славистических сочинениях. Сведения римских историков о славянах, известные и ранее, становятся главным источником концепций о происхождении поляков в XVII в. Обращение к ним способствовало созданию многочисленных версий, но на начальном этапе все они должны были соотноситься с господствовавшими длительное время библейскими этногенетическими теориями. В Польше, например, в этот период обсуждалось несколько вариантов происхождения славян и поляков, однако наиболее популярной этногенетической теорией стала та, которая возводила кочевников-сарматов в статус предков современных славян, именуемых европейскими и азиатскими сарматами[932]. Доказательства славянского происхождения поляков, функционировавшие в качестве значимого элемента сарматской мифологии, начиная с середины XVIII в. стремились вписать в новую, более устойчивую и рациональную систему представлений, статусом которой наделялась научно объективная картина мира, воплощенная в Знании.
Современный культуролог Л. Вульф показал, что образованным европейцам того времени было свойственно соединять историко-этнографические изыскания (даже самого поверхностного, гипотетического уровня) с современным состоянием народов и государств региона Восточной Европы; они не в силах были «преодолеть хронологического смещения»[933]. Такое смешение древнего и нового характерно для описания славянских народов Руссо, Вольтером, Гиббоном, Гердером и др. Следствием отождествления античных реалий с нововременными стало то, что черты древних варварских народов легко и априори «обнаруживались» в их разноплеменных потомках, вполне подтверждая усвоенное.
Просвещением противопоставление варварства и цивилизации. Цивилизацию представляли просвещенные европейцы, варварство – те, кто к ним не относился, даже европейские народы, исповедовавшие христианство. Обращение к прошлому должно было подтвердить кардинальное несходство быта и нравов германцев и варваров (славян в том числе) еще в эпоху античности – для того чтобы найти и объяснить истоки современных различий в их политическом и социальном устройстве. Поэтому в сложившемся корпусе источников о славянах, и не только античных, отыскивали прежде всего описания характера, состояния нравственности и «общественного быта». Чаще всего именно черты нрава, обусловленные природными условиями и происхождением (нечто среднее между темпераментом и физиологией), указывались в качестве типичных племенных качеств славян.