В рассуждениях о поляках как славянах на первый план выдвинулась оппозиция германство / славянство, лишь намеченная Гердером. Идея прогресса на антропологических началах, обоснованная французскими просветителями, объявляла природу неизменной, а разум, опыт и умения – прогрессирующими[947]. Вводя категорию совершенства / несовершенства, они считали эволюцию возможной лишь в области разума, но не морали, поэтому уподобление общества биологическому организму[948], переживающему все этапы жизни, означало, что «дети» неразумны, но чисты, а «взрослые» испорчены, но рациональны. Рассматривая историю польского народа как славянского племени, польские общественные деятели и философы объявляли его «молодым» и потому еще «несозревшим». Эта же метафора позволяла объяснять недостатки в различных сферах общественной жизни как приметы юности народа. Ставшее распространенным сопоставление германцев и славян осуществлялось в категориях старый / молодой, уставший/ энергичный, зрелый / несформировавшийся. Оно позволяло в той или иной степени иначе акцентировать позитивные свойства славян: пороки интерпретировать как результат внешнего иноплеменного воздействия (в духе Гердера), а достоинства трактовались как свойства, кардинально отличающие их от германцев. Например, некоторые польские историки Просвещения, например А. Нарушевич и Т. Чацкий, делали акцент на недостатках славян (и поляков, в частности), полагая, что многие пороки «зрелости» – своеволие, высокомерие и жадность – они восприняли у германцев, а такие как корыстолюбие, алчность и склонность к праздности являются результатом внутреннего нравственного разложения[949].
Противопоставление в категориях молодой / старый (причем именно молодость наделялась «всеми ценностными смыслами эпохи»[950]) получило еще более яркое воплощение у романтиков, для которых идея роста и развития стала центральной, так как рассматривалась в контексте теории эволюции[951]. Проблема славянского характера привлекала к себе пристальное внимание в польской литературе и в историографии начала XIX в.[952]. Это было связано как с политической ситуацией[953], так и с присущими романтизму в целом поисками древних корней национальных культур, которые, как казалось, и обусловили современные отличительные черты разных народов, своеобразие их «физиономий»[954]. О славянском быте до принятия христианства писал И. Раковецкий; З. Доленга-Ходаковский и К. Бродзиньский особенно интересовались славянскими качествами характера. В их творчестве преобладало идеализированное представление о славянах. Помимо уже перечисленных положительных черт, они наделялись исключительным свободолюбием, причем еще «до того, как просвещение пробудило эти чувства в других христианских народах» (К. Бродзиньский[955]). Это свободолюбие в лучшую сторону отличало славянскую стихию от германского, европейского начала: даже языческая религия у славян трактовались как отличающаяся более мягким, «цивилизованным» характером, в сравнении с «кровожадными верованиями» германцев. «Мирным» характером славяне напоминали античные идеалы простоты, благородства и сдержанности страстей[956]. Так гердеровская оппозиция мирный земледелец / кровожадный покоритель прочитывалась в категориях цивилизованности / нецивилизованности с точки зрения морального совершенства славян на стадии «детства». Однако в перечне основных качеств нрава, который, как верили, оставался неизменным, «веселость» не упоминалась.
После разделов Речи Посполитой польская национальная самобытность была переосмыслена: «черты польского характера стали рассматриваться теперь через призму новой категории – narodowości. Это подразумевало оригинальность, неизменность, независимость от исторических коллизий и внешних воздействий»[957]. Как подчеркивает Н.М. Филатова, национальный характер считался самой существенной составляющей формирующейся концепции narodowości[958]. Придание ему статуса внеисторической константы и закономерная в период утраты государственности идеализация народа привели к стремлению обратиться к славянской истории с целью обнаружить польские специфические черты на самой ранней их стадии.
Поэтому в первой трети XIX в. славистические изыскания были вписаны в контекст исследований о прошлом польского народа в целом (т. е. не только дворянского сословия, которое, как полагали некоторые просветители, узурпировало право именоваться народом[959]). Они переплетались с выяснением причин слабой государственности и разделов. Однако набор уже известных славянских черт, из которых «выбирались» качества, присущие полякам в большей степени, оставался неизменным. Новым, пожалуй, был только переход от стремления разграничить сословия народа и их специфические особенности характера к разработке идеи народа-нации, залогом исторического бытия которой считалось государство. Однако это не снимало вопроса об исторической ответственности и вине шляхты за смерть государства. И хотя Ф. Езерский относил к народу крестьян, А. Нарушевич включал в понятие «народ» горожан[960], а И. Лелевель предлагал еще более расширить содержание понятия «народ», в целом отождествление шляхты с нацией продолжало доминировать[961], особенно в представлениях иностранцев о Польше. Ответственность за уничтожение польского государства и за разделы возлагалась в той или иной степени на самих поляков – то есть акцент перемещался с внешнеполитических причин на внутренние факторы.
В интерпретации национальных свойств с точки зрения исторического развития традиций самоорганизации в государство наметилась еще одна тенденция: при ретроспективном взгляде каждый из признаваемых недостатков польского политического устройства мог объясняться прямо противоположными качествами. Например, выборность королей могла быть возведена как к польскому «политическому чутью», так и к его отсутствию[962], строй шляхетской республики мог пониматься как воплощение польского демократизма (равенства, свободы и т. п.) или, напротив, как выражение полного социального господства одного сословия, приведшего к краху (или как неуважение к социальной иерархии, склонность к анархии и т. п.).
Романтический автопортрет поляка. Стандартный набор патриархальных качеств земледельческих племен в начале столетия рассматривался как вполне сохранившийся в польском характере. Но если Ю. Немцевич, например, приписывал их только сельскому славянскому населению (предкам польских крестьян), а к общенациональным негативным свойствам относил леность, страсть к роскоши и развлечениям, порывистость и обидчивость[963], то К. Бродзиньский, напротив, распространил позитивные свойства на все сословия. Среди них особенно подчеркивалась любовь к поэзии и музыке, что призвано было подчеркнуть неагрессивность и добродушие. Однако, связывая характер с природой, он настаивал на том, что «в сердцах поляков нет великих страстей»: ведь в его видении славяне – кроткие «дети». В других описаниях этого времени поляки могли, напротив, наделяться «сильными и страстными порывами сердца» или «благородной суровостью» в том случае, когда актуализировались его более «зрелые» свойства[964]. Вопрос о польской страстности, как видим, не был праздным – он так или иначе вписывался в контекст размышлений о природно-климатической обусловленности нрава, задающей параметры национального развития. И в этом отношении указанные противоречия были очевидны: как уже указывалось, для центральноевропейских народов поляки были жителями севера – со всеми приписываемыми им свойствами иного темперамента (сдержанность, постоянство), в то время как акцент на их врожденных славянских особенностях «требовал» обнаружить в них эмоциональность.
Польские историки 1830-40-х гг., обращаясь к древней истории славянства для выявления польского «национального духа» – главной категории романтизма, – стремились найти его во всех проявлениях культуры – в языке, поэзии, праве, общественных институтах. Понимаемая двояко – как «духовная деятельность народа, развитие его национального сознания» и в метафизическом значении, – категория духа во многом определила концепции польской и российской историографии эпохи[965]. Осмысление национальной самобытности в этом контексте несколько видоизменило трактовку этнокультурного своеобразия польского нрава, поскольку было дополнено детализацией более раннего представления о противодействии славянского и германского начал. И М. Мохнацкий, и И. Лелевель, рассматривая историю Польши с точки зрения кристаллизации духа народа, использовали «теорию завоевания» славян, согласно которой поляки утратили прежние свои славянские черты из-за отрицательного воздействия западной цивилизации через церковные и политические институты[966].
Такие формы европейской культуры как римское право, католическая церковь, феодализм уничтожили главную особенность польской самобытности – ее демократический дух, исконные принципы общественного устройства. Столкновение европейской (монархически-феодальной) и истинно польской (демократической) стихий польский историк И. Лелевель, например, считал главной тенденцией польской истории