[967]. В соответствии с идеализацией польского равенства трактовались и негативные качества характера польской шляхты (алчность, амбициозность и т. п.), отличающиеся от высокоморальных свойств представителей третьего сословия (свободолюбие и патриотизм)[968]. Таким образом, различие снова заключалось лишь в оценке, именно она диктовала интерпретацию: народовластие связывалось с отсутствием традиции жесткой организации и описывалось как позитивное свойство польского духа, свободолюбие приписывалось лишь одному сословию, воплощающему его, как казалось, в более «чистом» виде.
Рассмотрение польской шляхты с точки зрения врожденных и благоприобретенных негативных качеств в свете изучения славянства приводило к необходимости разрешить вопрос о степени «славянскости» современного польского народа. Один из первых польских славистов – В. Суровецкий, находившийся под влиянием Гердера, в «Исследовании начала народов славянских» (1824) разделял его мнение о «свободном и независимом» славянском народе, который обладал добродетелями земледельца[969]. Однако он не различал в нации «два народа», все перечисленные им черты относились в равной степени ко всем полякам. Суровецкий также выделял склонность славян к музыке и веселью и даже несколько расширял перечень проявлений темперамента: коренными этническими свойствами славян он назвал «мужество и невозмутимость римлян» и «живость греков», приписывал им остроумие и общительность. В его описании соединяются «веселость», живость и остроумие.
Противоречивость некоторых утверждений об отличительных чертах нрава, однако, можно считать лишь формальной. Более правомерным представляется заключение, что романтическая историография Польши в первой трети столетия разработала основы польской характерологии[970], создав из известных славянских черт набор специфически польских качеств. Они стали своеобразными константами для всех последующих построений о свойствах поляков, представляющих «истинный», наиболее «чистый» славянский тип. Так образовалась необходимая почва для переосмысления в понятиях романтической эпохи прежних сарматских идеологем, одной из которых стал мессианизм. В частности, у Бродзиньского получила воплощение идея, которая легла в основу польского мессианизма в его обновленном облике: польский народ был призван встать во главе славянского племени как максимально воплощающий главные начала славянского духа и характера[971].
На наш взгляд, перечень своеобразных польских черт являл собой набор автостереотипов – т. е. содержал в себе не столько однозначные добродетели и пороки, сколько качества, которые при желании можно было наделить отрицательными или положительными оценками или вообще исключить из списка типичных свойств. Это касалось как элементов «общественного или юридического быта», так и свойств нрава – веселости и страстности, «пылкости сердца». Их могли признавать или, напротив, исключать, но они непременно фигурировали в качестве потенциально типичных этнических особенностей.
Явственным влиянием идей И. Лелевеля и К. Бродзиньского пронизаны получившие наибольшую известность, популярные и в Европе, и в России, размышления о характере славян (и поляков в частности), изложенные Адамом Мицкевичем в его «Лекциях по славянской литературе», которые стали своеобразной энциклопедией славянства[972]; в ней Мицкевич описал отличительные особенности польского народа. Поэт собрал воедино все уже упоминаемые добродетели древнего славянского племени и интерпретировал их в соответствии с концепцией польского мессианизма. Но, кроме того, ему удалось соединить представления о польском нраве с противопоставлением германского и славянского начал.
«Неупорядоченность и податливость» славян, – как он утверждал, – является плодом развития в них интуиции и духа – в отличие от европейских народов, у которых господствует разумное начало, оформляющее себя в «жестких и неизменных системах»[973]. Поэтому практичные европейцы на протяжении веков не только уничтожали самобытность и государственность славян, но и стремились лишить их истории[974]. Дух объявлялся Мицкевичем «насквозь славянским понятием»: этим «божественным инстинктом наделены славяне в большей степени», нежели другие народы. Он формируется в сражениях, в изгнании, в неволе, поэтому они менее других склонны к практицизму, лишены интереса к общественной и политической жизни. Поэт отмечал еще два важных свойства славян, относящихся к психической сфере и являющихся естественным следствием их природного нрава и выработанной в результате внешнего давления неустойчивости: пассивность и экзальтированность[975]. Для Мицкевича пассивность (прежняя славянская кротость) – исключительно негативное свойство, которое ассоциируется с рабской покорностью, однако в сочетании с мощным духом пассивность переосмысляется и становится позитивной чертой: ведь духовные интересы и устремления несовместимы с пристальным вниманием и заботой о сиюминутном, прагматическом. Поэт стремился увидеть в славянской пассивности не проявление подчинения и слабости, а доказательство внутренней силы[976], скрытой до времени воли.
Вторая черта – экзальтированность – также порождена тягой к духовному. Восторг, которым сопровождается размышление о высоком и божественном – признак экзальтации, – есть одно из главных свойств славянина и поляка в частности. Эта страстность проявляется сильнее всего в их горячей привязанности к родине; хотя они равнодушны к общественной жизни и покорны судьбе, когда свобода отчизны находится под угрозой, они готовы на любые жертвы и действия, движимые этой пылкостью[977].
Страстность или «безудержность» занимали значимое место в романтическом идеале в целом; они были призваны обозначить исключительность романтика, его конфликт с миром, который он не принимает, а также подчеркнуть принцип отчуждения – основополагающий в поэтике романтизма[978]. Соединение свободолюбия и страстности, в российских описаниях второй половины столетия отлившихся в формуле «горячий патриотизм поляков», связан именно с таким – романтическим – пониманием отношений человека с миром. «На самом деле борьба за свободу – это тоже неприятие мира, того порядка, который в нем установлен, только выражается оно в активной форме»; и в творчестве, и в жизни он подчиняется фантазии и воображению, а не правилам[979]. Свобода и воображение (все то же господство чувств над разумом) противятся правилам всякого рода (рациональному началу).
Таким образом, Мицкевич использовал противопоставление социально-психологических параметров германского и славянского начал (стихий), «предлагаемых» просвещенческой доктриной для создания не только идеального поляка-славянина, но в первую очередь идеального героя-патриота – в том его облике воплощенного национального духа, которую создал романтизм. Степень воздействия и область функционирования этой – как и подобных национально-мифологических конструкций в целом[980] – при определенных условиях позволяет подобным образам легко вписываться в иные исторические и этнические обстоятельства. И тогда происхождение может забываться, а формы воплощения – казаться новыми и актуальными. Между тем, поляк в мицкевичской романтической ипостаси, как видим, пережил время и оставался частью польского автостереотипа вплоть до XX в.[981].
Так, Мицкевич разрабатывал концепцию польского характера, в которой прежние славянские черты – миролюбие, веселость и «свирепость» – преобразились в пассивность как созерцательность, страстность и духовную экзальтацию, а противопоставление германского практицизма славянскому легкомыслию, выработанное ранее, – в идею господства души (сердца) над разумом. Именно такой портрет поляка был воспринят французской и российской историографией второй половины столетия.
Весьма значимым элементом концепции Мицкевича, которую редко замечают исследователи «Лекций», следует назвать объединение двух обозначенных выше тенденций описания поляков (в позитивном и негативном ключе), которые сложились в предшествующей ему историографии[982]. В одной из лекций поэт поочередно излагал аргументы сторонников двух противоположных представлений о славянах, чтобы показать, что все эти якобы несхожие свойства являются лишь разными оценками одних и тех же качеств, легко взаимозаменяемых при различных исторических и психологических условиях, – интерпретация, таким образом, зависит от ситуации. Иллюстрацией такой гибкости черт славянского характера, как представляется, может служить сравнение Мицкевичем поляков и русских, которые, как утверждал он, на этапе единой славянской общности обладали одинаковыми чертами, но в ходе исторического развития все более разнились.
Антагонизм двух славянских племен стал неизбежен, по Мицкевичу, тогда, когда первичные славянские начала в русских подверглись сильному изменению из-за этнической (физической) метисации. Одним из источников такого резкого различия стало, как полагал поэт, смешение славянской крови с финской и монгольской в русском племени. Финская придала русским качества ее духа – «понурого и мрачного», монгольская выразилась в «слепом повиновении власти, вызывающей страх»[983]