В наиболее масштабном научно-популярном издании ХІХ в. – «Живописная Россия», – изданном М.О. Вульфом, градация регионов основывалась на различении «центральных областей» и «окраин»: сначала публиковались тома, посвященные периферии Империи – в первые годы вышли описания северных и западных регионов, и лишь затем центральных (в том числе и волжских районов), еще одна часть включала обзоры сибирских, азиатских и других частей государства[1350]. Финляндия и Польша были представлены, таким образом, в одном «блоке».
Составители незавершенного «Полного географического описания нашего отечества», которое планировалось издать в 20-ти томах, руководствовались областническим делением и учитывали этническую принадлежность населения. Они начинали обзор регионами, населенными великорусами (Московская промышленная область, Верхнее Поволжье, среднерусские черноземные области), после которых очерки выстраивались по концентрическому принципу: окружающие центр районы с севера на восток, потом – запад и юг Европейской части Империи. Завершалось описание характеристиками наиболее отдаленных регионов – Сибири, Киргизского края и Среднеазиатских владений. Заключительный том должен был быть посвящен приамурским и тихоокеанским окраинам[1351]. Финляндия и Привислинский край входили в группу западных областей (наряду с Литвой и Прибалтийским краем).
Таким образом, географический принцип описания Российской империи оставался преобладающим на протяжении второй половины столетия. И финны, и поляки были представлены как доминирующие этносы в регионах, входящих в самостоятельные административные единицы, а затем «края» – Финляндию и Привислинский край. Сведения о них содержались и в обзорах других регионов, где они компактно проживали – например, финны в Озерной или северных областях, поляки – в Малороссии и Белоруссии, а также в составе населения западных и юго-западных губерний.
Племенное местоположение финнов и поляков на ментальной карте народов можно было бы определить непосредственно по этнографическим описаниям народов Российской империи, в которых основным принципом изложения стала этническая классификация, но таких было чрезвычайно мало. В учебнике М. Мостовского заметно стремление разделять народы России по лингвистическим и антропологическим категориям (о чем свидетельствует употребление термина «семья» народов), но последовательность этносов по-прежнему определяется географией расселения и численностью, – хотя эти принципы не соблюдаются в отношении всех групп. Поляки представлены в характеристике славянской семьи, открывающей книгу – после описания великорусов, малорусов и белорусов. Сведения о финнах Финляндии включены в раздел «финская семья», который следует за описанием этносов «татарской семьи», молдаван, евреев, цыган и литовской семьи. Заключают перечень российских народов жители Кавказа, «сибирские народы» и «народы Туркестана»[1352]. В отношении поляков и финнов научный критерий – языковая классификация, – таким образом, соблюден в полной мере.
В учебнике К. Кюна продуманной системы нет, классификация народов содержит много ошибок и в отдельных частях произвольна, но в ней проявилось представление автора о необходимости различения народов и племен по «уровню развития», под которым, как можно полагать, он подразумевал степень этнокультурной «зрелости». Сами термины он использовал нестрого: «племена» и «народы» употребляются как синонимы. Однако последовательность изложения демонстрирует высокий статус поляков и финнов: открывается учебник характеристикой русского народа (великорусов, малорусов, белорусов), и сразу за ней следует описание поляков и финнов, после чего представлены очерки о других народах в довольно хаотичном порядке[1353].
Быть может, не совсем корректно, но значимо для выявления тенденции подобных классификаций рассмотрение места Финляндии и Польши в учебнике по российской географии начала XX в.: его автор Э. Лесгафт трактовал «окрайные земли» или «окраины» как разновидность внешних владений государства, слитых с ним политически[1354]. Он указывал, что и в культурном, и в племенном отношении эти земли часто чужды государству-ядру. К одному из четырех типов внешних владений Российской империи, которые выделяются по экономическим критериям[1355], он относил «политические окраины». К ним Лесгафт причислял Польшу и Финляндию, которые «в национальном и культурном отношении вполне самостоятельны» и поэтому не могут «служить ареной деятельности промышленного капитала метрополии»[1356]. Политическими он именовал их потому, что присоединение этих земель было продиктовано исключительно политическими целями, и значение их также «политическое» – так как «они усиливают политическое могущество» Российского государства и служат для защиты западных границ[1357]. Интересна характеристика «духовно-культурной области» этих регионов: и Польша, и Финляндия названы «самостоятельными» и «обособленными» (по развитию просвещения Финляндия выше почти всех государств в Европе), но если она слабо зависит от России в торгово-промышленном развитии, то Польша, напротив, самым тесным образом связана с ней. Польша как политический элемент государства оценивалась Лесгафтом как имеющая «громадное стратегическое значение» в связи с объемом земельных и человеческих ресурсов[1358]. Соотносимы финны и поляки и в «племенном» отношении: поляки составляют 7 %, а финны – 5 % населения страны[1359].
Таким образом, и территориальный, и этнографический принципы описания империи отражали некоторые общие взгляды на иерархию народов. И финны Финляндии, и поляки Царства Польского занимали в ней довольно высокое место. Как представляющие славянские и финские племена они описывались после этносов русского народа, однако а) помещались среди народов западноевропейского региона, характеристика которого всегда предшествовала описанию Сибири и окраин; б) входили в группу «собственно народов», – т. е. тех, кто обладал сформированной «народностью» и мог претендовать на включение их в перечень «народов исторических», а не племен. Однако признание этнографической самобытности и политической зрелости не означало, что народ имеет право претендовать на обладание полнотой национальных прав. Об этом свидетельствует, в частности, заключение В.И. Ламанского о судьбе Польши: «Решительное отрицание восстановления исторической Польши (…историческая Польша есть отрицание единства русского народа…) и полное признание с нашей стороны этнографической Польши, как одной из славянских разновидностей»[1360].
Финны и поляки в контексте дихотомии цивилизация / варварство. В этнографических описаниях финны и поляки представлены, как было показано, в несколько ином ракурсе. Во-первых, как народы, обладающие полнотой признаков народности / этничности. Один из факторов, способствующий их стабильности, – сохранение «исконного» антропологического облика – т. е. эти народы отличала высокая степень устойчивости к возможным ассимиляциям и неизменность тех черт нрава, которые считались «древними» (у поляков – восходящих к античным славянам, у финнов – к эпохе «Калевалы»). Во-вторых, их объединяла принадлежность к кругу цивилизованных («культурных») народов. Но если отнесение поляков к ним было бесспорным, то восприятие финнов в этом качестве не было столь однозначным.
И поляки, и финны могли считаться высокоразвитыми этносами, но с некоторыми отличиями: польский народ выразил себя полнее в тех формах «духовной жизни», которые более интенсивно протекали в высших социальных слоях (литература, искусство, философия, политические теории и т. д.). Предпосылки такого проявления заключались в свойствах народного характера: его созерцательности и жизни «духа». Финскому крестьянству, напротив, удалось сохранить почти в неприкосновенности и целостности древний эпос – «Калевалу», которая воплощала древние устои этнокультурной самобытности и народное поэтическое творчество, утраченное многими европейскими народами. Кроме того, финны воспринимались как обладатели потенциальных способностей развития духовных и интеллектуальных задатков, поскольку принадлежали к числу «грамотных» народов. В ходе таких рассуждений наделение финнов практическим складом ума – в отличие от присущей полякам иррациональности – позволило им выразить себя в другой области жизни, выработав «осмысленную нравственность». Ее отчетливым проявлением казались в первую очередь те нормы поведения и социальной жизни, которые регулируют правосознание.
Хотя оба народа претендовали на «историчность», вопрос о ней также решался неоднозначно.
Поляки создали государственность, но, как утверждалось, не обладали достаточной силой и волей, чтобы удержать ее. Причины искали во врожденных этнических свойствах: поляки были объявлены наиболее этнически чистым славянским типом, сохранившим в том числе и формы общинного быта. Обнаружение его остатков в современной истории – в виде традиций польского «самоуправления» (демократии) – стало доказательством истоков славянского своеобразия поляков, которое в полной мере развилось и проявило себя в политическом устройстве польской республики. Версии причин ее гибели, различаясь, так или иначе касались «привычки» к определенным демократическим формам общественной организации, которые переродились в деспотизм одного слоя. Определяющим фактором такой эволюции был объявлен характер (нрав) народа, не подвергшийся изменениям из-за отсутствия этнической метисации. Трактовки польского нрава легко обнаруживали главное препятствие сохранению государственности – преобладание эмоций, чувств и страстей над разумом. Оно вело к тому, что в польском национальном характере отсутствовали навыки самоограничения (индивидуального и сословного), которые объявлялись в полной мере присущими финнам.