Российские составители этнографических очерков легко обнаруживали проявления самобытности характера (этот термин чаще использовался в описании поляков) и в меньшей мере темперамента (его признаки чаще фиксируются в финских нравоописаниях) по внешним признакам и приметам, а также на основании исследований «народной психологии» – на фольклорном материале. Поэтому стереотипы поляков и финнов в исследуемом корпусе текстов представляют собой не столько этнические стереотипы русских, сколько научные и сословные представления российского образованного сообщества. Конечно, они в определенной степени сформированы под влиянием этнических характеристик, сложившихся в традиционной культуре, и не только в ней.
Таким образом, можно говорить о том, что этнические стереотипы, представляемые или продуцируемые этнографической наукой на этапе ее формирования как самостоятельной дисциплины, складывались несколько иначе, чем народные: они апеллировали ко всей совокупности имевшихся знаний и свидетельств об «имперском Другом», но формулировались прежде всего в понятиях и оценках европейской (и даже европоцентристской) культуры и опирались на существовавшие классификации народов, имплицитно содержащие основания для стереотипных суждений и оценок.
Однако невозможно было игнорировать имевшиеся в обществе предубеждения о поляках и финнах как позитивного, так и негативного свойства, сложившиеся к середине XIX в. Представления о поляке, его образ в литературе и политизированной публицистике имели более длительную историю, за ними стоял вековой опыт конкретного взаимодействия, в том числе и конфликтного; финны, никогда не представлявшие потенциально опасного государства-соседа, воспринимались на определенном этапе вне определений, связанных с враждебностью. Но и в том и в другом случае неизбежно было соединение, «сплавление» обыденных и научных представлений, выдаваемых за объективные этнические характеристики.
Этнографические описания этих народов Империи демонстрируют еще один способ стереотипизации: используя известные польские автостереотипы и особо акцентируя находящиеся на стадии стереотипизации представления о финских этнических особенностях, они «придают» им новые оценки – через комментарии, объяснения и научные обоснования. Именно в оценках и выразились этнокультурные предпочтения и предубеждения авторов, а также проявились их просветительские задачи. «Список» этнических свойств, обозначенный в собственных нарративах поляков и финнов, изменен почти не был.
3. Различия финских и польских стереотипов в нравоописаниях касались выбора объекта этнической оценки. Выявленные стереотипы поляков и финнов включали оценочные суждения, касавшиеся эмоциональной (веселый поляк / мрачный финн), эстетической (красивый поляк / некрасивый финн), этической (добрый поляк / честный финн) сфер в первую очередь. Однако наибольшую значимость в национально-имперском контексте приобретает противопоставление свойств нрава / темперамента в иной плоскости – в оппозиции активный, непокорный, буйный (поляк) / пассивный, смирный, покорный (финн), которая определяет: а) индивидуальные и коллективные психические свойства; б) нормы этнического поведения его представителей; в) некоторые сферы конфликтного и бесконфликтного взаимодействия; г) константы «политического поведения» народа-нации – как единого организма – в единой структуре, в «теле» Империи.
Это же противопоставление позволяет реконструировать место этих народов в «культурной» (по А. Каппелеру) иерархии этносов Российского государства, в частности – посредством объяснения его отношения (принятие, сотрудничество или наоборот) или позиции (лояльность и нелояльность) к имперской власти. Так через этнические «склонности» этносов выстраивается идеальная модель сосуществования народов в полиэтническом государстве. Этнографии в этой формализации предназначалась, как видим, значимая роль. Она, например, декларировала два принципа реализации этой модели. В изложении В.И. Ламанского как главы этнографического отделения ΡΓΌ они звучали так: 1) «одинаковое уважение» ко «всякой инородческой индивидуальности, без внимания – имеет ли она свои привилегированные сословия, свою развитую старую культуру или не имеет» и 2) главным «элементом» объявлялся русский, который «может и должен спокойно признавать права разных языков…» и принимать этнографическую самобытность инородцев[1387]. Соблюдение их должно было стать гарантом устойчивости, стабильности и гармонии Империи как национального организма.
4. В сравнении «своего» с «другими» проявились некоторые социальные и национальные варианты автостереотипов русских – в том их виде, в каком они сложились во второй половине XIX столетия. В частности, представление о польском трудолюбии и стереотип финской честности строятся в противовес негативной характеристике «своего», т. е. в данном случае их выразитель более склонен видеть реализацию нравственных норм и сословных идеалов в «другом» и обнаруживать его сходство со своей социальной группой (дворянство, интеллигенция), а не с этнической общностью «русских» или «великорусов» (к которой, кстати, он мог себя не относить).
Сами стереотипы «другого» в этнографических текстах воспринимаются их обладателями как утверждения, нуждающиеся в объяснении и оправдании. Это вызвано не только собственно научной целью – в частности, созданием определенной гибкой и полной системы этнической классификации, но и некой гуманистической сверхзадачей. Принято считать, что «этнические предубеждения представлены „негативными” установками»[1388]. Необходимо отметить, что и стереотип польской пылкости (в меньшей степени) и стереотип финской честности (в большей) в рассмотренных текстах тяготеют к предубеждениям позитивного характера; однако налицо осознаваемая попытка «переописать» их в категориях так наз. «объективной» этничности для придания этим положительным определениям статуса знания. В оценочном компоненте этнокультурных стереотипов поляков и финнов позитивная и негативная интерпретации уравновешены, а познавательная составляющая выражена более отчетливо.
«Перепрограммирование» образа врага. Совершенно очевидно, что позитивный образ поляка на страницах научно-популярной литературы «о народах» не совпадал ни с негативным напряжением литературного и публицистического образа «поляка-врага» в 1860-80-х гг., ни с хорошо изученной динамикой русской полонофобии между двумя польскими восстаниями, ни с активизацией антипольского мифотворчества в связи с обсуждением «польского вопроса» в контексте так называемых «проектов нациестроительства» в Российской империи[1389].
Для установления способов «переописания» стереотипов обратимся к механизму создания образа врага на примере поляков. Известны и хорошо изучены формы и способы, в которых осуществлялось нагнетание полонофобии в связи с подавлением Январского восстания в Царстве Польском – и особенно отчетливым этот процесс был в Западнорусском крае[1390]. Как показал М. Долбилов, и конкретные меры, и их обоснование осуществлялось на основании концепции «русскости»: образ поляка как врага выстраивался при помощи идеи ущемления прав и этнонациональных интересов русских в крае. В текстах этнографических описаний мы видим обратное: всякая этнокультурная самобытность трактуется как обязательный элемент устойчивости этноса, признак развитости его народности, поэтому взаимодействие с русскими и формы этнокультурного или политического соперничества не попадают в сферу внимания. Некоторые этнографические описания конца XIX – начала XX в. содержат открыто антипольские высказывания – в этом случае развивается та же идея изначальной «чуждости» и исторической борьбы между русскими и поляками, прежде всего на территории Западного края[1391].
М. Долбилов анализирует полонофобию 1870-х гг. исходя из конструктивистских концепций формирования национальной идеологии – как «управляемый и направляемый процесс, но не самодовлеющее порождение массового сознания / подсознания»[1392], как целенаправленное ее конструирование в рамках утверждения «русской идеи» («хладнокровная инженерия публичного дискурса»[1393]). Историк показывает, что риторика, топика и терминология, которые использовались в период реформ 1860-х гг. бюрократами и публицистами, не затрагивала «поля межэтнических проблем»[1394], но в ней активно применялась идея конфессиональной розни. Неслучайно вопрос о вероисповедании превратился в ключевой при обосновании исконности коренного русского населения Западного края, в то время как в представленных этнографических очерках о поляках очевидно неоднократно подчеркиваемое нами стремление авторов лишь обозначить его, не акцентируя на этом внимания. Кроме того, в них – думается, не только в связи с географическим принципом изложения – описано «коренное» население Царства Польского / Привислинского края и содержатся краткие очерки поляков вне Российской империи. Польский вопрос в «прорусском» освещении представлен в нескольких очерках и в учебнике К. Кюна, что, безусловно, свидетельствует о сознательной перестановке акцентов.
Сравнивая содержание негативных и агрессивных высказываний, выбираемых М. Долбиловым, о поляках, с трактовкой польских национальных качеств в рассмотренных нами источниках, отметим использование одного и того же перечня аргументов: свойства темперамента, сословный характер, исторический опыт соседства, неспособность к государственности и т. п. Разнятся лишь оценочные суждения, отсутствует и необходимое в таком случае звено: группа, восхваляемая как носитель истинных ценностей, противопоставляемая «врагу» – т. е. «свои» – в текстах 1860-х гг. обозначается как «русские».