В изучении «народности» на практике – посредством сбора сведений по этнографическим программам, наиболее сложным и уязвимым в методологическом отношении, стало описание «психического» элемента народности или «духовной культуры» народа, под которыми понимались внешние проявления его «духа»: нрав, ум, общественный быт, идеалы и ценности, верования, язык и др. Господство идей географического детерминизма привело к тому, что свойства национального характера устанавливались в соответствии с традиционными представлениями о врожденности нрава и его зависимости от климатических факторов, нравственные ценности – из собственного опыта общения, социальные нормы и предписания, и даже эстетические идеалы – из фольклорных текстов. Доминирующим принципом определения всех этих качеств стали «очевидные» для наблюдателя признаки.
«Народность» и «нрав народа», несмотря на усилия историков, понимались как результат взаимодействия человека и общности с пространством, но не со временем. Хотя влияние «исторических обстоятельств» и признавалось, оно осталось вторичной координатой классификации этносов в закономерностях их эволюции. Народ / этнос выступал как природное тело, биологический организм, функционирующий в согласии с природными условиями и ритмами. Представлялось, что по мере развития технического прогресса и культуры, по ходу модернизации народы будут все более «освобождаться» от власти природной детерминанты и включаться в историческое развитие в качестве полноправных членов цивилизации. Однако, согласно такой имплицитно содержащейся в описаниях концепции, существуют регионы, суровый климат которых окончательно не может быть победим человеком. Иначе говоря, некоторые народы «обречены» на существование в лоне природы, а не истории. Финляндия относилась именно к такой зоне, и поэтому финны вряд ли могли претендовать на «историчность» в скором будущем.
В контексте этих заключений хотелось бы обратить внимание на то, что и в XX в. ученые, принимавшие идею существования национального характера («нрава народа»), отказывали ему в эволюции или трансформациях во времени. Г. Д. Гачев так кратко определил концепцию «национальных образов мира», сравнительное исследование которых стало главным направлением его научной деятельности: «Я предпочитаю более целостное понятие – „национальный Космо-Психо-Логос". Т. е. каждая национальная целостность берется как единство местной природы (Космо), характера народа (Психея) и склада мышления (Логос)»[1406]. Такой отказ от временной координаты примечателен: главным постулатом этнической / национальной идентичности является признание ее устойчивости, преемственности, гомогенности.
Введение категории «нрав» как объективного этнодифференцирующего признака и одного из основных элементов «народности» (этничности) в XIX в. имело серьезные теоретические последствия. «Нрав» или характер народа становится основанием для определения места народа в системе этнической классификации, хотя его характеристики, созданные в процессе народоописания, демонстрируют размытость границ этого понятия, неразличимость отдельных свойств и качеств. Не подлежит сомнению, что и ум, и нравственность, и «способы к жизни» конституировались как объективные этнические свойства, которые можно зафиксировать при наблюдении. При этом концепция национального характера не подвергалась сомнению вплоть до конца XIX в. Корректировались лишь категории и понятия, которым обозначался нрав (характер, психология, «духовная культура народа» и др.). Различие понятий «нрав» / характер и «нравы» не было четко определено, с уверенностью можно говорить лишь о том, что нрав более связывался с врожденными качествами – т. е. с темпераментом и «страстями», в то время как характер формировался, как представлялось, и под воздействием исторических условий «народной жизни».
И классификации, и иерархия этносов, и видение этапов их эволюции осуществлялись на основании внешних признаков. Визуальный способ определения этнографического факта был преобладающим в установлении качеств «объективной этничности». В описании нрава (характера) народа применялся метод реконструкции, который точнее именовать «интуитивным». Наблюдатель руководствовался принципом объективированной компаративности: все, что расценивалось в облике, культуре и поведении «другого» как отличное от «своего» (которое, в свою очередь, диктовалось обыденными и сословными представлениями), автоматически приписывалось «другому» в качестве характерной этнической особенности. Схема-вопросник, с которой осуществлялось описание, требовала от «описателя» рассмотрения указанных в ней фактов и явлений, что неизбежно приводило к их обнаружению даже тогда, когда очевидно противоречило действительности.
Нравоописание – так же как «этнографическая народность» – игнорировало самосознание и самоописание этнической группы, т. е. народность (этничность) исключала самоидентификацию объекта исследования и воспринималась как реальность, что при определении нрава народа означало преобразование уже имеющихся у наблюдателя знаний, представлений и стереотипов в научный факт. Доминирование визуального наблюдения сужало и границы обзора – заключение о нраве не предусматривало решение вопроса о его развитии, о степени устойчивости черт, не затрагивало сферу социального поведения, его нормы и практики. Изображение (визуальное и вербальное) диктовало и иллюстративный метод изложения: оно строилось как акт вероятностной коммуникации, определяющей его «социально приемлемые формы»[1407]. Распознавание этих проекций приводит к выявлению социальных (обыденных) и научных стереотипов эпохи. Хотя необходимо подчеркнуть то обстоятельство, что их разделение условно в той степени, в какой методологически приемлемо противопоставление научных репрезентаций бытовым массовым представлениям.
Во второй половине столетия в ходе формирования научного лексикона сложился комплекс понятий и терминов, которые использовались не только в теоретических конструкциях естественных и общественных наук, но и в практике народоописаний. В описаниях народов / этносов и народности / этничности оказалось востребована и такая категория как тип (типичное). Его трактовка эволюционировала на протяжении столетия и не была однозначной. В этнографических текстах использовались интерпретации, выработанные в географии (с введением термина «ландшафт») и в физической антропологии (в связи с процедурой определения антропологического типа). Общее значение его подразумевало наличие характерного для какой-либо группы черт физического облика и тех элементов быта и материальной культуры, которые максимально точно выражали его отличительные особенности и характерные черты. Очевидной представлялась причинно-следственная связь между типичным ландшафтом, этнографическим (антропологическим) типом и характером народа. Они выражали общее и особенное одновременно, представляясь воплощением широко понимаемой инаковости. Обнаруженные методом сравнения различия и совпадения фиксировались как типичные черты «другого».
Весьма неоднозначной оказалась теоретическая процедура установления типа. Его выявление осуществлялось тремя способами: 1) на основании иррациональных убеждений – «назначение» конкретного человека типичным представителем народа или этнической группы, воплощающего свойства и признаки, устанавливаемые «интуитивно» – как «хорошо известные», «общепризнанные» и т. п. 2) В антропологических исследованиях доминировало два метода: а) количественных исследований: через фиксацию наибольшей частотности антропометрических данных среди представителей определенной этнической группы – в этом случае конкретные обладатели максимально распространенных параметров оказывались типичными; б) реконструкции, когда типичный облик создавался из «лучших» (наиболее репрезентативных) или гармоничных (с точки зрения наблюдателя) черт внешнего облика.
В рассмотренном комплексе описаний характера финнов Финляндии и поляков Царства Польского отражены представления не только о типичном финне и поляке, но и о русском (великорусе). В отношении поляков и финнов для выявления «типа» использовалась общая процедура: на роль типичного представителя всего народа «избирались» одна или две его «отрасли» – т. е. региональные варианты. Причем не всегда количественный критерий являлся определяющим: учитывался исторический «вклад» группы в «цивилизованность» и «государственность». Как правило, на воплощение народного или национального типа «претендовали» этнические группы, исторически связанные с «признанным» типичным ландшафтом или те, которые рассматривались как менее всего затронутые влиянием цивилизации и сохранившие древние устои и традиции.
Реконструкция видения «своего» по описаниям «других» позволяет предположить, что в представлениях авторов и составителей этногеографических очерков великорусский тип в большей мере соотносился не с этнографическими вариациями «русских», а с его обобщенным образом в литературе и публицистике. Это происходило, на наш взгляд, не без влияния идеологии и практики народничества. Кроме того, на этом этапе выработки представлений о «русскости», столь важных в формировании национальных доктрин и идеалов, отношение к «имперскому Другому» складывалось и под воздействием позитивизма.
Разноуровневые классификации народов сформировались к 1870-80-м гг., но единая система еще не сложилась. Однако и антропологические, и лингвистические, и расовые, и восходящие еще к эпохе Просвещения цивилизационные критерии определения места народов в «таблице» разновидностей человеческого рода так или иначе включали представления об иерархиях. Положение народа в этнической классификации осуществлялось двояко: в естественнонаучной и исторической системе координат. Однако с распространением в России эволюционизма явственно обозначилось стремление объединить их на основании теории прогресса, причем в новом его осмыслении: как культурного универсализма. Эти идеи во мно