За обедом в приватной беседе Наполеон пытался выудить у Балашева некоторые сведения о стране, по которой предстояло идти (тем более, в его штабе не оказалось приличных подробных карт Российской империи). Император задал несколько вопросов о Москве:
– Много ли в ней жителей?
– Триста тысяч, – ответил русский посол.
– А домов?
– Десять тысяч.
– А церквей?
– Более 240.
– К чему такое множество?
– Русский народ набожен.
– Полноте, какая теперь набожность, – усмехнулся Наполеон.
– Извините меня, ваше величество, – сказал Балашев, – может быть в Германии и Италии мало набожных, но их еще много в Испании и России.
Наполеон был недоволен намеком на его неудачную войну в Испании и замолчал на некоторое время, но любознательность императора взяла верх.
– По какой дороге лучше идти к Москве? – вдруг спросил он Балашева.
– Ваше величество поставили меня в большое затруднение, – ответил посол. – Русские, как и французы, говорят, что к Риму можно пройти по всякой дороге. В Москву тоже ведут многие пути. Карл XII шел туда через Полтаву.
Огромная французская армия голодала уже во время перехода через Неман. Потому, первое знакомство литовцев с французами состоялось далеко в не дружественной обстановке. Как пишет голландский барон Дедем, в Ковно наполеоновская гвардия сразу по приходу принялась грабить магазины и частные дома. «Жители разбежались и разнесли ужас и уныние по окрестности. Этот пример, конечно, не мог побудить население прочих городов встречать нас с удовольствием и доставлять нам все необходимое. Однако энтузиазм поляков и их желание вернуть самостоятельность были столь велики, что многие из них все же встречали нас как желанных гостей».
Наполеону была жизненно необходима поддержка населения бывшего Великого княжества Литовского. Чтобы удержать своих голодных солдат от грабежей, император применяет жесточайшие меры. Один случай наказания провинившихся бедолаг описывает в мемуарах Роос:
«Наполеон, про которого говорили, что он занят в Вильне организационной работой, политикой и военными делами, хотел показать полякам всю строгость дисциплины своей армии. Так как постоя на квартирах не было, и в магазинах припасов не оказалось, солдаты должны были поддерживать свою жизнь воровством и грабежом. Этого не должно было быть под строгим запрещением, нарушителям которого грозила смертная казнь – и потому вскоре в Вильне и вокруг нее начались расстрелы. На третий или четвертый день после того как мы покинули этот город, нам попалась кирасирская дивизия, выстроенная четырехугольником; посредине его мы увидели четырех солдат, рывших землю. Наш вопрос, что это такое, нам отвечали, что военный суд за насилия приговорил их к смертной казни; их расстреляют, но перед смертью они должны сами вырыть себе могилу. Холодный ужас охватил нас…»
Поляки Герцогства приняли эту войну Наполеона с величайшим энтузиазмом. Варшавский сейм собрался в день, когда Великая армия только переходила Неман – 24 июня. Он «призвал всех поляков к оружию, убеждая их покинуть знамена угнетателей, которым они служили, и послал в Вильно депутацию, чтобы представить императору свои пожелания и надежды, а также, чтобы побудить литовцев к действиям. Ответ императора на речи участников депутации показал, что Галиция не включается в состав Польши, и был настолько уклончивым, что обдал холодом и разочаровал даже самых увлекающихся людей».
«Мы вступили в Вильно 28‑го числа, – рассказывает барон Дедем. – Польские помещики, державшие сторону России, выехали из города; польская партия приняла нас восторженно; но Наполеон не был доволен теми средствами, коими он располагал для дальнейших действий, поэтому он не мог обнадеживать поляков относительно их будущей независимости.
– Воспользуйтесь случаем, – сказал он польским депутатам; – постарайтесь вернуть свою независимость, пока я веду войну с Россией. Если вы усилитесь, то я включу вас в условия мирного договора, но я не могу проливать за вас кровь французов; и если император Александр предложит мне заключить мир на возможных условиях, то я буду вынужден оставить вас».
То был предельно откровенный ответ Наполеона. Собственно, Бонапарт и сам не представлял: как восстановить королевство Польское, и как сложится дальнейшая политическая ситуация в Европе, но теперь ему были нужны мужественные солдаты с этой земли. Двусмысленность, всегда дипломатично сопровождавшая высказывания Наполеона по щепетильному вопросу, все же не лишала поляков окончательной надежды.
Плохое настроение Наполеона в Вильно имело свои причины – и поляки, пожалуй, только были теми, на кого оно излилось. Император с ужасом увидел, что, едва перешагнув границу России, его Великая армия начала разваливаться. Жомини – наполеоновский генерал, впоследствии перешедший на русскую службу – пишет в одном из примечаний в книге Бутурлина:
«Можно полагать, что затруднение продовольствовать столь большие громады, каковы были армии Наполеона, без магазинов, в стране малонаселенной и уже истощенной пребыванием в ней российских армий и неурожаем предыдущего года, были причиною, что Наполеон промедлил в Вильно. Во время прибытия его в сей город, более 30 000 человек его войск, рассеявшись по деревням для отыскания съестных припасов, производили грабежи и бесчинства всякого рода. В армии случился сильный конский падеж, от которого целые артиллерийские парки остались без подъемных лошадей. Французы принуждены были отослать в Виленский арсенал 100 пушек с 600 зарядными ящиками, и более 1 500 кавалеристов, потерявших лошадей своих, собраны были в городе Новые Троки».
Когда война пошла не по сценарию Наполеона, и последний акт этой драмы грозил превратиться в трагедию, а конец пьесы и вовсе был неизвестен гениальному режиссеру, начавшему ставить произведение, то вину за происходящее этот самый режиссер не прочь переложить на поляков и литовцев. Обвинение в их адрес мы будем слышать все чаще и чаще, так как гениальный непогрешимый человек не мог признать свои ошибки сейчас и перед всей армией. Итальянец Цезарь де Ложье восхищается храбростью поляков, но и он временами вторит Коленкуру:
«Я встретил одного польского офицера из штаба вице‑короля, который в Бочейкове опровергал обвинения, возводимые нами на поведение его нации в этой войне.
– Вы приходите кстати, – сказал я ему, – посмотрите на результаты упрямства ваших сограждан. Взгляните кругом. Посмотрите, какими ужасами мы окружены. Разве все было бы так, если бы литовцы пошли за своими братьями поляками!
Этот честный поляк, удивленный таким резким и неожиданным обвинением, сказал мне:
– Но зачем же приписывать все эти бедствия литовцам? И почему не приписать их главным образом тем, кто в своих бесчисленных повозках привез с собой бордо и шампанское, не позаботившись даже о продовольствии и лекарствах для своих несчастных солдат. Кто виноват в поджоге домов? Чего хотят от литовцев? Могут ли они сделать больше, чем сделали? Я постоянно слышу такие жалобы. Я вам докажу, когда хотите, несправедливость ваших упреков; я докажу вам, что литовцы всегда были такими же хорошими патриотами, как поляки!»
Несчастные поляки долго гадали о причине холодности к ним императора; некоторые связывали настроение императора с хлопотами и неопределенностью трудной кампании, прочие вину возлагали на литовцев, проявивших слишком мало патриотизма. Но выбора у поляков не было: Наполеон привязал их к себе кровью бывших хозяев Речи Посполитой. Полякам ничего не оставалось, как и дальше сражаться за мечту – тем более она показалась им близкой к осуществлению.
В то время как поляки устремились на подмогу Наполеону, брат последнего – Вестфальский король Жером Бонапарт – трудностям русского похода предпочел грабеж союзников. «Вестфальский король, назначенный для поддержки корпуса князя Экмюльского, отдал герцогство Варшавское на разграбление своим войскам и вызвал недовольство этой преданной им страны, которой он к тому же мечтал править; считая, как и многие другие, что Польша, которую император хочет возродить, это буферная держава, которую он хочет создать, предназначена ему, он счел ниже своего достоинства служить под командой победителя при Ауэрштедте и Экмюле и, покинув армию, возвратился со своей гвардией в Кассель. Вот как в трудных обстоятельствах помогали императору его братья, которых он сделал королями!» – возмущается Арман де Коленкур.
Сумасбродство Жерома Бонапарта дорого обошлось Наполеону – по сути дела, оно явилось одной из причин провала русской компании. Вестфальский король не только отказался подчиниться маршалу Даву, но и не отправил приказ следовавшему за ним Юзефу Понятовскому. Польский корпус потерял три дня в Несвиже, а в результате Даву упустил Багратиона. Как следствие каприза Жерома Бонапарта – обе русские армии благополучно соединились в районе Смоленска, хотя могли быть уничтожены поодиночке.
Более Жерома Бонапарта «прославился» на польско‑литовских землях генерал Доминик Жозеф Рене Вандам. Этот храбрейший и способнейший человек в 23 года был произведен в бригадные генералы, однако всю карьеру его преследовали небезосновательные обвинения в грабежах, убийствах, вымогательствах, неподчинении приказам. Наполеон весьма точно охарактеризовал Вандама одной‑единственной фразой:
«Если бы я потерял Вандама, то не знаю, что бы я отдал, чтобы получить его обратно; но если бы имел двоих, я был бы вынужден приказать расстрелять одного».
Генерал Вандам привел 8‑й Вестфальский корпус в Гродненскую губернию и занялся привычным делом: сотни его солдат разошлись по окрестностям и принялись грабить обывателей. Собственно, местные жители сами несли освободителям сено и сало, водку и хлеб, но подношения вестфальцев не удовлетворили. Они пошли по домам с обысками; несколько местных жителей, защищавших имущество, было убито, некоторые ранены, многие просто избиты.
Рассерженный Наполеон отнял у Вандама вестфальский корпус и отправил его в отставку. Поскольку генерал привык к взысканиям, и столь же скорым прощениям, то он не торопился на родину. С несколькими адъютантами и пятнадцатью солдатами он поселился в помещичьем имении в окрестностях белорусского города Лида. Так он жил до конца лета, занимаясь крестьянскими делами и ожидая милости императора.