Ляды находятся в Литве, и мы думали, что они не будут сожжены, так как принадлежали древней Польше. Мы отбыли перед рассветом на следующее утро (19‑го ноября) и страшно удивились, когда увидели зарево горящих домов. Этот пожар был одним из самых страшных за все время нашего отступления…»
Пожар, скорее всего, возник случайно – от костров, которые во множестве разводили наполеоновские солдаты, чтобы согреться; они же и стали страшной жертвой огня.
«В числе горящих домов было три огромных амбара, заполненные солдатами, большей частью, ранеными, – продолжает свой рассказ Лабом. – Из двух из них нельзя было выйти, не пройдя через первый, весь охваченный пламенем. Самые крепкие спасались, прыгая из окон, а больные и калеки со страхом наблюдали, как огонь постепенно добирался до них. Слыша крики этих несчастных, многие, чьи сердца еще не окаменели окончательно, пытались их спасти, но, увы, прежде чем мы смогли добраться до них, они уже были более чем наполовину погребены под пылающими балками. Сквозь шум и треск пожара они отчаянно умоляли своих товарищей прекратить их мучения и убить их. Конечно, человеколюбие обязывало так сделать.
– Стреляйте в нас, стреляйте, в голову, в голову, не промахнитесь!
Эти душераздирающие крики доносились из каждого здания, и прекратились только тогда, когда всех этих несчастных прикончил огонь.
После быстрого марша мы вошли в Дубровно. Этот город выглядел лучше всех виденных нами по дороге из Москвы. Им руководил польский супрефект и комендант города. Жители, преимущественно евреи, закупили для нас немного муки, водки и метеглина. Они также поменяли наши бумажные деньги на серебро. Мы удивлялись благожелательности этих сынов Израиля и честности наших солдат, плативших за каждую приобретаемую вещь, мы думали, что скоро все восстановится, и все наши беды подойдут к концу. Тем не менее, ситуация пока еще была очень тяжелая».
А, в общем‑то, именно политическая неопределенность земель бывшего Великого княжества Литовского невольно заставляла обе воюющие стороны беречь и щадить их. И Россия и Наполеон желали бы иметь в них союзника.
Наполеон запрещал своим войскам притеснять население западных российских губерний. На старые русские земли милость Великой армии не распространялась. «В понятии французов и их союзников Смоленск был рубежом, где кончается Польша и начинается Россия, – рассказывает Михайловский‑Данилевский. – Почитая себя в неприятельской земле, они полагали все позволительным и предавались всячески неистовствам. На пути своем они ничего не щадили, грабили и жгли. Подле домов раскладывали бивачные огни и не гасили их, подымаясь с ночлегов. Избы и биваки загорались; пламень распространялся по селениям и городам. Часто также неприятели подкладывали огонь единственно из удовольствия вредить, не оставляя за собою ничего, кроме пепла, в отмщение за то, что нигде не находили жителей. Беспорядков никто не прекращал, и солдаты предавались им, как будто имея на то разрешение начальства. В церквах помещались, без разбора, люди, лошади, обозы».
Филипп‑Поль де Сегюр, со своей стороны, описывает отношение к разным землям Российской империи у отступавшей русской армии:
«В Литве, недавно приобретенной, из поспешности или из расчета, все было оставлено на прежнем месте при уходе войск. А в Литве, уже раньше присоединенной, где снисходительная администрация, искусно распределенные милости и более долгая привычка заставили население позабыть о независимости, при уходе войска русские увлекли за собой людей и все, что могли захватить с собой.
Но в Великороссии, где все содействовало власти – религия, суеверие, невежество, патриотизм населения, – все принимали участие в войне. Все, что не могло быть захвачено с собой, было уничтожено, и всякий, кто не был рекрутом, становился казаком или милиционером».
Остается только добавить, что Москва – сердце и символ России, – была сожжена русскими же руками. (Хотя, некоторые русские историки пытались доказать, что Москва была сожжена исключительно французами, но эта версия опровергается слишком многими источниками. Конечно, никто не отрицает, что приход французов явился причиной уничтожения Москвы, но не в правилах Наполеона сжигать захваченные столицы и города вместе с припасами и оставшимся вооружением, тем более, он собирался в Москве оставаться продолжительное время.)
Любопытно, что российский император, назначив Кутузова главнокомандующим всеми армиями, не дал ему никакого операционного плана. Умудренный опытом 67‑летний военачальник волен был действовать пред лицом смертельной опасности по собственному усмотрению. Только два указания поступило от императора. По словам русского историка, строжайше запретил Александр Кутузову: «вступать в переговоры с Наполеоном, и приказал еще, при благополучном обороте войны, защищая нашими войсками западные губернии, поступать кротко с теми несчастными жителями, которые в отношении к России забыли долг верноподданных».
Императорская милость касалась лишь населения бывшего ВКЛ, поддержавшего Наполеона, с собственно русскими изменниками расправлялись жестоко и без долгого суда.
Неправильная война
Восторженные поляки шли в авангарде различных корпусов Наполеона; первыми они и несли существенные потери.
Три польских уланских полка составляли авангард армии вестфальского короля Жерома, который двигался южнее основной сил Наполеона. Поляки попали в засаду в районе Корелич, которую устроил казачий генерал Платов. Они были разбиты и потеряли 248 человек только пленными. Рукопашная сеча была упорной и жестокой. «Перестрелки с неприятелем не вели, – докладывал Платов, – а бросились дружно в дротики и опрокинули его, не дав времени поддерживаться стрельбой. Поляки так упорно сопротивлялись, что пленные были все переранены. Ни один не сдавался, пока не был сбит с лошади».
15 июля возле Друи отличился известный своей отчаянной храбростью и воспетый поэтами генерал Кульнев. Под его командованием казаки и гусары напали на стоявших в селении Оникшты восемь эскадронов 11‑го конно‑егерского и 10‑го польского гусарского полка. Кавалерийская стычка стоила Кульневу 75 подчиненных (12 убитых и 63 раненых). Урон противника простирался до 300 человек, не считая 144 пленных (среди которых оказался бригадный генерал Сен‑Женье).
По мере того, как Наполеон углублялся на территорию Российской империи, он все больше разочаровывался в своем предприятии. Эта война была не похожа на походы, совершенные им против европейских государств.
Огромные размеры страны довольно скоро негативно сказались на состоянии Великой армии. Верный своей тактике, Наполеон стремительно продвигался вглубь, но далеко позади оставались снабженческие подразделения. Чтобы ускорить движение, в упряжь были пущены все имеющиеся лошади. Он рассчитывал заменить пришедших в негодность животных реквизированными по пути следования. Ведь императору французов почти все необходимое доставляла война. Так происходило до сих пор везде, «но в России ничего подобного не было, – пишет Коленкур. – Лошади и скот – все исчезло вместе с людьми, и мы находились как бы среди пустыни…»
Наполеон, хотя и был одержимым войной и победами, но уже начальные военные действия давали понять, что все идет как‑то совсем не так. В России никто не спешит останавливать его армию у границ, никто не торопится дать ему сражение. Он уже не горит желанием идти к Петербургу или Москве. Бонапарт надеялся дать бой русским войскам в окрестностях Витебска. Затем остановиться на рубежах, где когда‑то заканчивались владения Речи Посполитой, организовать снабжение армией и подчинить местные ресурсы, а затем диктовать России условия мира.
Однако отступление русских – уже помимо воли Наполеона, словно бурный поток к гибельному водопаду – продолжало тащить французскую армию вглубь негостеприимной страны.
Русская армия отступала, но как!!! Слова барона Дедема, пожалуй, отражают общее мнение, как наполеоновских маршалов и генералов, так и многочисленных авторов мемуаров:
«Неприятельская армия совершила отступление бесподобно; это движение делает большую честь ее генералам и дисциплине солдат. 27‑го июля вечером нас отделял от нее глубокий овраг. Линия русских войск тянулась вправо и влево. Поутру на рассвете русское войско исчезло как бы по мановению волшебного жезла. Каждый из нас искал его и удивлялся тому, что его не видно; но наше удивление возросло, когда, несмотря на быстроту нашего форсированного марша, нам не удалось уже не говоря отыскать русскую армию, но даже напасть на ее следы… Нигде не было ни одной павшей лошади, ни забытой повозки, ни отсталого солдата».
Добавим к замечанию барона Дедема, что не только армия Барклая де Толли сделала все, что смогла в данной ситуации. На севере блестяще сражалась с маршалами Наполеона армия Витгенштейна. Южнее основного театра военных действий великолепно действовали армии Багратиона и Тормасова. Все вместе, русские генералы не только нанесли невосполнимый урон Великой армии, но и заставили Наполеона раздробить силы. В результате, из 600‑тысячной армии, перешедшей Неман, к Бородину добралось только 130 тысяч солдат и 587 орудий. Хотя основные лавры победы в Отечественной войне достались Кутузову, но едва ли меньший вклад внесли в дело освобождения родины Витгенштейн, Барклай де Толли, Багратион и Тормасов.
(Что касается цифр и описания некоторых событий Отечественной войны, то мы отдаем предпочтение русским дореволюционным историкам. Их выводы честнее, более обоснованы, менее политизированы, чем у историков последующих поколений разных стран. Принять такую позицию нас вынудил астрономический разброс цифр по этой войне, подробнейшим образом описанной в тысячах мемуаров и исторических документах. Например, потери Наполеона в Бородинской битве убитыми оцениваются от 6567 человек (21519 ранеными) по ведомостям из архива военного министерства Франции до 60 тысяч по исчислению уже современных историков.)
Под Витебском отступающая русская армия показала Наполеону, что она умеет сражаться, и легких побед баловню судьбы ждать не стоит. Столкновения под Островно 24–26 июля шли с необычайным ожесточением. Русскому генералу графу Остерману‑Толстому доложили, что картечный огонь противника наносит большой урон войску и спросили: что делать, дабы избежать потерь. На это военачальник ответил: «Ничего не делать – стоять и