нием продолжались переговоры до вступления в улицу. Там сцена переменялась; едва сомнение уступало место уверенности, что мы русские, как хлеб, пиво, пироги подносимы были солдатам.
Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира:
– Отчего вы полагали нас французами?
Каждый раз отвечали они мне:
– Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одежу схожо.
– Да разве я не русским языком говорю?
– Да ведь у них всякого сбора люди!
Тогда я на опыте узнал, что в Народной войне должно не только говорить языком черни, но приноравливаться к ней и в обычаях и в одежде. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена св. Анны повесил образ св. Николая и заговорил с ними языком народным».
Если население Польши и соседних с ней областей бывшего ВКЛ громко и дружно приветствовало Наполеона, то жители пограничных с Московией земель были сдержаннее в выражении чувств и в поступках. Барон де Марбо передает случай в окрестностях Полоцка – где корпус Сен‑Сира противостоял армии Витгенштейна (при этом Марбо упорно именует жителей исконно русскоязычной области поляками):
«Хотя польские аристократы, имевшие большие поместья в окрестностях Полоцка, и не осмеливались открыто перейти на сторону французов, боясь скомпрометировать себя перед русскими, они все же тайно служили нам и снабжали нас шпионами. Генерал Сен‑Сир, обеспокоенный тем, что готовилось во вражеском лагере, поручил одному из окрестных помещиков послать в русский лагерь кого‑нибудь из своих наиболее смышленых подчиненных. Поляк отправил к русскому биваку несколько повозок с сеном, и среди возчиков был его управляющий, переодетый крестьянином. Этот очень умный человек, беседуя с солдатами Витгенштейна, узнал, что они ждали многочисленные подкрепления. Он даже был свидетелем прибытия казачьего гвардейского полка и одного эскадрона кавалергардов и узнал, что еще несколько батальонов должны прийти в лагерь к полуночи. Собрав эти сведения, управляющий доложил их своему хозяину, а тот поспешил предупредить генерала французской армии».
Собственно, некоторое количество изменников имелось и среди русского народа. Хотя авторы единодушно пишут о всенародном единении против французов, но так не бывает. Всегда находятся люди, недовольные властью, своим нынешним состоянием и перемены к лучшему связывают даже с пришедшими врагами. В одном селе Денис Давыдов нашел их приличное количество:
«К славе нашего народа, во всей той стороне известными изменниками были одни дворовые люди отставного майора Семена Вишнева и крестьяне Ефим Никифоров и Сергей Мартынов. Первые, соединясь с французскими мародерами, убили господина своего; Ефим Никифоров с ними же убил отставного поручика Данилу Иванова, а Сергей Мартынов наводил их на известных ему богатых поселян, убил управителя села Городища, разграбил церковь, вырыл из гробов прах помещицы села сего и стрелял по казакам».
Упомянутый Мартынов попал в руки Дениса Давыдова. Он устроил предателю публичную казнь, на которую приказал собраться крестьянам на расстоянии десяти верст. После расстрела экзекуция продолжилась. «Тогда моя партия окружила зрителей, – пишет Давыдов, – из коих хотя не было ни одного изменника и грабителя, но были ослушники начальства. Я имел их список, стал выкликать виновных поодиночке и наказывать нагайками».
В чем ослушались избиваемые, нам непонятно; Денис Давыдов об этом умалчивает.
Давыдов вел свою войну с поистине рыцарским благородством – его партизанский отряд не убивал пленных, даже мародеров. Хотя… Одного вражеского солдата Денис Давыдов приказал лишить жизни:
Возле села Спасское было задержано несколько неприятельских солдат, грабивших окрестности. «В то время как проводили их мимо меня, – рассказывает Денис Давыдов, – один из пленных показался Бекетову, что имеет черты лица русского, а не француза. Мы остановили его и спросили, какой он нации? Он пал на колени и признался, что он бывший Фанагорийского гренадерского полка гренадер и что уже три года служит во французской службе унтер‑офицером.
– Как! – мы все с ужасом возразили ему. – Ты русский и проливаешь кровь своих братьев!
– Виноват! – было ответом его. – Умилосердитесь, помилуйте.
Я послал несколько гусаров собрать всех жителей, старых и молодых, баб и детей, из окружных деревень и свести к Спасскому. Когда все собрались, я рассказал как всей партии моей, так и крестьянам о поступке сего изменника, потом спросил их: находят ли они виновным его? Все единогласно сказали, что он виноват. Тогда я спросил их: какое наказание они определяют ему? Несколько человек сказали – засечь до смерти, человек десять – повесить, некоторые – расстрелять, словом, все определили смертную казнь. Я велел подвинуться с ружьями и завязать глаза преступнику. Он успел сказать:
– Господи! Прости мое согрешение.
Гусары выстрелили, и злодей пал мертвым».
Денис Давыдов не случайно на казнь изменников собирает жителей всех близлежащих деревень. Все окрестные крестьяне должны видеть, что изменников ожидает один конец, что в сравнении с французами их даже не берут в плен. Публичная казнь носила поучительный и предупредительный характер. Дело в том, что соблазн принять сторону Наполеона у русских крестьян был, и немалый.
А. Ермолов в мемуарах упоминает о шпионе из числа русских офицеров (хотя можно допустить, что он был по национальности поляком, коль свои сведения доставлял в лагерь Понятовского):
«Атаман Платов сказывал мне о показании взятого в плен унтер‑офицера польских войск, что, будучи у своего полковника на ординарцах, видел он два дни сряду приезжавшего в лагерь польский под Смоленском нашего офицера в больших серебряных эполетах, который говорил о числе наших войск и весьма невыгодно о наших генералах».
Отметим, русских изменников были единицы, и наказание для них в случае поимки следовало незамедлительно. Всенародный патриотический подъем был настолько сильным, что даже брат не щадил оступившегося брата. Н. Муравьев рассказывает следующий случай:
«Во время дела встретил я одного драгуна, который гнал пред собою русского, сильно порубленного. Раненый кричал и просил пощады от драгуна, но тот не переставал толкать его лошадью и подгонять палашом. Пленный этот был родной брат драгуна, ходил по воле в Москву и вступил в услужение к одному французскому офицеру, за что и не щадил его родной брат, который, после строгого обхождения с ним, отдал его в число военнопленных, собираемых в главную квартиру. Подобие римских нравов!»
Зверская жестокость по отношению к предателям (и даже заподозренным в предательстве) являлась одной из самых действенных мер по предотвращении измен. Смерть была единственным наказанием за малейшую симпатию к врагу.
Перед вступлением Наполеона в Москву граф Ростопчин отправил во Владимир всех арестантов, содержавшихся в тюрьме. «Оставалось под стражею в Москве, – пишет М. Богданович, – только двое: какой‑то француз, позволивший себе осуждать действия русских, и купеческий сын Верещагин, который перевел из гамбургской газеты на русский язык воззвание Наполеона, враждебное России, и давал его читать своим знакомым».
Утром 14 сентября, когда Ростопчин готовился выехать из города, у его дома стихийно возникла толпа народа. Собравшиеся просили графа вести их против неприятеля. Градоначальник нашел им врага здесь и немедленно.
– Погодите, братцы, – отвечал Ростопчин, – дайте мне только управиться с изменником.
Затем, приказав привести обоих арестантов, он обратился к Верещагину:
– Ты, недостойный называться русским, осмелился изменить своему Отечеству и обесчестить свое семейство. Твое преступление превзошло все наказания, постановленные законами. Предаю тебя мщению народа. Бейте изменника; от него гибнет Москва.
М. Богданович умалчивает подробности спонтанной казни, видимо щадя чувства читателей: «Несчастный, поражаемый, истерзанный окружавшими его людьми, был предан по смерти на поругание буйной черни».
Пользуясь тем, что внимание народа было отвлечено кровавым зрелищем, Ростопчин приказал привести арестованного иностранца и обратился к нему:
– Что касается тебя, французского уроженца, прошу впредь говорить осторожнее насчет нации, благосклонно принявшей тебя. – Когда француз стал оправдываться, Ростопчин приказал ему замолчать и произнес: – Ступай, я прощаю тебя; но прошу, когда придут сюда разбойники, твои земляки, рассказать им, как наказывают у нас изменников.
Совершив свой суд, Ростопчин покинул столицу, которая тут же очутилась во власти хаоса; добропорядочные (еще вчера) граждане творили такое, что действия несчастного, разорванного ими на части, переводчика наполеоновского документа, казались только мелкими шалостями. Но… Такое было время: можно было грабить, жечь, убивать, но в адрес Отечества нельзя произнести ни единого плохого слова.
Но вот Денис Давыдов вступил на земли бывшего Великого княжества Литовского. Здесь русскоязычных пленных самый знаменитый партизан уже не расстреливает публично и без суда. Они теперь не предатели, но только пленные.
Прославленный партизан описывает случай в городке Копысь:
«Желая дать время рассыпанным по городу казакам моим окончательно очистить улицы от неприятеля, я остановился с резервом на площади у самого берега и велел привести ко мне мэра (городничего), определенного в город сей французами. По дошедшим ко мне слухам, он притеснял и даже убивал пленных наших в угождение полякам. Привели пред меня какого‑то рябого и среднего роста человека. Он на чистом русском языке просил у меня позволения объясниться, в одно время как жена его с престарелой матерью своей бросились к ногам моим и просили ему помилования. Пули осыпали нас. Я им сказал, что тут не их место, и просил удалиться, дав честное слово, что господин Попов (так звали сего мнимого мэра) нимало не пострадает, если он невиновен, и отдал его под стражу до окончания дела».